Я хорошо представлял себе Марша и был уверен, что когда он рано или поздно закончит картину, просто уедет. Мое мнение о чести Марша было таковым, что я не ожидал какого-то плохого развития этой истории. Когда он закончит, Марселин позабудет о своем новом безрассудном увлечении и снова приберет Дени к рукам.
Я написал длинное письмо своему торговому и финансовому агенту в Нью-Йорке и изложил ему план, согласно которому мой сын будет вызван туда на неопределенное время. Я попросил агента написать о том, что наши дела безотлагательно требуют отъезда одного из нас на Восток, и, конечно, моя болезнь дала ясно понять, что я не могу покинуть дом. Предполагалось, что, когда Дени приедет в Нью-Йорк, он найдет достаточно дел, которые займут его на нужный срок.
Схема сработала безукоризненно, и Дени, ничего не подозревая о моем замысле, отправился в Нью-Йорк; Марселин и Марш сопровождали его в автомобильной поездке к мысу Жирардо, где он пересел на полуденный поезд в Сент-Луис. Они возвратились затемно, и пока Мак-Кэйб ставил машину в гараж, я услышал, как они разговаривают на веранде, сидя в тех же самых креслах возле высокого окна, где недавно Марш и Денис вели подслушанную мной беседу на тему портрета. В этот раз я тоже решил узнать, о чем говорят сидящие на веранде, так что я тихо спустился к переднему окну и затаился на ближайшем диване.
Сначала я не мог ничего расслышать, но вскоре оттуда донесся звук перемещения кресла, за которым последовал короткий энергичный вздох и что-то вроде жалобного нечленораздельного возгласа Марселин. Затем я услышал, как Марш заговорил странным почти официальным тоном.
«Я был бы рад поработать сегодня вечером, если вы не слишком устали».
Ответ Марселин был столь же жалобным, как и ее недавнее восклицание. Как и Марш, она заговорила по-английски.
«О, Фрэнк, неужели это все, что вас интересует? Всегда одна работа! Разве мы не можем посидеть здесь в этом великолепном лунном свете?»
Он ответил с некоторой досадой, в его голосе помимо обычного артистического энтузиазма промелькнули нотки раздражения.
«Лунный свет! Боже правый, какая дешевая сентиментальность! Для такого сложного человека, как вы, просто удивительно придерживаться самого безвкусного вздора, который когда-либо печатался в бульварных романах! При той возможности соприкасаться с искусством, которая есть у вас, вы думаете о луне — дешевой, как огни в варьете! Может быть, это заставляет вас думать о ритуальных танцах вокруг каменных столбов в Аутеиуле? Черт возьми, что у вас за манера смотреть таким пустым стеклянным взглядом! Но нет — я полагаю, что теперь вы все это отбросили. Для мадам де Рюсси больше нет магии атлантов или обрядов змеиных волос! Я единственный, кто помнит древность, явившуюся в храмах Танит и отобразившуюся на валах Зимбабве. Но я не буду увлекаться этими воспоминаниями — они выразятся в одной вещи на моем холсте, вещи, которая вызывает изумление и кристаллизует тайны 75000 лет…»
Марселин прервала его голосом, полным смешанных эмоций.
«Как раз вы теперь дешево сентиментальны! Вы хорошо знаете, что старые вещи лучше оставить в покое. Всем вам лучше закрыть глаза, если я когда-нибудь стану исполнять древние обряды или попробую пробудить то, что скрывается в Йугготе, Зимбабве и Р'Лайхе. Я думала, что у вас больше здравого смысла!»
«У вас непорядок с логикой. Вы хотите, чтобы я был заинтересован как можно красочнее отобразить вас на картине, однако никогда не позволяете мне видеть то, что вы делаете. Всегда черная ткань поверх этого! Это очень важно для меня — если бы мне только увидеть…»
Марш сделал паузу, в его голосе чувствовались жесткость и напряжение.
«Нет. Не сейчас. Вы увидите это в надлежащее время. Вы говорите, что это имеет для вас значение — да, так и есть, даже больше. Если бы вы знали, вы бы не были столь нетерпеливы. Бедный Дени! Боже мой, как мне жаль!»
Мое горло внезапно пересохло, в то время как их лихорадочные голоса сделались оглушительно громкими. Что имел ввиду Марш? Неожиданно я увидел, что он прервал разговор и вошел в дом в одиночестве. Я услышал, как хлопнула парадная дверь, и его шаги раздались на лестнице. С веранды все еще доносилось тяжелое гневное дыхание Марселин. С болью в сердце я отошел от окна, чувствуя, что должны произойти еще очень серьезные события, прежде чем я смогв спокойно позволить Дени возвратиться.
После того вечера атмосфера в доме стала еще напряженнее, чем прежде. Марселин привыкла к лести и восхищению со стороны окружающих, и шок от нескольких грубых слов Марша оказался слишком велик для ее характера. Никому в доме не стало возможно жить с ней, поскольку после отъезда бедного Дени она принялась изводить своими оскорблениями всех домочадцев. Когда Марселин не находила внутри дома никого, с кем можно было бы поскандалить, она отправлялась в хижину Софонисбы и проводила там многие часы, разговаривая со зловещей зулусской старухой. Тетя Софи была единственный человеком, кто мог вести себя достаточно униженно, чтобы общаться с ней, и когда я однажды попробовал подслушать их диалог, то обнаружил, что Марселин шептала что-то о «древних секретах» и «неведомом Кадате», в то время как негритянка, раскачиваясь туда-сюда в своем кресле, время от времени издавала нечленораздельные звуки почтения и восторга.
Но ничто не могло разрушить ее безумное увлечение Маршем. Она разговаривала с ним весьма грустным и злым тоном, однако становилась все более послушной его желаниям. Для него это было очень удобно, так как теперь он получил возможность использовать ее в качестве натуры всякий раз, когда собирался рисовать. Он пытался выражать благодарность за ее отзывчивость, но, думаю, даже в его изысканной вежливости крылись своего рода неуважение и неприязнь. Что касается меня, то я искренне ненавидел Марселин! В те дни ничто не могло смягчить это чувство. И, конечно, я был доволен, что Дени находился далеко отсюда. Его письма, не столь частые, как мне хотелось бы, несли печать волнения и тревоги.
К середине августа по замечаниям Марша я понял, что портрет был почти готов. Его настроение казалось все более и более сардоническим, хотя характер Марселин немного улучшился в связи с перспективой увидеть предмет, щекотавший ее тщеславие. Я до сих пор помню тот день, когда Марш сказал, что закончит работу в течение недели. Марселин заметно похорошела, хотя продолжала ядовито посматривать на меня. Казалось, будто ее намотанные волосы сжались вокруг головы.
«Я должна первой увидеть портрет!» — заявила она. Затем, улыбнувшись Маршу, она сказала:
«А если он мне не понравится, я порву его на кусочки!»
Во время ответа на лице Марша появилось самое загадочное выражение, какое я когда-либо видел у него.
«Я не могу ручаться за ваш вкус, Марселин, но, клянусь, это будет великолепно! Не потому, что я хочу добиться какой-то особенной благодарности
— искусство ценно само по себе, — но этот портрет должен быть написан. Только подождите еще немного!»
В течение следующих нескольких дней у меня было зловещее предчувствие, как будто завершение картины предполагало некую катастрофу вместо облегчения. Дени ничего не писал мне, а агент в Нью-Йорке сказал, что мой сын планировал какую-то поездку в деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Я написал длинное письмо своему торговому и финансовому агенту в Нью-Йорке и изложил ему план, согласно которому мой сын будет вызван туда на неопределенное время. Я попросил агента написать о том, что наши дела безотлагательно требуют отъезда одного из нас на Восток, и, конечно, моя болезнь дала ясно понять, что я не могу покинуть дом. Предполагалось, что, когда Дени приедет в Нью-Йорк, он найдет достаточно дел, которые займут его на нужный срок.
Схема сработала безукоризненно, и Дени, ничего не подозревая о моем замысле, отправился в Нью-Йорк; Марселин и Марш сопровождали его в автомобильной поездке к мысу Жирардо, где он пересел на полуденный поезд в Сент-Луис. Они возвратились затемно, и пока Мак-Кэйб ставил машину в гараж, я услышал, как они разговаривают на веранде, сидя в тех же самых креслах возле высокого окна, где недавно Марш и Денис вели подслушанную мной беседу на тему портрета. В этот раз я тоже решил узнать, о чем говорят сидящие на веранде, так что я тихо спустился к переднему окну и затаился на ближайшем диване.
Сначала я не мог ничего расслышать, но вскоре оттуда донесся звук перемещения кресла, за которым последовал короткий энергичный вздох и что-то вроде жалобного нечленораздельного возгласа Марселин. Затем я услышал, как Марш заговорил странным почти официальным тоном.
«Я был бы рад поработать сегодня вечером, если вы не слишком устали».
Ответ Марселин был столь же жалобным, как и ее недавнее восклицание. Как и Марш, она заговорила по-английски.
«О, Фрэнк, неужели это все, что вас интересует? Всегда одна работа! Разве мы не можем посидеть здесь в этом великолепном лунном свете?»
Он ответил с некоторой досадой, в его голосе помимо обычного артистического энтузиазма промелькнули нотки раздражения.
«Лунный свет! Боже правый, какая дешевая сентиментальность! Для такого сложного человека, как вы, просто удивительно придерживаться самого безвкусного вздора, который когда-либо печатался в бульварных романах! При той возможности соприкасаться с искусством, которая есть у вас, вы думаете о луне — дешевой, как огни в варьете! Может быть, это заставляет вас думать о ритуальных танцах вокруг каменных столбов в Аутеиуле? Черт возьми, что у вас за манера смотреть таким пустым стеклянным взглядом! Но нет — я полагаю, что теперь вы все это отбросили. Для мадам де Рюсси больше нет магии атлантов или обрядов змеиных волос! Я единственный, кто помнит древность, явившуюся в храмах Танит и отобразившуюся на валах Зимбабве. Но я не буду увлекаться этими воспоминаниями — они выразятся в одной вещи на моем холсте, вещи, которая вызывает изумление и кристаллизует тайны 75000 лет…»
Марселин прервала его голосом, полным смешанных эмоций.
«Как раз вы теперь дешево сентиментальны! Вы хорошо знаете, что старые вещи лучше оставить в покое. Всем вам лучше закрыть глаза, если я когда-нибудь стану исполнять древние обряды или попробую пробудить то, что скрывается в Йугготе, Зимбабве и Р'Лайхе. Я думала, что у вас больше здравого смысла!»
«У вас непорядок с логикой. Вы хотите, чтобы я был заинтересован как можно красочнее отобразить вас на картине, однако никогда не позволяете мне видеть то, что вы делаете. Всегда черная ткань поверх этого! Это очень важно для меня — если бы мне только увидеть…»
Марш сделал паузу, в его голосе чувствовались жесткость и напряжение.
«Нет. Не сейчас. Вы увидите это в надлежащее время. Вы говорите, что это имеет для вас значение — да, так и есть, даже больше. Если бы вы знали, вы бы не были столь нетерпеливы. Бедный Дени! Боже мой, как мне жаль!»
Мое горло внезапно пересохло, в то время как их лихорадочные голоса сделались оглушительно громкими. Что имел ввиду Марш? Неожиданно я увидел, что он прервал разговор и вошел в дом в одиночестве. Я услышал, как хлопнула парадная дверь, и его шаги раздались на лестнице. С веранды все еще доносилось тяжелое гневное дыхание Марселин. С болью в сердце я отошел от окна, чувствуя, что должны произойти еще очень серьезные события, прежде чем я смогв спокойно позволить Дени возвратиться.
После того вечера атмосфера в доме стала еще напряженнее, чем прежде. Марселин привыкла к лести и восхищению со стороны окружающих, и шок от нескольких грубых слов Марша оказался слишком велик для ее характера. Никому в доме не стало возможно жить с ней, поскольку после отъезда бедного Дени она принялась изводить своими оскорблениями всех домочадцев. Когда Марселин не находила внутри дома никого, с кем можно было бы поскандалить, она отправлялась в хижину Софонисбы и проводила там многие часы, разговаривая со зловещей зулусской старухой. Тетя Софи была единственный человеком, кто мог вести себя достаточно униженно, чтобы общаться с ней, и когда я однажды попробовал подслушать их диалог, то обнаружил, что Марселин шептала что-то о «древних секретах» и «неведомом Кадате», в то время как негритянка, раскачиваясь туда-сюда в своем кресле, время от времени издавала нечленораздельные звуки почтения и восторга.
Но ничто не могло разрушить ее безумное увлечение Маршем. Она разговаривала с ним весьма грустным и злым тоном, однако становилась все более послушной его желаниям. Для него это было очень удобно, так как теперь он получил возможность использовать ее в качестве натуры всякий раз, когда собирался рисовать. Он пытался выражать благодарность за ее отзывчивость, но, думаю, даже в его изысканной вежливости крылись своего рода неуважение и неприязнь. Что касается меня, то я искренне ненавидел Марселин! В те дни ничто не могло смягчить это чувство. И, конечно, я был доволен, что Дени находился далеко отсюда. Его письма, не столь частые, как мне хотелось бы, несли печать волнения и тревоги.
К середине августа по замечаниям Марша я понял, что портрет был почти готов. Его настроение казалось все более и более сардоническим, хотя характер Марселин немного улучшился в связи с перспективой увидеть предмет, щекотавший ее тщеславие. Я до сих пор помню тот день, когда Марш сказал, что закончит работу в течение недели. Марселин заметно похорошела, хотя продолжала ядовито посматривать на меня. Казалось, будто ее намотанные волосы сжались вокруг головы.
«Я должна первой увидеть портрет!» — заявила она. Затем, улыбнувшись Маршу, она сказала:
«А если он мне не понравится, я порву его на кусочки!»
Во время ответа на лице Марша появилось самое загадочное выражение, какое я когда-либо видел у него.
«Я не могу ручаться за ваш вкус, Марселин, но, клянусь, это будет великолепно! Не потому, что я хочу добиться какой-то особенной благодарности
— искусство ценно само по себе, — но этот портрет должен быть написан. Только подождите еще немного!»
В течение следующих нескольких дней у меня было зловещее предчувствие, как будто завершение картины предполагало некую катастрофу вместо облегчения. Дени ничего не писал мне, а агент в Нью-Йорке сказал, что мой сын планировал какую-то поездку в деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14