— В отделении проверим.
— Проверим здесь, — сказал Костенко и протянул ему свою полковничью пенсионную книжку.
Коля долго изучал ее, потом сказал зрителям:
— Расходитеся, граждане, театр здесь, что ль?!
— Нет, а в чем дело? — сказал тот, что вышел в кальсонах. — Вы нам по-гласному все объясните… Нас ото сна оторвали… За спиной у народа теперь нельзя, не разрешим…
— Молчи, «народ»! — отрезал сержант. — Как на рынке виноградом спекулировать, так, понял, «индивидуал», я твой номерок давно заприметил, а если скандал, на «народ» киваешь…
Люди молча и быстро разошлись по номерам.
Костенко предложил сержанту сесть рядом:
— Пусть гражданочка дежурная возьмет ключи, и давай-ка посмотрим пять номеров — есть там постояльцы или пустуют?
— Коля, он меня матерно обзывал и грозил глаз вырвать! — испуганно заплакала администраторша.
Костенко спросил сержанта:
— По какой статье дамочка проходила?
Сержант понизил голос:
— Так вы с контрольной проверкой, что ль, товарищ полковник?
Услыхав последнее слово, дежурная заплакала еще пуще:
— Начальник, не губи, не губи, начальник, дам я тебе номер, но он же бронированный, без исполкома не могу я, запрет мне на эти номера, вдруг начальство нагрянет, их селить надо, не губи…
— Агентов надо выбирать понадежнее, — заметил Костенко сержанту, — она ж взятки за номера берет. По нонешним временам вы ее не отмоете, придется сажать, как ты ей будешь в глаза смотреть? Да и сам под монастырь попадешь… Смотри, парень…
— А я чего? — спросил сержант, потупив очи долу, — я ничего такого с ней не имею… А без присмотру гостиницу оставлять нельзя: скопление, мало ли чего может случиться…
… Утро было солнечным, небо — высокое, синь непроглядная, какое-то странное ощущение невесомой массы; ассоциировалось с вселенской тишиной, миром, бессмертием и безмятежным вечным покоем… Хотя вечный покой скорее приложим к кладбищу, если идти от «передвижников»… Все двоякотолкуемо, нет одной правды и никогда не будет; приближение к правде — слагаемость множества мнений…
До того домика, в котором жил отставной генерал Трехов, можно добраться на автобусе, что ходил раз в Два часа, или топать семь километров вдоль по берегу Плещеева озера — оно искрило мелкой зыбью, сентябрьский камыш казался бархатным, стайки чирков пролетали стремительно, как реактивные истребители: брать пример с Божьей твари и подвешивать — под копию с нее — атомные бомбы… Эх люди, люди, порожденье крокодилов… Жуки — прообраз танка, крот — сапер, воистину из ничего не будет ничего; проецируем Божью тварь на мощь разрушения, вгрызание в глубь самих себя, подкрадывание к дьяволу, который сокрыт в каждом…
На третьем километре на поднятую руку откликнулся наконец шофер бензовоза — молоденький парень, волосы что солома, глаза — синие, громадные.
— Куда вам, дядя?
— А здесь неподалеку, на берегу, возле Зубанихи старик живет…
— Генерал, что ль?
— Точно.
— Чокнутый…
— Да ну? Давно ли?
— А как Горбачев пришел. Раньше молчал, а вот стали товарища Сталина хулить, так и он, — туда ж…
— Любишь товарища Сталина?
— Его все честные люди любят.
— Ты сам-то с какого года?
— Старый уже, — усмехнулся паренек, — с шестьдесят пятого.
— Да, дед прямо-таки… Ты ж ни Хрущева не застал, ни Сталина… Откуда в тебе любовь к Иосифу Виссарионовичу?
— А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович держал, сын вождя… И консервов привезет егерям, и бутылку каждому… Чего ни попросишь — кровель там, стекло, — всем помогал, и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца… За это его масоны с сионистами и погубили мученической смертью…
— А масоны — это кто?
— Ну как? Враги народа, нерусские.
— А сионисты?
— Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?
— Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь. Радищева в школе проходил?
— А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про страдания народа…
— Он, кстати, масоном был. Радищев-то…
— Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то высажу, и точка…
— Да вот тебе истинный крест, — серьезно ответил Костенко. — Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева, там про то сказано…
— Какая у нас библиотека?! Одни собрания сочинений — то Брежнев был, то сусловы там всякие с соломенцевыми, двух слов сказать не могут, а туда ж — за Пушкиным в ряд…
— Сионисты, — рассмеялся Костенко. — Дорогу небось тоже они, сионисты, мешают проложить, по ухабинам елозим?!
— У них руки длинные… Если б от нас что зависело — сразу б провели…
— Ну так и провели б!
— А ты пойди в исполком, сунься! С Гушосдором поговори! От ворот поворот— и точка!
— Масоны там сидят? Нерусские?
— . Да что ты с этими долбанными масонами ко мне привязался, дядя? Все об них говорят, что ж, людям не верить?!
— Об них не все говорят, об них наши цари говорили с охранкой… И Гитлер… Ладно, хрен с ними, с масонами этими… Мясо дают? Колбасу? Сыр?
Шофер покосился на Костенко, оглядел его наново, прищурливо, холодно:
— А вы вообще-то наш?
— Нет, украинец…
— Ну, это разницы нет, что хохол, что русак…
— Полагаешь?
— А что? Если б вы чуркой были — я б вас по физиономии отличил, прибалтийца какого — по выговору, я с ними в армии служил, аккуратные ребята, своих в обиду не дают, молодцы, это только мы как в расколе живем, только и ждем, чтоб друг дружку схарчить, будто шакалы какие…
… Генерал Трехов отмахнулся от костенковского удостоверения:
— Я любому человеку рад, мил-душа, живу бобылем, милости прошу в зало…
У Костенко стало тепло на сердце; «зало» было комнатой метров шестнадцати, вдоль стен стеллажи с газетами, журналами и книгами, уютный абажур, такой у бабульки был, только у нее белый, а у этого — красный; спаленка крохотная, метров шесть, зато кухня с русской печкой — настоящая, просторная, впрочем, Костенко отметил, что ему мешало здесь что-то, потом понял — холодильник; чужероден.
Генерал словно бы понял его:
— Погреб отменен, мил-душа, но я дважды сверзился, еле отлежался, пришлось изнасиловать российскую первозданность атрибутом антиэкологической цивилизации… Увы, молочко из погреба несравнимо с тем, что хранится в холодильнике, но годы вносят свои коррективы… Чайку с дорожки? Хлебушка с салом?
— Ни от чайку, ни от хлеба с салом не откажусь, товарищ генерал…
— Мое имя-отчество легко запоминаемо, мил-душа… Я Иван Иванович… А вы?
— Владислав Романович.
— Красивое созвучие. Очень раскатистое, какое-то театральное… Присаживайтесь, сейчас накормлю… С чем пожаловали?
— Я по поводу Зои Федоровой…
— Кто это?
— Актриса, которую убили восемь лет назад…
— Погодите, погодите, я ее реабилитировал бы… Так?
— Именно… Я думал, вы ее сразу вспомните…
— Через меня прошли десятки тысяч людей, Владислав Романович… Я и Сергея Королева дело закрывал, и Туполева, и детей Микояна, и Тату Окуневскую реабилитировал, жену моего фронтового друга Бориса Горбатова, и Павла Васильева, гениального сибирского поэта… Пильняка, Бабеля, Тухачевского, Мандельштама, Мейерхольда, Вознесенского, Михоэлса — разве всех в памяти удержишь?! Видимо, ее дело было легким, в других-то приходилось разбираться, мил-душа… Таких показаний навыбивали, стольких свидетелей выставили… Липа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84