Именно поэтому Герасимов и не торопился на вечернее заседание суда, а обдумывал новую комбинацию, ту, которая должна будет вознести его. На меньшее, чем товарищ министра внутренних дел, то есть заместитель Столыпина, он теперь не согласен…
Обедал Герасимов у себя на конспиративной квартире, в маленьком кабинетике для отдыха. Подали стакан бульона из куриных потрохов: эскулапы рекомендовали лечить почки и печень старым народным способом
— вареной печенью и почками цыплят, ибо птицы и животные созданы по образу и подобию человеческому. Само собою разумеется, их органы содержат те же вещества, что и человеческие, — вот вам и дополнительное питание для пораженных регионов организма; Герасимов страдал почечными коликами и увеличением печени; потроха помогали, стал чувствовать себя легче после визита к доктору Абрамсону; вот бы жидовне и заниматься медициной, а ведь нет, все в политику лезут, змеи проклятые…
На второе Герасимову была приготовлена вареная телятина, овощи на пару и немного белой рыбы; готовил обед старик Кузнецов, в прошлом агент охраны; большой кулинар, мастер на выдумки; пописывал стихи, кстати.
Заключив обед чашкой кофе (несмотря на запрет врача, не мог отказать себе в этой маленькой радости), поднялся, отчего-то явственно вспомнил лицо мужчины с блокнотиками, сидевшего рядом в зале судебного заседания, и чуть не ахнул: господи, да уж не Доманский ли это?!
Срочно запросил формуляр; принесли вскорости; хоть внешность и изменена, но ведь соседом-то его был Дзержинский, кто ж еще?!
Вызвав наряд филеров, лично объяснил им, что брать будут одного из наиболее опасных преступников империи; поляк, гордыня; что русский снесет, то лях не простит, так что оружие держите наготове, может отстреливаться; нужен живым, но, если поймете, что уходит, бейте наповал.
(Последние свои слова Герасимову особенно понравились, — школа Столыпина; ничего впрямую, все шепотком, с намеком; самый надежный путь постепенного развития либерализма: пусть думают, шевелят мозгами, а то все им приказ да приказ, будто собственной головы нет.)
На вечернее заседание Феликс Эдмундович не пришел, ибо, сидя в чайной на Литейном, заметил восемь филеров, топтавших здание суда; ничего, приговор можно получить у корреспондента «Тайма» Мити Сивкина, тем более что ждать открытой схватки в зале не приходится; кроме Рамишвили, никто не пойдет на драку, все будут прятать главное между строк, а России сейчас надобно открытое слово, а не парламентская игра.
Дзержинский начал просматривать левые газеты, делать подчеркивания (поначалу было как-то стыдно марать написанное другим: отчетливо представлял, что и его рукопись могут эдак же царапать); особенно его интересовала позиция социалистов-революционеров в деле процесса над Первой думой; многие его друзья принадлежали к этой партии, — люди фанатично преданы идее; пусть ошибаются, — ставка на крестьянскую общину во время взлета машинной техники наивна, обрекает Россию на стремительное отставание от Запада, — но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они союзники; а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно.
Дзержинский сидел возле окна; устроился за тем столиком, где стекло не было сплошь закрыто белым плюшем льда, — навык конспиратора; впрочем, и в детстве, в усадьбе папеньки, всегда норовил расположиться так, чтобы можно было любоваться закатами: они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся сине-красным пожарищем по кронам близкого соснового леса…
Читал Дзержинский стремительно; всегда любовался тем, как работал Ленин — прямо-таки устремлялся в рукопись, писал летяще, правки делал стенографически споро, говорил быстро, атакующе, — ничего общего с профессорской вальяжностью Плеханова; патриарх русского марксизма весьма и весьма думал о том, какое впечатление оставит его появление на трибуне. Ленина не интересовала форма, он не страшился выглядеть задирой; дело, прежде всего дело, бог с ней, с формой, мы же не сановники, прилежные привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются старцы из Государственного совета…
Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от эсеровской «Земли и воли» в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из экипажа, а под руку его поддерживал филер.
Дзержинский моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж этого же человека, неумело водружавшего на нос черное пенсне, и почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того мальчишки, что продавал на морозе газеты.
(Спустя неделю Дзержинский отправит в Варшаву, в редакцию «Червоного Штандара», заметку — без подписи:
«Фарс процесса над бывшими членами Первой Государственной думы закончился. О том, каков смысл этого фарса, я напишу позже. Сейчас хочу лишь отметить, что в день оглашения приговора ни в кулуарах, ни в канцеляриях не было видно ни одного адвоката из причастных к процессу, публики тоже нет, одни корреспонденты.
На скамье подсудимых — единственный обвиняемый, арестованный Окунев.
Секретарь торопливым однотонным голосом начинает чтение обвинительного приговора.
Все обвиняемые присуждены к трехмесячному заключению в тюрьме. Ахтямов и Дьяченко за недоказанностью обвинения оправданы.
Рамишвили постановлено не подвергать наказанию — за зачетом полутора лет, проведенных в предварительном заключении.
Опустела зала заседания. Лишь в коридоре раздавалось бряцание оружием солдат, отводивших Окунева обратно в тюрьму».)
А еще через несколько дней Дзержинский встретился с членом подпольного бюро эсеров товарищем Петром note 5.
Разговор был осторожным; обвинение в провокации, да еще такого человека, как руководитель боевой организации и член ЦК Евно Азеф, дело нешуточное.
Поэтому, постоянно ощущая сторожкую напряженность собеседника, Дзержинский задал лишь один вопрос:
— Мне бы хотелось знать: давал ли ваш ЦК санкцию на встречу с одним из руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии?
— Товарищ Астроном, я могу не запрашивать ЦК: мы не вступаем ни в какие контакты с охранкой. У вас есть сведения, что кто-то из наших поддерживает связи с палачами?
— Я всегда страшусь обвинить человека попусту, — ответил Дзержинский. — Тем более если речь идет о революционере… Поэтому я ничего не отвечу вам. Но советую этот мой вопрос передать товарищам Чернову или Зензинову. Он — не случаен.
— Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого?
— Нет, — задумчиво ответил Дзержинский. — Полагаю это преждевременным.
— Хорошо. Я передам ваш вопрос в ЦК. Но вы, видимо, знаете, что последнее время появилось много толков о провокации в нашей боевой организации… Называли даже имя товарища Ивана… Смешно… Это то же, что упрекать Николая Романова в борьбе против монархии… Явные фокусы полиции, попытка скомпрометировать лучших. Иван — создатель боевой организации, гроза сатрапов…
— Вы имеете в виду Азефа? — спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что задал этот вопрос, — так напрягся собеседник. — Мне всегда казалось, что истинным создателем боевой организации был Гершуни… Яцек Каляев много рассказывал о нем…
— Знали Каляева?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31