Я сказала это, я говорила о непонятном, навязанном мне поручении, начавшемся без начала, как все в городе или в жизни, сказала, что я должна встретиться с кем-то в городе, а он, видимо, вообразил (его зубы легонько меня покусывали, его руки снова меня искали), что, быть может, он все же успеет, успеет прийти на ту встречу, я угадала по его коже и по его слюне, что эта последняя иллюзия еще у него оставалась, иллюзия, что свидание будет с ним, что наши пути в конце концов сойдутся в каком-нибудь номере отеля в городе.
— Не думаю, — сказала Элен. — Дай бог, чтобы так было, но я не думаю. Там для меня будет то же самое.
— Но ведь теперь, Элен, теперь, когда мы наконец…
— Это «теперь» уже в прошлом, сейчас рассветет, и все начнется сызнова, мы опять увидим глаза друг друга и поймем.
— Здесь ты моя, — пробормотал Хуан, — здесь и сейчас — это единственное истинное. Какое нам дело до того свидания, до тех невстреч? Откажись идти, взбунтуйся, швырни проклятый этот пакет в канал или тоже ищи меня там, как я ищу тебя. Не может быть, чтобы мы не встретились, теперь, после всего. Пришлось бы нас убить, чтобы мы не встретились.
Я почувствовал, как она в моих объятиях сжалась, напряглась, будто что-то в ней оборонялось, не хотело уступить. Нам вдруг стало холодно, мы укутались влажной простыней и видели, как забрезжила заря, слышали запах наших утомленных тел, ночной пены, сплывавшей с нас, простертых на берегу, где прилив оставил мусор, щепки, битое стекло. Теперь все уже было в прошлом, как сказала Элен, и ее чуть теплое тело было в моих объятиях тяжелым, как беспощадный отказ. Я целовал ее, пока она со стоном не отвернулась, я прижимал ее к себе, звал ее, умоляя еще раз помочь мне встретить ее. Я услышал короткий, сухой смешок, и ее рука легла на мои губы, отстраняя меня от лица.
— Мы тут так легко все решили, — сказала Элен, — а возможно, в эту самую минуту ты страдаешь оттого, что ходишь голый по коридорам, или оттого, что у тебя нет мыла, чтобы помыться, а я, может быть, пришла туда, куда должна была прийти, и передаю пакет, если его надо передать. Что мы знаем о нас самих там? Зачем воображать себе это в последовательности, когда, возможно, все уже решено в городе, а то, что здесь, — лишь подтверждение?
— Пожалуйста, — сказал Хуан, ища ее губы. — Пожалуйста, Элен.
Но Элен снова засмеялась в темноте, и Хуан отпрянул от нее, и нащупал выключатель, и из небытия появились волосы Элен, прикрывающие закинутую за голову руку, небольшие торчащие груди, пушок на животе и короткая, полная шея, плечи изящные, но крепкие — их силу ему приходилось покорять, упорно вдавливать их в постель, пока не удавалось припасть к ее стиснутым, твердым губам, а потом заставить разжать их со стоном. Колючий луч света вонзился в последнюю усмешку Элен, и Хуан увидел широко раскрытые глаза, огромные зрачки, выражение торжествующего зла, бессознательного запрета собственному желанию, которое теперь укрылась в руках и ногах, обвивавших тело Хуана, ласкавших его и призывавших, пока он не припал к ее спине, зарывшись губами в волосы, заставляя ее раздвинуть бедра, чтобы грубо проникнуть в нее и остаться там всей своей тяжестью, углубляясь до боли, зная, что стоны Элен от наслаждения и отвращения вместе, от неистового наслаждения, которое заставляло ее судорожно вздрагивать, откидывать голову то вправо, те влево под зубами Хуана, кусавшего ее волосы и придавившего ее тяжестью своего тела. А потом она навалилась на него и припала к нему и ее волосы лезли в полуоткрытые глаза Хуана, и тогда она сказала «да», она всегда будет с ним, и пусть он выкинет куклу на помойку, пусть освободит ее от этого наваждения, от запаха смерти, еще стоящего в ее доме и в клинике, пусть больше никогда не говорит ей «до свиданья», пусть не позволяет ей брать верх, пусть себя спасет от себя самого, и все это она говорила, словно вновь овладевая им, а потом вдруг стала коротко и резко всхлипывать, будто икала, и это слегка тревожило Хуана, несмотря на одолевшую его дремоту и сладкое ощущение, что он все это слышал, что все это было, сознание, что теперь не придется догонять Элен в городе, что умерший юноша каким-то образом простил их, и был с ними, и уже никогда не скажет «до свиданья», потому что теперь «до свиданья» не будет, теперь, когда Элен, свернувшись клубкам, спит рядом с ним и временами вздрагивает, но вот он ее укрыл и поцеловал в переносицу, что было так приятно, и Элен открыла глаза, улыбнулась ему и, взяв сигарету, заговорила о Селии.
Она была уверена, что дойдет, хотя идти становилось все тяжелее; теперь не было сомнений, что блеск исходит от канала и что там ее ждет какой ни на есть отдых. Вот уже кончились аркады, а с ними и боязнь забрести в какой-нибудь из тупиков, которыми завершалась улица с высокими тротуарами, или в какой-нибудь коридор отеля. По мостовой, выложенной белыми гладкими плитами, Николь шла к каналу, по пути она сняла мокрые туфли, натиравшие ей ноги, ощутила тепло камня, от которого стало легче идти. Она нагнулась, потрогала одну из плит и подумала, что Маррасту, наверно, понравился бы такой камень, что когда-нибудь, возможно, он тоже пройдет по этой улице и скинет с себя туфли, чтобы ощутить тепло мостовой.
На берегу канала не было ни души, вода цвета ртути текла спокойно, не плыли баржи, и на противоположной стороне, далекой и туманной, никакого движения не было видно. Николь села на парапет, свесив ноги над водой, струившейся внизу на расстоянии четырех или пяти метров. Сигареты кончились, что немного огорчило Николь, она устало пошарила в сумочке — не раз бывало, что где-то на дне находились смятые, но еще годные сигареты. В эти последние минуты — а она знала, что они последние, хотя никогда о них так не думала, даже в тот первый день в «Грешам-отеле», проснувшись после долгого сна, когда поняла, что должна дойти до канала, — она примирилась с иллюзиями, которые днем, в поезде до Аркейля, упорно отвергала. Теперь она могла издали улыбнуться Маррасту, который, наверно, возвращается в Париж один, пресытившийся разговорами и ложью, могла повернуться к Хуану, сидевшему в поезде спиною к ней, могла бесконечно смотреть на него, как если бы он и впрямь был здесь, и, как бывало много раз, понимал, что происходит, и вынимал пачку сигарет и зажигалку, предлагая ей все, что мог предложить с дружеской улыбкой, как по вечерам в «Клюни». Быть может, поэтому — потому что она уступила призраку Хуана, который, склонись, предлагает ей сигарету, — ее не слишком удивило, что она видит, как по берегу канала идет худенькая седая женщина, потом, остановясь, с минуту глядит на воду, сует руку в сумочку, где болтается уйма всяких предметов, вытаскивает длинный сигаретный мундштук и предлагает ей, как будто они знакомы, как будто все в городе знакомы, и можно подходить друг к другу, и курить, и садиться на берегу канала, чтобы посмотреть, как пройдет первая тупоносая, плоская, черная баржа, которая уже показалась на востоке и скользит в полной тишине.
«Вот видишь, тебе даже не стоит трудиться выбрасывать куклу, — сказала Элен. — Это ничему не поможет, она все равно будет здесь». Еще не рассвело, мы курили в темноте, больше не притрагиваясь друг к другу, смиряясь с тем, что продолжение ночи и безумия оказалось чем-то холодным, вязким, в чем медленно плавали наши слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65