Но я не хотела жалости.
— Ладно, — сказала я.— Я поговорю с папой.
Он вышел из комнаты, а я осталась, одна на веки вечные.
У меня вдруг мелькнула мысль уложить чемоданы и уехать вместе с Вольфгангом. В каком-нибудь другом городе я могла бы снять две комнаты для себя и для детей и еще раз начать все сначала.
Но я, разумеется, понимала, что это невозможно.
Когда-то все было хорошо, все в порядке, а потом кто-то взял да и перепутал нити. Теперь я не найду концов, а пряжа у меня в руках с каждым днем становится запутанней, она растет, она пухнет у меня на глазах. Настанет день, когда она оплетет и задушит меня.
Мне страшно. Каждый день я сотни раз призываю себя к порядку и говорю себе: «Перестань думать, отойди от окна, забудь свои дурацкие привычки, это стояние-у-окна и хождение из комнаты в комнату. Для тебя в саду нет ничего интересного. Позаботься лучше о доме, об Анетте, подумай лучше о своих обязанностях».
Потом я беру сумку и выхожу за покупками. И что-то рвется ко мне из глаз мертвых рыб, из бледно-розового мяса забитых телят, и я выбегаю из магазина, а когда иду по улице, я чувствую это у себя за спиной. Но я не оглядываюсь, потому что оглядываться не имеет смысла. Измученная, дрожащая, я снова опускаюсь на диван, и мысли возобновляют свой бег, и все начинается сызнова. В комнату входит Луиза и спрашивает, не можем ли мы приютить у себя Стеллу на один учебный год, и я не смею бросить «нет» в ее лисью мордочку. И вот я снова расстилаю на комоде кружевные салфетки и ставлю поверх собачек, лошадок и балерин; и вот мы встречаем Стеллу на вокзале, и все несколько огорчены в предвидении тех неудобств, которые повлечет за собой ее приезд. Рихард покамест не удостаивает Стеллу ни единым взглядом, порой от него пахнет «Шанелыо № 5», и Стелла еще вне опасности. В своих мрачных платьях она корпит над тетрадями и умирает со скуки либо вяжет носки для бедняков.
— Если купить ей приличное платье, она бы у нас стала красавицей,— говорю я Рихарду, и вот пришел тот день, когда Рихард впервые разглядел Стеллу.
Да, я понимаю, отчего все произошло. Я начала разматывать катушку не в ту сторону, но теперь я вижу, что это было неизбежно. И в памяти снова оживают вечера с
Вольфгангом, мы говорим об Ахилле, о Кассандре, и я счастлива.
Разумеется, я могла бы подумать о будущем, но этого никогда не делаю. Будущее придет и без моего вмешательства, непостижимое, зловещее колдовство сделает нас тем, чем мы никогда не хотели стать. Каждая минута, каждая секунда уводит нас все дальше и дальше от себя самих.
Для меня нет ничего страшнее того грядущего дня, когда я позабуду, что однажды все было иначе. Я пытаюсь вызвать в себе чувство, которое прежде возникало у меня, едва я ложилась,— эту убаюкивающую тишину, медленное переползание в сон, и сон без страха и раскаяния, и пробуждение на рассвете, и я одна, счастливая и живущая в мире с собой. Когда я позабуду нежность, что заливала меня всю, стоило мне взять на руки Вольфганга.
Я слышу шаги на усыпанной гравием дорожке. Шаги Рихарда и торопливые шажки Анетты. Даже не подходя к окну, я отчетливо вижу, как он идет, медленно, чтобы ей легче поспевать за ним, как его рука сжимает пухлую детскую ручонку Анетты, как он терпеливо отвечает на ее вопросы.
На миг, не дольше, чем биение сердца, я становлюсь маленькой девочкой — в мире, полном сладкого и радостного тепла,— и меня ведет за руку всемогущий и добрый отец.
И пока плоть Стеллы, распадаясь, отстает от костей и пропитывает доски гроба, в голубом небосводе невинных детских глаз отражается лицо ее убийцы.

ГУГО ГУППЕРТ
Синьор Болаффия
Кто бы он ни был и кем бы ни значился в официальных документах, я буду называть его Фабиано Болаффия, так и договоримся. Без всякого ручательства за подлинность имени. Дым и звук пустой1 здесь ни при чем. В остальном все верно, ничего не придумано. Мой герой изображен таким, как он есть. Я стремился лишь к одному: чтобы он не мог придраться, не предъявил обвинения, не .потащил в суд. Вот почему он фигурирует под псевдонимом. В Лигурии, как и везде, имена служителей искусства должны быть звучными; деловые же люди предпочитают поменьше огласки. Те выступают при ярком свете, эти — в тени, там, где, конечно, имеется тень. (А где ее нет?) «Рискованное дело,— учит Цицерон,—выводить знаменитых людей под их именами».
То, что Болаффия на своей родине личность знаменитая, установлено так же твердо, как тверда уличная тумба. Он пользуется той широкой популярностью, какую обеспечивают человеку деловые страницы ежедневных газет, когда к ним присоединяется скандальная хроника. Вокруг популярного имени в Италии вьется множество слухов и сплетен, прежде чем насмешка переходит в восхищение, как в данном случае. «Стоит лишь умолкнуть газетной шумихе, как начинают звенеть стаканы в кабаках»,—говорит завсегдатай траттории и смеется про себя. Однако он не раз оглядит нового пришельца, который, любезно поздоровавшись, доверчиво подсядет к нему, прежде чем нарушит молчание. Так уж повелось здесь, в этом прибрежном местечке у Черного мыса, между Сан-Ремо и Бордигерой, где Лигурийское море делает зиму мягкой, а лето нежарким, к удовольствию иностранных туристов. Да к тому же изобилие красного вина (называемого здесь черным) должно как следует подогреть повое знакомство, так чтобы стаканы заплясали на столе, а не только зазвенели — вот тогда уж местный деятель решится вплести в щекотливый разговор имя синьора Фабиано.
1 «Имя— дым и звук пустой» (Гёте).
За время нашего пребывания в Бордигере я уже кое-что слышал о вызывавшем тайную зависть взлете, победном шествии и влиянии Фабиано: он кое-что да значил и наверху, в седом от древности каменном городке, и внизу, в приморском курорте для иностранцев,— это была сила во всей западной Лигурии. О том, что это так, может подтвердить любая рыбачка в прибрежной деревушке, любой коридорный в гостинице. Даже последний командующий оккупационными войсками США в Западной Италии генерал-майор Роберт Стопфорд Скит, родом из Калифорнии, не считал для себя зазорным величать этого неведомо откуда взявшегося и лишь недавно здесь осевшего субъекта не иначе как, слегка покровительственно, слегка брезгливо, во всяком случае весьма небезразлично, как это часто бывает среди деловых людей. Сейчас местные коммерсанты в генуэзской Сатега И будто бы борются с искушением присвоить этому выскочке почетный титул «дон», по праву принадлежащий только аристократам и духовенству. Как бы то ни было, люди, населяющие магнитно-силовое поле синьора Фабиано Болаффия, поистине охвачены смятением или паникой. «Послевоенный Крез, плутократиссимус»,— издеваются некоторые и при этом диву даются: «О, это крупнейший торговец электроматериалами, подрядчик по установке электрооборудования, поставщик проводов и кабеля, фабрикант динамомашин и других электроприборов!» Сплошные восклицания, междометия, чуть ли не заклинания. А между тем перед нами вовсе не типичный крупный акционер, не явный спекулянт ценными бумагами, не прожектер и не биржевой игрок, о нет. Словом, не комбинатор, как иные прочие. И то, что придает еще больше загадочности успеху синьора Болаффия, окружая его нимбом, можно лишь более или менее точно выразить двумя понятиями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30