Старик упал.
– Экой ты, Эльяс! – укоризненпо покачал головой его товарищ. – Зачем?
– У него в руке был нож, – пожал плечами Эльяс. – Разве ты не заметил?
Валиади все видел из окна мастерской. Немецкая речь была ему знакома. Торопясь, гремя по лестнице сапогами, он опрометью бросился вниз. Если бы его спросили, куда и зачем, он едва ли смог бы ответить, он и сам не знал. На помощь Дрознессу? Но чем бы он помог? Драться с немецкими солдатами? Но что бы он, безоружный, мог сделать? Он бежал потому, что увиденное им было ужасно, отвратительно и бессмысленно. Ужасно и отвратительно своей бессмысленностью.
Дворик поразил его утренней, особенно подчеркнутой, мирной тишиной. Да полно, уж не кошмарным ли сном было все: война, бомбежки, убитый Дрознесс? Вот где-то закричал петух, в тишине ему другой откликнулся…
Да, да… кошмарный сон, конечно!
Но громкий смех за забором, резкий голос, чужая речь… ох, господи! Все – взаправду, все – наяву.
Словно в столбняке, он стоял посреди двора. И вдруг задребезжал, залился колокольчик, как-то странно захлебываясь, надрываясь. Секунду тупо глядел Валиади на открытое большое окно мастерской, откуда неслись эти отчаянные, дребезжащие всхлипывания. Сообразив наконец, кинулся в дом.
Жалким комочком прижавшись к стене, Лизавета Максимовна дергала шнурок звонка и, безумными, испуганными глазами уставившись в угол, шептала:
– Там… там… вон он! Чего ему нужно? Прогони его, Коленька милый! Прогони!
Валиади обнял ее, и она прижалась к нему, дрожащая, пылающая в нестерпимом жару.
– Бедная ты моя! – вздохнул Валиади.
Глава восьмая
Так в тихом зеленом Энске началось немецкое владычество. Валиади не беспокоили. Один раз, правда, к нему в мастерскую зашли два пожилых офицера. Кто-то, видимо, сказал им, что он художник. Пробыв с полчаса, офицеры вежливо откланялись и, захватив с собой несколько древних икон, удалились.
Но все-таки не очень-то уверенно чувствовали себя завоеватели в покоренном городе. За десять дней своего хозяйничанья в Энске (хозяйничанья далеко не безмятежного, нарушаемого частыми налетами советской авиации и беспрерывными пожарами) они выпустили не меньше двадцати приказов. В приказах этих жителям Энска запрещалось почти все, и всякое, даже малейшее нарушение предписанного каралось смертной казнью. В наиболее людных местах города, как страшные живые иллюстрации к приказам, чернели повешенные люди. Ветер раскачивал их неестественно вытянувшиеся тела. Каким-то темным, мрачным средневековьем веяло от этих наскоро (на фонарях и деревьях) сооруженных виселиц; от черных, глухо хлопающих крыльями ворон, кружившихся над трупами; от резких в ночной тишине, лающих выкриков «хальт!» – от всего того, что творилось в городе.
Короткий срок – десять дней – прошел с бесконечностью столетия. В городе осталось немало жителей, но дома выглядели необитаемыми: люди затаились в напряженном ожидании.
Тишина стояла и в доме Валиади. Лизавета Максимовна по-прежнему горела в сильном жару, металась, бредила. Все что-то страшное ей представлялось. Изредка прояснялся ее рассудок. Тогда она лежала тихонько – крошечная, вся высохшая; спрашивала слабым голосом, что нового в городе.
Валиади не вдруг рассказал ей о том, что в Энске немцы. «Ну, как, что они?» – допытывалась. «Да ничего особенного, – говорил Валиади, – ведут себя довольно прилично». И с ужасом думал: а ну как попросит она усадить ее возле окна, из которого был виден повешенный в соседнем саду человек.
Но нет, Лизавета Максимовна слишком слаба была в эти редкие часы просветления. Несколько раз она словно бы хотела сказать мужу что-то очень важное, манила его к себе сухоньким пальчиком, и Валиади наклонялся к ней и ждал, что она скажет. «Нет, нет, ничего, это я так», – неясно шептала она и снова впадала в беспамятство, и снова страшные видения окружали ее.
А время между тем шло, не ждало. На второй день после вступления гитлеровцев в Энск к Валиади пришла старуха Дрознесс. Валиади изумился: ее словно подменили – сгорблена, бело-седа, щеки обвисли мешками.
– Товарищ Валиади, – сказала она, – я всегда считала вас за порядочного человека… Неужели великий бог допустит, чтобы Ханан остался лежать на грядке, неприбранный, непогребенный, как собака?
Она беззвучно заплакала, утирая слезы кончиком черного кружевного шарфа.
И Валиади, взяв лопату, пошел с нею, вырыл яму среди вытоптанных георгиновых кустов и закопал старика Дрознесса.
Немецкие солдаты, служившие при походной кухне (фургон с трубой оказался кухней), ни жестом, ни словом не оскорбили печальный обряд предания земле того, что еще так недавно было человеком. Лишь один Эльяс сказал что-то, очевидно, глупое, хвастливое и мерзкое, сказал и, разинув желтозубую пасть, захохотал. Но никто из солдат не поддержал его.
Этот Эльяс был старшим в походной кухне. Валиади очень хорошо запомнил его с того памятного утра, когда тот убил Дрознесса. В течение нескольких дней художник наблюдал из окна за четырьмя кухонными солдатами: Эльяс среди них был, видимо, сам по себе, на отшибе. С присущей настоящему художнику любознательностью Валиади пытался вообразить этого угрюмого, глупого и жестокого солдата, каким он был до войны, то есть просто человеком – счетоводом, лавочником, официантом. «Человек и солдат!» – усмехнулся Валиади. Точно эти два понятия так были различны и несовместимы. «Человек-солдат – это у нас, – думал Валиади, – а у них человек – одно, а солдат – совершенно другое». И он мысленно видел Эльяса-человека, – загнанного, бедного, с постоянно ущемленным самолюбием, ожесточившегося от тысячи житейских неудач и оскорблений. Он был неумен, конечно, к сожалению. Всем вокруг него было можно и доступно все, а ему – ничего. Он, наверно, служил вечным посмешищем у своих товарищей, таких же счетоводов или официантов. «Эй, Эльяс, твоя жена спит с Карлом! Га-га-га!» «Послушай, длинновязый дурень, от твоей тоскливой рожи пропадает аппетит! Го-го-го!»
И вдруг Эльяс-человек становится Эльясом-солдатом. В его руках автомат, на мундире – значок фашистской партии, он – завоеватель, он наконец может все! Это страшно. Но Эльяс к тому же глуп, и глупость делает его еще страшнее.
Глава девятая
Вот ведь бывает так, что без всякой причины убедишь, себя в чем-нибудь, что обязательно должно с тобой случиться, – и уж ничем это убеждение не вытравишь. Отмахиваешься от дрянной, назойливой мыслишки, гонишь ее, – ан нет, не отстает, держится…
«С тех пор, как этот человек сделался солдатом, – размышлял Валиади об Эльясе, – он всюду и всем причиняет одно только злое и гадкое». Но, может быть, такое суждение слишком пристрастно? Может быть, чувство ошиблось? «Нет! – уверенно говорил себе Валиади. – Нет! За что Эльяс убил Дрознесса? Да ни за что, просто так, как мальчишка-несмышленыш убивает из рогатки воробья… Он и мне причинит зло, я отлично знаю, что причинит!»
Валиади был крепким, здоровым человеком, но нравственное напряжение последних дней невероятно обострило его чувствительность и привело к тому, что, подчинившись назойливой мысли, он стал ждать, когда придет к нему Эльяс и сделает с ним что-то жестокое и мерзкое. Старый художник понимал, что это – вздор, мистика, и тем не менее…
Но Эльяс действительно пришел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15