Эти последние
сообщения особенно глубоко задели меня в связи с тем, что я видел
собственными глазами, когда был ребенком; однако у меня создалось
впечатление, что самое главное в каждом из этих случаев было в значительной
мере затемнено добавлениями, взятыми из местного ассортимента рассказов о
привидениях для публичного пользования.
Энн Уайт, со своими эксетерскими суевериями, распространяла наиболее
экстравагантную и, в то же время, наиболее последовательную версию, уверяя,
что прямо под домом находится могила одного из тех вампиров, то есть
мертвецов с сохранившимся телом, питающихся кровью или дыханием живых людей,
и чьи богомерзкие легионы высылают по ночам в мир свои образы или призраки,
дабы те охотились за несчастными жертвами. Для уничтожения вампира
необходимо, как советуют всеведущие старушки, его откопать и сжечь у него
сердце или по крайней мере, всадить ему в сердце кол. Именно та
настойчивость, с которой Энн требовала проведения раскопок в погребе, и
стала решающей причиной для ее увольнения.
Тем не менее, ее небылицы имели широкую и благодарную аудиторию и
принимались на веру тем охотнее, что дом действительно стоял на том месте,
где раньше находилось кладбище. Для меня же все значение этих историй
заключалось не столько в упомянутом обстоятельстве, сколько в том, как
замечательно они увязывались с некоторыми другими фактами в частности, с
жалобами вовремя уволившегося слуги Береженого Смита, который жил в страшном
доме намного раньше Энн и совершенно не был знаком с ней, на то, что по
ночам нечто отсасывает у него дыхание ; со свидетельствами о смерти четырех
жертв лихорадки, выданными доктором Чедом Хопкинсом в 1804 году и
сообщающими о том, что у покойников наблюдалась необъяснимая нехватка крови;
и, наконец, со смутными обрывками бреда несчастной Роуби Гаррис, сетовавшей
на острые зубы полуневидимого чего-то с тусклым взглядом.
Как бы ни был я свободен от непростительных предрассудков, сообщения
эти вызвали во мне странное ощущение, которое было усугублено парой газетных
вырезок, касавшихся смертей в страшном доме и разделенных изрядным
промежутком времени: одна из Провиденс Газет энд Кантри-Джорнел от 12 апреля
1815 года, другая из Дейли Трэнскрипт энд Кроникл от 17 октября 1845 году. В
обеих заметках излагалось одно и то же ужасное обстоятельство, повторяемость
которого, на мой взгляд, знаменательна. В обоих случаях умирающий (в 1815
году знатная пожилая дама по фамилии Стэнфорд, в 1845 году школьный учитель
среднего возраста Илиазар Дюрфи) претерпевал самое чудовищное видоизменение,
а именно: вперив перед собой тусклый взгляд, пытался укусить за горло
лечащего врача. Однако еще более загадочным был последний случай, положивший
конец сдаче дома внаем: я имею в виду серию смертей от малокровия, каждой из
которых предшествовало прогрессирующее умопомешательство, причем пациент
коварно покушался на жизнь своих родных, пытаясь прокусить им шею или
запястье.
Упомянутый ряд смертей относится к 1860-61 гг., когда мой дядя только
приступал к врачебной практике; перед уходом на фронт он много слышал об
этих случаях от своих старших коллег. Что действительно не поддается
никакому объяснению, так это тот факт, что жертвы люди простые и
необразованные, ибо никаким другим невозможно было сдать этот обладающий
дурными запахом и славой дом бормотали проклятия по-французски, между тем
как ни один из них в принципе никогда не имел возможности хоть
сколько-нибудь изучить этот язык. Нечто подобное происходило за сто лет до
этих смертей с несчастной Роуби Гаррис, и совпадение это настолько
взволновало моего дядюшку, что он начал коллекционировать факты из истории
страшного дома, особенно после того, как узнал кое-что из первых рук от
докторов Чейза и Уитмарша, вскоре по своем возвращении с войны. Я лично имел
возможность убедиться в том, как глубоко размышлял дядюшка над этим
предметом и как рад он был моему интересу к нему интересу непредвзятому и
сочувственному, позволявшему ему обсуждать со мной такие материи, над
которыми другие просто посмеялись бы. Фантазия его не заходила так далеко,
как моя, он чувствовал, что жилище это неординарно по своей способности
вызывать творческий импульс и заслуживает внимания хотя бы в качестве
источника вдохновения в области гротескного и макабрического.
Я, со своей стороны, склонен был отнестись ко всему этому с
исключительной серьезностью и сразу же приступил не только к проверке
показаний очевидцев, но и к собиранию новых фактов насколько это было в моих
силах. Я неоднократно беседовал со старым Арчером Гаррисом, тогдашним
владельцем дома, вплоть до его смерти в 1916 году и получил от него и от еще
живой его сестры, девицы Элис, подтверждение всех семейных дат, собранных
моим дядюшкой. Однако, когда я поинтересовался у них, какое отношение мог
иметь дом к Франции или французскому языку, они признались, что столь же
искренне недоумевают по этому поводу, как и я. Арчер не знал вообще ничего;
что же касается мисс Гаррис, то она поведала мне о некоем упоминании,
которое слышал ее дед, Дьюти Гаррис, и которое могло пролить некоторый свет
на эту загадку. Старый морской волк, на два года переживший своего погибшего
в бою сына по имени Желанный, припоминал, что его няня, старая Мария
Роббинс, смутно догадывалась о чем-то, что могло придать особый смысл
французскому бреду Роуби Гаррис, который ей доводилось слышать в последние
дни жизни несчастной. Мария жила в страшном доме с 1769 вплоть до переезда
семьи в 1783 году и была свидетельницей смерти Мерси Декстер. Как-то раз она
обмолвилась в присутствии маленького Дьюти об одном несколько странном
обстоятельстве, сопровождавшем последние минуты Мерси, но он впоследствии и
очень скоро совершенно забыл, что это было за обстоятельство, за исключением
того, что оно было отчасти странным. Но даже и это внучке его удалось
вспомнить с большим трудом. Она и ее брат не так интересовались домом, как
сын Арчера Кэррингтон, который является его нынешним владельцем и с которым
я беседовал после своего эксперимента.
Выжав из семейства Гаррисов всю информацию, какую оно только могло мне
предоставить, я набросился на старинные городские летописи и документы с еще
большим рвением, нежели то, какое в этом отношении подчас выказывал дядюшка.
Я стремился к тому, чтобы иметь исчерпывающую историю того участка, где
стоял дом, начиная с его застройки в 1636 году, а еще лучше и с более
древних времен, если бы только удалось откопать какую-нибудь легенду
индейцев Наррагансетта. Прежде всего я установил, что этот участок в свое
время представлял собой часть длинной полосы земли, изначально пожалованной
некоему Джону Трокмортону; одной из многих подобных полос, бравших начало от
Таун-стрит возле реки и простиравшихся
через холм, почти совпадая с нынешней Хоуп-стрит. Участок Трокмортона в
дальнейшем, конечно, неоднократно подвергался разделам, и я весьма прилежно
проследил судьбу той его части, по которой позднее пролегла Бэк-, она же
Бенефит-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
сообщения особенно глубоко задели меня в связи с тем, что я видел
собственными глазами, когда был ребенком; однако у меня создалось
впечатление, что самое главное в каждом из этих случаев было в значительной
мере затемнено добавлениями, взятыми из местного ассортимента рассказов о
привидениях для публичного пользования.
Энн Уайт, со своими эксетерскими суевериями, распространяла наиболее
экстравагантную и, в то же время, наиболее последовательную версию, уверяя,
что прямо под домом находится могила одного из тех вампиров, то есть
мертвецов с сохранившимся телом, питающихся кровью или дыханием живых людей,
и чьи богомерзкие легионы высылают по ночам в мир свои образы или призраки,
дабы те охотились за несчастными жертвами. Для уничтожения вампира
необходимо, как советуют всеведущие старушки, его откопать и сжечь у него
сердце или по крайней мере, всадить ему в сердце кол. Именно та
настойчивость, с которой Энн требовала проведения раскопок в погребе, и
стала решающей причиной для ее увольнения.
Тем не менее, ее небылицы имели широкую и благодарную аудиторию и
принимались на веру тем охотнее, что дом действительно стоял на том месте,
где раньше находилось кладбище. Для меня же все значение этих историй
заключалось не столько в упомянутом обстоятельстве, сколько в том, как
замечательно они увязывались с некоторыми другими фактами в частности, с
жалобами вовремя уволившегося слуги Береженого Смита, который жил в страшном
доме намного раньше Энн и совершенно не был знаком с ней, на то, что по
ночам нечто отсасывает у него дыхание ; со свидетельствами о смерти четырех
жертв лихорадки, выданными доктором Чедом Хопкинсом в 1804 году и
сообщающими о том, что у покойников наблюдалась необъяснимая нехватка крови;
и, наконец, со смутными обрывками бреда несчастной Роуби Гаррис, сетовавшей
на острые зубы полуневидимого чего-то с тусклым взглядом.
Как бы ни был я свободен от непростительных предрассудков, сообщения
эти вызвали во мне странное ощущение, которое было усугублено парой газетных
вырезок, касавшихся смертей в страшном доме и разделенных изрядным
промежутком времени: одна из Провиденс Газет энд Кантри-Джорнел от 12 апреля
1815 года, другая из Дейли Трэнскрипт энд Кроникл от 17 октября 1845 году. В
обеих заметках излагалось одно и то же ужасное обстоятельство, повторяемость
которого, на мой взгляд, знаменательна. В обоих случаях умирающий (в 1815
году знатная пожилая дама по фамилии Стэнфорд, в 1845 году школьный учитель
среднего возраста Илиазар Дюрфи) претерпевал самое чудовищное видоизменение,
а именно: вперив перед собой тусклый взгляд, пытался укусить за горло
лечащего врача. Однако еще более загадочным был последний случай, положивший
конец сдаче дома внаем: я имею в виду серию смертей от малокровия, каждой из
которых предшествовало прогрессирующее умопомешательство, причем пациент
коварно покушался на жизнь своих родных, пытаясь прокусить им шею или
запястье.
Упомянутый ряд смертей относится к 1860-61 гг., когда мой дядя только
приступал к врачебной практике; перед уходом на фронт он много слышал об
этих случаях от своих старших коллег. Что действительно не поддается
никакому объяснению, так это тот факт, что жертвы люди простые и
необразованные, ибо никаким другим невозможно было сдать этот обладающий
дурными запахом и славой дом бормотали проклятия по-французски, между тем
как ни один из них в принципе никогда не имел возможности хоть
сколько-нибудь изучить этот язык. Нечто подобное происходило за сто лет до
этих смертей с несчастной Роуби Гаррис, и совпадение это настолько
взволновало моего дядюшку, что он начал коллекционировать факты из истории
страшного дома, особенно после того, как узнал кое-что из первых рук от
докторов Чейза и Уитмарша, вскоре по своем возвращении с войны. Я лично имел
возможность убедиться в том, как глубоко размышлял дядюшка над этим
предметом и как рад он был моему интересу к нему интересу непредвзятому и
сочувственному, позволявшему ему обсуждать со мной такие материи, над
которыми другие просто посмеялись бы. Фантазия его не заходила так далеко,
как моя, он чувствовал, что жилище это неординарно по своей способности
вызывать творческий импульс и заслуживает внимания хотя бы в качестве
источника вдохновения в области гротескного и макабрического.
Я, со своей стороны, склонен был отнестись ко всему этому с
исключительной серьезностью и сразу же приступил не только к проверке
показаний очевидцев, но и к собиранию новых фактов насколько это было в моих
силах. Я неоднократно беседовал со старым Арчером Гаррисом, тогдашним
владельцем дома, вплоть до его смерти в 1916 году и получил от него и от еще
живой его сестры, девицы Элис, подтверждение всех семейных дат, собранных
моим дядюшкой. Однако, когда я поинтересовался у них, какое отношение мог
иметь дом к Франции или французскому языку, они признались, что столь же
искренне недоумевают по этому поводу, как и я. Арчер не знал вообще ничего;
что же касается мисс Гаррис, то она поведала мне о некоем упоминании,
которое слышал ее дед, Дьюти Гаррис, и которое могло пролить некоторый свет
на эту загадку. Старый морской волк, на два года переживший своего погибшего
в бою сына по имени Желанный, припоминал, что его няня, старая Мария
Роббинс, смутно догадывалась о чем-то, что могло придать особый смысл
французскому бреду Роуби Гаррис, который ей доводилось слышать в последние
дни жизни несчастной. Мария жила в страшном доме с 1769 вплоть до переезда
семьи в 1783 году и была свидетельницей смерти Мерси Декстер. Как-то раз она
обмолвилась в присутствии маленького Дьюти об одном несколько странном
обстоятельстве, сопровождавшем последние минуты Мерси, но он впоследствии и
очень скоро совершенно забыл, что это было за обстоятельство, за исключением
того, что оно было отчасти странным. Но даже и это внучке его удалось
вспомнить с большим трудом. Она и ее брат не так интересовались домом, как
сын Арчера Кэррингтон, который является его нынешним владельцем и с которым
я беседовал после своего эксперимента.
Выжав из семейства Гаррисов всю информацию, какую оно только могло мне
предоставить, я набросился на старинные городские летописи и документы с еще
большим рвением, нежели то, какое в этом отношении подчас выказывал дядюшка.
Я стремился к тому, чтобы иметь исчерпывающую историю того участка, где
стоял дом, начиная с его застройки в 1636 году, а еще лучше и с более
древних времен, если бы только удалось откопать какую-нибудь легенду
индейцев Наррагансетта. Прежде всего я установил, что этот участок в свое
время представлял собой часть длинной полосы земли, изначально пожалованной
некоему Джону Трокмортону; одной из многих подобных полос, бравших начало от
Таун-стрит возле реки и простиравшихся
через холм, почти совпадая с нынешней Хоуп-стрит. Участок Трокмортона в
дальнейшем, конечно, неоднократно подвергался разделам, и я весьма прилежно
проследил судьбу той его части, по которой позднее пролегла Бэк-, она же
Бенефит-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11