Далеко не сразу я пришел к более или менее окончательным суждениям: шоры городского мышления и некоторые принципы, которыми, оказалось, не так то легко и поступиться, мне долго мешали поверить тому, что я видел. Первое, что я понял – мертвящий, убивающий всё живое диктат партийного чиновника. Дело было даже не в том, что такой чиновник в своей массе не очень грамотный, что он не очень способен и не очень хочет вникать в суть конкретных задач. Всё значительно сложнее. Партийный чиновник имеет свои приоритеты, действует и приказывает, исходя из собственных корпоративных интересов, из общих правил игры. Он может быть и грамотным человеком, но его поступки регламентированы, прежде всего, этими правилами, а не интересами конкретного хозяйства, района и даже края.
Но прямой отказ от раз установившегося порядка был смертелен для десятков тысяч людей, имеющих власть и допущенных до «тела страны» – её реальных собственников. Конкретных людей, думающих не о крае, стране или партии, а пекущихся о своих конкретных сиюминутных делах, людей, которые отлично понимали, что значит в их судьбе, установившийся в стране порядок. И сопротивление любым ограничениям единовластного руководства всем до хозяйственных мелочей, включительно, будет отчайным – не на жизнь, а на смерть. Тем более, если речь всерьез пойдет об утверждении иного права собственности. Я думаю, что Горбачёв это понимал куда лучше чем я.
Потом колхозы – еще одно заблуждение горожанина. Я принадлежу к тому поколению, которое не по рассказам, а своими глазами видело весь ужас коллективизации. Новое крепостное право – оно внедрялось огнём и мечём. И одновременно, вполне целенаправленно уничтожалась лучшая, наиболее работящая часть крестьянства. Под нож шли самые думающие, самые профессионально грамотные мужики! А утвердившийся колхозный строй поражал своей нелепицей, нерациональностью, глупостью и безхозяйственностью. Мне, московскому жителю казалось, что мужики должны все и поголовно его ненавидеть и мечтать о полном разрушении колхозного порядка. Но я испытал шок – оказалось, что всё не так, всё гораздо сложнее. Оказалось, что подобная линейная трактовка всего лишь досужие рассуждения теоретика. Да, к тому же ещё и горожанина.
Среди крестьян, преимущественно из казаков, с которыми мне довелось беседовать по душам, я встретил самое разное отношение к проблеме собственности на землю и к колхозному строю. Были такие, которые рвались в бой. Их позиция была однозначна: "Эх, дали бы мне землицу и «не мешали бы мне власти, поработал бы я всласть» – их точку зрения в рифму мне высказал как-то один сорокалетний казак. Дальше он мне изложил план – боевую диспозицию, как он мне сказал – что и как надо делать, что выгодно, а что не выгодно. Но таких было до удивления мало.
Для меня была совершенно неожиданной, та симпатия к колхозному образу жизни, к колхозным порядкам, которую я обнаружил. Помня сопротивление крестьян во времена коллективизации, я был уверен, что возвращение собственности будет для всех небесным даром. Но не тут-то было: всё оказалось не так. Многое, очень многое в колхозном строе не нравилось станичникам – ругали они его последними словами. Ругали бригадиров, неграмотность председателя, пьянство начальства (и не только начальства), казнокрадство. Но последнее вовсе не означало необходимость распустить колхозы. Скорее, главный лейтмотив был такой – хорошо жить миром. Вот бы те из райкома да края не мешали бы нам! Своим бы умом бы пожить! И слышал я такое не сегодня, а в средине годов семидесятых. 20 лет тому назад!
Потом я пытался перепроверить подобные впечатления и в калужской области, и в Беллоруссии, и в Подмосковье. Тенденции сохранялись, хотя они и были менее яркими и отчетливыми, чем на Северном Кавказе. Там еще довольно сильны казацкие традиции – они давали дополнительный фон. Кроме того, колхозы в Ставрополье были богатые, люди жили в довольстве – стоило ли этим рисковать? Конечно, не всё было ладно – невооруженным глазом были видны плоды бесхозяйственности, плохой организации. Все понимали, что и в тех благополучных краях можно было жить куда лучше. Впрчем, для того, чтобы это понять не нужно было быть специалистом – в этом мог разобраться даже математик. Вот о том и сетовали, разговаривавшие со мной мужички.
Но многое я ещё тогда не понимал. Конечно, богатство края играло свою роль, играли роль и традиции казаков, привыкших жить миром и многие из которых полагали, что и в колхозах миром можно всё устроить чин чином. Но не только в традициях было дело.
Однажды я разговаривал с одним очень пожилым колхозником из иногородних. Из небогатых середняков. Он еще помнил как хозяйствовал самостоятельно. Задал я ему один прямой вопрос – хотел бы он иметь собственный надел, работать самостоятельно и жить независимо. Ответ был длинный и неоднозначный: «с одной стороны», «с другой стороны». Но главное было в том, что мой собеседник в любых условиях не очень бы стал стремиться снова стать единоличником. Да, живет он похуже чем до коллективизации, хотя в отличие от казаков был средняком из средняков: казаки те, по его мнению, больше на кулаков смахивали. Но работал он тогда от зари до зари. И если землю дадут, то снова ему так же придется работать. Но даже не это его пугает. Сегодня он под защитой государства. Оно за него думает, но оно же его и кормит. «А если неурожай? А появится новая техника? А как торговать зерном? Это не виноград отвести на базар. Как нынче, так спокойнее». И я понял тогда истинный смысл некрасовских строк:
Порвалась цепь великая,
Порвалась и ударила
Одним концом по барину,
Другим по мужику!...
И обрёл я тогда глубочайшую убежденность – конечно, колхозы в их современном виде долго не просуществуют. Но, упаси Боже, их распускать декретом. Всё должно делаться медленно и сверхосторожно. Нельзя, чтобы при разрыве цепи удар пришёлся по производителю. Здесь в деревне мы сталкиваемся с извечным противоречием, присущим обществу и человечеству вообще. В нём должны уживаться очень разные люди. Одни с неуемной энергией – агрессоры от природы, стремящиеся к богатству и славе, готовые работать день и ночь и рисковать всем, даже жизнью порой для мифических, им одним понятных целей. Но есть и другие, которые готовы удовлетвориться скромными условиями жизни. Они избегают напряженной работы и, особенно, ответственности. Им важнее всего гарантированность, стабильность существования. Их страшит неизвестность перемен.
Это разнообразие людских характеров и стремлений – залог неравенства людей, их борьбы между собой и трудностей в их совместной жизни. Но оно же и счастье рода человеческого, это его шанс для преодоления всего того, с чем человек сталкивается на тернистом пути своей истории.
Вот тогда на грани восьмидесятых я понял всю неизбежность и неотвратимость перестройки всей организации нашего сельскохозяйственного производства. Ну и в силу своей профессии начал обдумывать возможную стратегию перестройки сельского хозяйства и принципы необходимой (я бы сказал, неотвратимой) «революции сверху». Я пробовал делиться своими мыслями, но меня не очень понимали – ни реформаторы, ни консерваторы. Ближе всего к моему пониманию был мой коллега по Академии Народного Хозяйства В.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101