И для чего? Разве лишь для того, чтобы вторично
ею насладиться.
Это стихотворение, как и другие произведения Сафо,
связано с ночным безмолвием и сиянием звезд. В темно-
те отблески неба становятся отчетливее, слух обостряет-
ся. В то же время внутренний мир воспоминаний, сожа-
лений, желаний, освобожденный молчанием ночи, прида-
ет таинственный смысл примеченным отблескам и зву-
кам. Луна взошла над морем Митилены, она похожа на
розовое сияние, возникшее из недр азиатской земли. Лу-
на ли это? Или знак Аригноты?
Над волнами и лугами проливается тихий свет. Лун-
ное ли это сияние? Может быть, это сияет красота под-
руги? И то и другое. Словно мысль поэта заколебалась
вдруг в этих лунных грезах... Сафо точно видит в небе
призрак, склонившийся у ее ног над цветами ее сада. Это
видение на мгновение задерживается среди цветов,
оживших в прохладе утра.
Затем этот образ вдруг затуманивается и уступает
место другому—более определенному, более настойчи-
вому. Зов отсвета становится зовом голоса. Раздается
крик, громкий, как бывают крики в снах. Вся поэма по-
гружена в атмосферу грез. Странные слова стремятся
преодолеть пространство и вместе с тем проникнуть че-
рез глухую зону, отгородившую мечтателя. Говорит
Аригнота. Ее гнетут желания, тоска по Аттиде и сожа-
ления. Она зовет, и смысл ее слов не подлежит сомне-
нию: они велят Аттиде и Сафо присоединиться к ней. Но
все же — ив этом ярче всего проявляется сомнамбули-
ческий характер этих стихов,— хотя смысл послания, пе-
редаваемого этими словами, и ясен, но сами слова «не-
понятны», они таинственны и неуловимы: как будто в
них заключен двойной смысл, мучительно недоступный.
Ухо тянется к ним во тьме, стремясь услышать, вернее,
сама ночь превращается в слух, чтобы их уловить и пе-
редать,— но звучит лишь нечто непостижимое...
В этих стихах поэзия Сафо отрывается от реальности,
к которой она казалась прикованной в поэме о физиче-
ских страданиях, — теперь поэзия 'переселилась в сны.
Эту перемену произвело отсутствие подруги, удаление
любимого предмета. Существа, движущиеся в поэтиче-
ском мире, куда она нас вводит, действуют подобно не-
выразимым образам, живущим в наших снах. В них нет
ничего смутного, напротив, ощущение их бытия запечат-
лено чрезвычайно отчетливо. Их присутствие как будто
лаже воспринимается более определенно, чем присутсл-
вие обыкновенных существ. Их послание к нам не таит
никаких недомолвок. И все же наша полная уверенность
в реальности этих образов совершенно отделена от тех
восприятий, какими мы вообще убеждаемся в существо-
вании предметов. Если они и заимствуют, чтобы быть
постигнутыми, язык чувств, если они допускают, чтобы
мы их видели и слышали, то эти ощутимые проявления
лишь видимость, одежда, в которую они облеклись, что-
бы мы могли их узнать и понять. Поэт узнает Аригноту
не по лунному сиянию, в которое она облеклась, и не по
произнесенным непонятным словам. Она познается не
на языке чувств. Поэзия Сафо совершает здесь чудо,
заставляя нас прикоснуться к чему-то, стоящему вне
осязаемого мира и что хотелось бы назвать чистыми
сущностями (выражение это, конечно, не имеет никако-
го смысла).
Однако во всем этом проступает нечто определен-
ное— новая реальность, открытая поэзией Сафо. Это
прежде всего вот что: луна и гулкое молчание ночи и от-
делены от Аригноты, и в то же время связаны с ней уза-
ми тайными и нерасторжимыми. Именно эта связь Ариг-
ноты с лунными лучами, слияние подруги с голосом тем-
ноты и составляют глубочайшую основу поэзии Сафо.
Выражаясь точнее, следует сказать, что 'геометрический
фокус этих точек чувствительности — Аригнота и ночной
мир — и составляет истинный предмет страсти Сафо.
Прочтем еще несколько фрагментов:
Луна и Плеяды скрылись,
Давно наступила полночь.
Проходит, проходит время, —
А я все одна в постели.
(Там же. стр. 185, 80)
Звезды близ прекрасной луны тотчас же
Весь теряют яркий свой блеск, едва лишь
Над землей она. серебром сияя,
Полная встанет.
(Там же, стр. 169, 4)
Взошел уже полный месяц, — словно
Вокруг алтаря, оне стояли.
(Там же, стр. 184, 77)
Девы...
Эту ночь мы всю напролет...,
Петь любовь — твою и фиалколонной
Милой невесты.
Но проснись же... *•
И к своим пойди...
Мы же...
Сном позабыться.
(Там же, стр. 193, 119)
И милый алтарь
девушки в пляске стройной
Ногами вокруг
нежными обходили,
Как критянки встарь...
(Там же, стр. 184, 78)
Тихо в ветках яблонь шумит прохлада,
И с дрожащих листьев кругом глубокий
Сон нистекает.
(Там же, стр. 176, 33)
Стала в них холодною сила жизни,
И поникли крылья...
(Там же, стр. 177, 40)
Как густыми гирляндами
Из цветов и из зелени
Обвивала себе шею нежную...
(Там же, стр. 169, 3)
Венком охвати,
Дика мол,
волны кудрей прекрасных.
Нарви для венка
нежной рукой
свежих укропа веток.
Где много цветов,
тешится там
сердце богов блаженных,
От тех же они,
Кто без венка,
прочь отвращают взоры.
(Там же, стр. 171, 18)
Есть прекрасное дитя у меня. Она похожа
На цветочек золотистый, милая Клеида.
Пусть дают мне за нее всю Лидию, весь мой милый
Лесбос...
(Там же, стр. 185, 83)
Свадебные поэмы, песни, которые пели девушки ее
школы на городских празднествах и в соседних деревнях,
не вошедшие в этот очерк, говорят нам о том, что Сафо
глубоко трогают прекрасные картины природы: тайна
деревьев и зверей пронизывает все ее существо. Мы
читаем:
Всё, что рассеет заря, собираешь ты, Геспер, обратно:
Коз собираешь, овец, — а у матери дочь отнимаешь.
(Там же, стр. 190, 104)
Или вот еще:
Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой, —
Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели.
(Там же, стр. 190, 102)
Наконец:
Ты так прелестна видом,
очи же...
И разлился на милом
личике медоцветный...
.......... любовью
, . . . . . почтила выше
всех тебя Афродита.
(Там же, стр. 191, 109)
Природа всегда присутствует в стихах Сафо. Вид
звездной ночи или ветки, шелестящей на ветру, будили
в ее душе отзвуки, которые не передала еще ни одна гре-
ческая лира. И после нее ни Аристофан, как бы широко
ни лились звуки его «концертов» лебедей на берегах
Гебра и муз на Олимпе, песни соловья в кустах и птичек
на ветке ясеня; ни Феокрит, искавший утоления своей
тоски горожанина в золотых грезах на лоне природы,—
никто не задел тех тончайших струн, которые необъясни-
мо связывают мир деревьев и животных, моря и ветров
с миром желаний сердца. Даже этот поэт в своих «Вол-
шебницах», даже Еврипид, всегда находившийся на вер-
шине всего нового в поэзии древних, когда он описывал
жизнь Федры, даже они лишь смутно догадывались о су-
ществовании такой связи. Следует к тому же иметь в ви-
ду, что речь идет о двух поэтах, еще помнивших Сафо.
До нее у истоков греческой поэзии мы обнаруживаем
один только неисчерпаемый гений творца «Илиады». Го-
мер, конечно, любил природу. Но, вероятно, правильнее
было бы сказать, что он ее знал, что он проник в ее не-
зыблемые законы, в ее строй, совершенно чуждый чело-
веку. Природа Гомера — это морские пучины, твердые
скалы, оглушительные грозы; она населена богами, име-
ющими человеческий образ, отражает изобилие жизни,
но, несмотря на это, природа не только 'Враждебна чело-
веку, но и непостижима.
1 2 3 4 5
ею насладиться.
Это стихотворение, как и другие произведения Сафо,
связано с ночным безмолвием и сиянием звезд. В темно-
те отблески неба становятся отчетливее, слух обостряет-
ся. В то же время внутренний мир воспоминаний, сожа-
лений, желаний, освобожденный молчанием ночи, прида-
ет таинственный смысл примеченным отблескам и зву-
кам. Луна взошла над морем Митилены, она похожа на
розовое сияние, возникшее из недр азиатской земли. Лу-
на ли это? Или знак Аригноты?
Над волнами и лугами проливается тихий свет. Лун-
ное ли это сияние? Может быть, это сияет красота под-
руги? И то и другое. Словно мысль поэта заколебалась
вдруг в этих лунных грезах... Сафо точно видит в небе
призрак, склонившийся у ее ног над цветами ее сада. Это
видение на мгновение задерживается среди цветов,
оживших в прохладе утра.
Затем этот образ вдруг затуманивается и уступает
место другому—более определенному, более настойчи-
вому. Зов отсвета становится зовом голоса. Раздается
крик, громкий, как бывают крики в снах. Вся поэма по-
гружена в атмосферу грез. Странные слова стремятся
преодолеть пространство и вместе с тем проникнуть че-
рез глухую зону, отгородившую мечтателя. Говорит
Аригнота. Ее гнетут желания, тоска по Аттиде и сожа-
ления. Она зовет, и смысл ее слов не подлежит сомне-
нию: они велят Аттиде и Сафо присоединиться к ней. Но
все же — ив этом ярче всего проявляется сомнамбули-
ческий характер этих стихов,— хотя смысл послания, пе-
редаваемого этими словами, и ясен, но сами слова «не-
понятны», они таинственны и неуловимы: как будто в
них заключен двойной смысл, мучительно недоступный.
Ухо тянется к ним во тьме, стремясь услышать, вернее,
сама ночь превращается в слух, чтобы их уловить и пе-
редать,— но звучит лишь нечто непостижимое...
В этих стихах поэзия Сафо отрывается от реальности,
к которой она казалась прикованной в поэме о физиче-
ских страданиях, — теперь поэзия 'переселилась в сны.
Эту перемену произвело отсутствие подруги, удаление
любимого предмета. Существа, движущиеся в поэтиче-
ском мире, куда она нас вводит, действуют подобно не-
выразимым образам, живущим в наших снах. В них нет
ничего смутного, напротив, ощущение их бытия запечат-
лено чрезвычайно отчетливо. Их присутствие как будто
лаже воспринимается более определенно, чем присутсл-
вие обыкновенных существ. Их послание к нам не таит
никаких недомолвок. И все же наша полная уверенность
в реальности этих образов совершенно отделена от тех
восприятий, какими мы вообще убеждаемся в существо-
вании предметов. Если они и заимствуют, чтобы быть
постигнутыми, язык чувств, если они допускают, чтобы
мы их видели и слышали, то эти ощутимые проявления
лишь видимость, одежда, в которую они облеклись, что-
бы мы могли их узнать и понять. Поэт узнает Аригноту
не по лунному сиянию, в которое она облеклась, и не по
произнесенным непонятным словам. Она познается не
на языке чувств. Поэзия Сафо совершает здесь чудо,
заставляя нас прикоснуться к чему-то, стоящему вне
осязаемого мира и что хотелось бы назвать чистыми
сущностями (выражение это, конечно, не имеет никако-
го смысла).
Однако во всем этом проступает нечто определен-
ное— новая реальность, открытая поэзией Сафо. Это
прежде всего вот что: луна и гулкое молчание ночи и от-
делены от Аригноты, и в то же время связаны с ней уза-
ми тайными и нерасторжимыми. Именно эта связь Ариг-
ноты с лунными лучами, слияние подруги с голосом тем-
ноты и составляют глубочайшую основу поэзии Сафо.
Выражаясь точнее, следует сказать, что 'геометрический
фокус этих точек чувствительности — Аригнота и ночной
мир — и составляет истинный предмет страсти Сафо.
Прочтем еще несколько фрагментов:
Луна и Плеяды скрылись,
Давно наступила полночь.
Проходит, проходит время, —
А я все одна в постели.
(Там же. стр. 185, 80)
Звезды близ прекрасной луны тотчас же
Весь теряют яркий свой блеск, едва лишь
Над землей она. серебром сияя,
Полная встанет.
(Там же, стр. 169, 4)
Взошел уже полный месяц, — словно
Вокруг алтаря, оне стояли.
(Там же, стр. 184, 77)
Девы...
Эту ночь мы всю напролет...,
Петь любовь — твою и фиалколонной
Милой невесты.
Но проснись же... *•
И к своим пойди...
Мы же...
Сном позабыться.
(Там же, стр. 193, 119)
И милый алтарь
девушки в пляске стройной
Ногами вокруг
нежными обходили,
Как критянки встарь...
(Там же, стр. 184, 78)
Тихо в ветках яблонь шумит прохлада,
И с дрожащих листьев кругом глубокий
Сон нистекает.
(Там же, стр. 176, 33)
Стала в них холодною сила жизни,
И поникли крылья...
(Там же, стр. 177, 40)
Как густыми гирляндами
Из цветов и из зелени
Обвивала себе шею нежную...
(Там же, стр. 169, 3)
Венком охвати,
Дика мол,
волны кудрей прекрасных.
Нарви для венка
нежной рукой
свежих укропа веток.
Где много цветов,
тешится там
сердце богов блаженных,
От тех же они,
Кто без венка,
прочь отвращают взоры.
(Там же, стр. 171, 18)
Есть прекрасное дитя у меня. Она похожа
На цветочек золотистый, милая Клеида.
Пусть дают мне за нее всю Лидию, весь мой милый
Лесбос...
(Там же, стр. 185, 83)
Свадебные поэмы, песни, которые пели девушки ее
школы на городских празднествах и в соседних деревнях,
не вошедшие в этот очерк, говорят нам о том, что Сафо
глубоко трогают прекрасные картины природы: тайна
деревьев и зверей пронизывает все ее существо. Мы
читаем:
Всё, что рассеет заря, собираешь ты, Геспер, обратно:
Коз собираешь, овец, — а у матери дочь отнимаешь.
(Там же, стр. 190, 104)
Или вот еще:
Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой, —
Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели.
(Там же, стр. 190, 102)
Наконец:
Ты так прелестна видом,
очи же...
И разлился на милом
личике медоцветный...
.......... любовью
, . . . . . почтила выше
всех тебя Афродита.
(Там же, стр. 191, 109)
Природа всегда присутствует в стихах Сафо. Вид
звездной ночи или ветки, шелестящей на ветру, будили
в ее душе отзвуки, которые не передала еще ни одна гре-
ческая лира. И после нее ни Аристофан, как бы широко
ни лились звуки его «концертов» лебедей на берегах
Гебра и муз на Олимпе, песни соловья в кустах и птичек
на ветке ясеня; ни Феокрит, искавший утоления своей
тоски горожанина в золотых грезах на лоне природы,—
никто не задел тех тончайших струн, которые необъясни-
мо связывают мир деревьев и животных, моря и ветров
с миром желаний сердца. Даже этот поэт в своих «Вол-
шебницах», даже Еврипид, всегда находившийся на вер-
шине всего нового в поэзии древних, когда он описывал
жизнь Федры, даже они лишь смутно догадывались о су-
ществовании такой связи. Следует к тому же иметь в ви-
ду, что речь идет о двух поэтах, еще помнивших Сафо.
До нее у истоков греческой поэзии мы обнаруживаем
один только неисчерпаемый гений творца «Илиады». Го-
мер, конечно, любил природу. Но, вероятно, правильнее
было бы сказать, что он ее знал, что он проник в ее не-
зыблемые законы, в ее строй, совершенно чуждый чело-
веку. Природа Гомера — это морские пучины, твердые
скалы, оглушительные грозы; она населена богами, име-
ющими человеческий образ, отражает изобилие жизни,
но, несмотря на это, природа не только 'Враждебна чело-
веку, но и непостижима.
1 2 3 4 5