закурив, он ответил Полу:
– Если бы я имел отношение к концерну «Бэлл», то, видимо, сидел бы в сумасшедшем Сити, а не здесь, в расслабляюще-тихом доме очаровательной Клаудии. Вы давно не видели ее, Макс?
– С тридцать восьмого.
– А я с тридцать девятого.
– Переписывались?
– До начала войны – да, а потом все закружилось, завертелось, не до писем... Надо было воевать против вас, воевать, чтобы поставить вас на колени... Как ваш бизнес?
Штирлиц снимал у Клаудии квартиру по легенде , он «представлял» интересы Круппа, контакты с резидентурой СД пытался скрывать, но Испания совершенно особая страна, здесь можно очень многое, но вот скрыть что-либо – совершенно нельзя.
– Моего бизнеса нет в помине, Роберт. Вот мои новые боссы, – Штирлиц кивнул на Пола.
Роумэн достал из кармана визитную карточку, протянул Харрису; тот внимательно прочитал ее, кивнул, многозначительно подняв брови, и вручил Штирлицу и Полу свои карточки, записав предварительно на каждой телефон в мадридском отеле «Филипе кватро».
– Смешно, – заметил Харрис, снова усевшись в свое кресло. – Влюбленные встречаются в доме прекрасной испанки и не чувствуют в себе острой потребности схватиться на шпагах.
– Откуда вы знаете, что я был влюблен в Клаудиа? – спросил Штирлиц, – Это была моя тайна.
– Но не Клаудии, – Харрис усмехнулся. – Ее комната завешана вашими картинами. Ничего, кроме картин Макса, – пояснил он Роумэну. – Хорошенькая тайна, а? Да еще ваши фотографии... Вы здорово изменились... Что-то, помнится, у вас тогда была другая фамилия... Вы сказали «Бользен»... Разве вы Бользен?
– В Максе вы не сомневаетесь?
– В Максе совершенно не сомневаюсь.
– А то, что я теперь сотрудник ИТТ, который нежно любит британскую «Бэлл», вам подтвердит мой друг, – воткнул Штирлиц, точно просчитывавший каждый поворот разговора, особенно после того, как Харриса зациклило на его фамилии. – Верно, Пол?
– Верно.
– Дайте перо, Роберт, я запишу вам мой телефон и домашний адрес, приходите в гости, вспомним былое, – сказал Штирлиц, понимая, что такой финт угоден американцу, наладит прослушивание их разговора в квартире; это даст люфт во времени, а он крайне нужен Штирлицу этот временной люфт, нет ничего важнее тайм-аута, когда силы на исходе и стратегия твоей игры разгадана.
Пол закурил, хрустко потянулся, что вызвало известное недоумение Харриса, – он славился утонченностью манер; в свое время СД довольно долго присматривалось к нему именно в этом плане, не гомосексуалист ли; у Шелленберга был довольно крепкий сектор, занимавшийся ими, – до той поры, правда, пока Гиммлер не санкционировал расстрел своего племянника, уличенного в этом грехе; сектор потихоньку расскассировали, да и выходы на заграницу резко сократились, тотальная война, не до жиру, быть бы живу.
– Слушайте, джентльмены, не знаю, как вы, а я просидел за рулем шесть часов, голова разваливается, – сказал Роумэн. – Как бы насчет кофе?
– Тут за углом есть прекрасное место, – откликнулся Штирлиц. – Хозяина, кажется, звали Дионисио.
– Его посадили, – сказал Харрис. – Он рассказал смешной анекдот про каудильо, и его отправили в концентрационный лагерь. Я был там полчаса назад.
– А его сын?
– Мне было неудобно расспрашивать, вы же знаете, теперь здесь все доносят друг на друга, страшная подозрительность, испанцев трудно узнать...
Пол хмыкнул:
– Трудно им будет, беднягам, когда кто-нибудь шлепнет их Гитлера.
– Его не шлепнут, – возразил Штирлиц. – Великого каудильо, отца нации, охраняют как зеницу ока. Эту охрану ему наладил СС бригаденфюрер Ратенхубер, а он знал свою работу, лично отвечал за безопасность Гитлера, а это не шутки.
– Какова его судьба? – поинтересовался Харрис. – Ему воздали должное?
Пол усмехнулся:
– Как понимать ваш вопрос? Вас интересует, чем его наградили? Нашей медалью «За заслуги»? Или сделали кавалером вашего ордена Бани?
– Я бы не отзывался так пренебрежительно об ордене Бани, – певуче заметил Харрис. – Я не встречал людей, которых бы им награждали без достаточных к тому оснований.
Пол вопрошающе посмотрел на Штирлица; тот улыбнулся.
– Это Роберт шутит, Пол. Он славился тем, что шутил так, как герои Джером К. Джерома.
– Пошли к Дионисио, джентльмены, – сказал Харрис, – я приглашаю. Выпьем кофе.
Но они не успели выпить кофе, потому что вернулась Клаудиа.
Она вошла в гостиную стремительно, замерла возле двери; мужчины поднялись; боже мой, подумал Штирлиц, а ведь она совсем не изменилась, чудо какое-то; да здравствуют прекрасные женщины, они – наше спасение, у Пола несколько отвисла челюсть, моя поездка в Бургос вполне оправдана, к такой женщине нельзя не стремиться, я – выскочил!
– Макс, – сказала женщина очень тихо; она словно бы не видела ни Харриса, ни тем более Пола; ее зеленые глаза наполнились слезами; она подошла к Штирлицу, провела рукою по его щекам, тихо повторила: – Макс, как странно...
Только после этого она обернулась к Харрису, улыбнулась ему, протянув руку; в лице ее не было растерянности, одна жалость и сострадание.
– Как хорошо, что вы ко мне заглянули, Роберт, – сказала она, – я не чаяла, что вы когда-нибудь вернетесь в этот дом.
– Это мой друг, – сказал Штирлиц, – его зовут Пол, он американец.
Здравствуйте, – так же отрешенно сказала женщина и снова посмотрела на Штирлица. – Я думала, что те... вас больше нет
– Почему? – улыбнулся Штирлиц. – Я живучий.
– Мне гадали на вас. В Толедо живет старуха, ее зовут Эсперанса, она гадает по картам и на кофейной гуще. На вас все время выпадала огненная лошадь, это к смерти... Пойдемте пить кофе, сеньоры, я сама заварю кофе в честь таких прекрасных гостей.
В столовой, окна в которой были, по испанскому обычаю, закрыты жалюзи и шторами, было темно; «в лесу клубился кафедральный мрак» – Штирлиц невольно вспомнил стихи Пастернака; он купил эту подборку его стихов в Париже, на набережной, именно в тот раз, когда возвращался из Бургоса в треклятый рейх, возвращался, как его заверило московское командование, ровно на полгода, а уж десять лет прошло с той поры, нет, восемь, ах, какая разница, десять или восемь, так и эдак четвертая часть сознательной жизни...
Клаудиа распахнула шторы, открыла деревянные жалюзи; осеннее солнце было ослепительным и жарким, но если всмотреться в спектр, можно было заметить приближение холода; более других чувствовался зеркальный голубой цвет, некое ощущение первого льда на ручьях.
Пол оглядел комнату; все стены были завешаны яркой, но в то же время какой-то нутряной , сокрытой, сине-зелено-красной живописью.
– Похоже на Эль Греко, – заметил Пол. – Кто художник, сеньора?
– Отгадайте, – сказала Клаудиа. – Подумайте и отгадайте.
– Да я не очень-то силен в живописи. Знаю только тех, кого включили в хрестоматию.
Харрис усмехнулся:
– Это пристало говорить Максу. Только в его стране в хрестоматию не включали Матисса, Дега и Ренуара, не говоря уж о Пикассо и Дали. Фюрер считал всех их малярами и недоносками, а их живопись приказал называть низкопробной халтурой, призванной одурачивать мир по наущению проклятых евреев...
– Бедный Макс, – хмыкнул Пол. – Так кто же этот мастер, сеньора? Я бы купил один холст, если только вы не потребуете миллион.
– Песет? – спросила Клаудиа. – Или долларов?
– Миллион долларов мне не грозит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162
– Если бы я имел отношение к концерну «Бэлл», то, видимо, сидел бы в сумасшедшем Сити, а не здесь, в расслабляюще-тихом доме очаровательной Клаудии. Вы давно не видели ее, Макс?
– С тридцать восьмого.
– А я с тридцать девятого.
– Переписывались?
– До начала войны – да, а потом все закружилось, завертелось, не до писем... Надо было воевать против вас, воевать, чтобы поставить вас на колени... Как ваш бизнес?
Штирлиц снимал у Клаудии квартиру по легенде , он «представлял» интересы Круппа, контакты с резидентурой СД пытался скрывать, но Испания совершенно особая страна, здесь можно очень многое, но вот скрыть что-либо – совершенно нельзя.
– Моего бизнеса нет в помине, Роберт. Вот мои новые боссы, – Штирлиц кивнул на Пола.
Роумэн достал из кармана визитную карточку, протянул Харрису; тот внимательно прочитал ее, кивнул, многозначительно подняв брови, и вручил Штирлицу и Полу свои карточки, записав предварительно на каждой телефон в мадридском отеле «Филипе кватро».
– Смешно, – заметил Харрис, снова усевшись в свое кресло. – Влюбленные встречаются в доме прекрасной испанки и не чувствуют в себе острой потребности схватиться на шпагах.
– Откуда вы знаете, что я был влюблен в Клаудиа? – спросил Штирлиц, – Это была моя тайна.
– Но не Клаудии, – Харрис усмехнулся. – Ее комната завешана вашими картинами. Ничего, кроме картин Макса, – пояснил он Роумэну. – Хорошенькая тайна, а? Да еще ваши фотографии... Вы здорово изменились... Что-то, помнится, у вас тогда была другая фамилия... Вы сказали «Бользен»... Разве вы Бользен?
– В Максе вы не сомневаетесь?
– В Максе совершенно не сомневаюсь.
– А то, что я теперь сотрудник ИТТ, который нежно любит британскую «Бэлл», вам подтвердит мой друг, – воткнул Штирлиц, точно просчитывавший каждый поворот разговора, особенно после того, как Харриса зациклило на его фамилии. – Верно, Пол?
– Верно.
– Дайте перо, Роберт, я запишу вам мой телефон и домашний адрес, приходите в гости, вспомним былое, – сказал Штирлиц, понимая, что такой финт угоден американцу, наладит прослушивание их разговора в квартире; это даст люфт во времени, а он крайне нужен Штирлицу этот временной люфт, нет ничего важнее тайм-аута, когда силы на исходе и стратегия твоей игры разгадана.
Пол закурил, хрустко потянулся, что вызвало известное недоумение Харриса, – он славился утонченностью манер; в свое время СД довольно долго присматривалось к нему именно в этом плане, не гомосексуалист ли; у Шелленберга был довольно крепкий сектор, занимавшийся ими, – до той поры, правда, пока Гиммлер не санкционировал расстрел своего племянника, уличенного в этом грехе; сектор потихоньку расскассировали, да и выходы на заграницу резко сократились, тотальная война, не до жиру, быть бы живу.
– Слушайте, джентльмены, не знаю, как вы, а я просидел за рулем шесть часов, голова разваливается, – сказал Роумэн. – Как бы насчет кофе?
– Тут за углом есть прекрасное место, – откликнулся Штирлиц. – Хозяина, кажется, звали Дионисио.
– Его посадили, – сказал Харрис. – Он рассказал смешной анекдот про каудильо, и его отправили в концентрационный лагерь. Я был там полчаса назад.
– А его сын?
– Мне было неудобно расспрашивать, вы же знаете, теперь здесь все доносят друг на друга, страшная подозрительность, испанцев трудно узнать...
Пол хмыкнул:
– Трудно им будет, беднягам, когда кто-нибудь шлепнет их Гитлера.
– Его не шлепнут, – возразил Штирлиц. – Великого каудильо, отца нации, охраняют как зеницу ока. Эту охрану ему наладил СС бригаденфюрер Ратенхубер, а он знал свою работу, лично отвечал за безопасность Гитлера, а это не шутки.
– Какова его судьба? – поинтересовался Харрис. – Ему воздали должное?
Пол усмехнулся:
– Как понимать ваш вопрос? Вас интересует, чем его наградили? Нашей медалью «За заслуги»? Или сделали кавалером вашего ордена Бани?
– Я бы не отзывался так пренебрежительно об ордене Бани, – певуче заметил Харрис. – Я не встречал людей, которых бы им награждали без достаточных к тому оснований.
Пол вопрошающе посмотрел на Штирлица; тот улыбнулся.
– Это Роберт шутит, Пол. Он славился тем, что шутил так, как герои Джером К. Джерома.
– Пошли к Дионисио, джентльмены, – сказал Харрис, – я приглашаю. Выпьем кофе.
Но они не успели выпить кофе, потому что вернулась Клаудиа.
Она вошла в гостиную стремительно, замерла возле двери; мужчины поднялись; боже мой, подумал Штирлиц, а ведь она совсем не изменилась, чудо какое-то; да здравствуют прекрасные женщины, они – наше спасение, у Пола несколько отвисла челюсть, моя поездка в Бургос вполне оправдана, к такой женщине нельзя не стремиться, я – выскочил!
– Макс, – сказала женщина очень тихо; она словно бы не видела ни Харриса, ни тем более Пола; ее зеленые глаза наполнились слезами; она подошла к Штирлицу, провела рукою по его щекам, тихо повторила: – Макс, как странно...
Только после этого она обернулась к Харрису, улыбнулась ему, протянув руку; в лице ее не было растерянности, одна жалость и сострадание.
– Как хорошо, что вы ко мне заглянули, Роберт, – сказала она, – я не чаяла, что вы когда-нибудь вернетесь в этот дом.
– Это мой друг, – сказал Штирлиц, – его зовут Пол, он американец.
Здравствуйте, – так же отрешенно сказала женщина и снова посмотрела на Штирлица. – Я думала, что те... вас больше нет
– Почему? – улыбнулся Штирлиц. – Я живучий.
– Мне гадали на вас. В Толедо живет старуха, ее зовут Эсперанса, она гадает по картам и на кофейной гуще. На вас все время выпадала огненная лошадь, это к смерти... Пойдемте пить кофе, сеньоры, я сама заварю кофе в честь таких прекрасных гостей.
В столовой, окна в которой были, по испанскому обычаю, закрыты жалюзи и шторами, было темно; «в лесу клубился кафедральный мрак» – Штирлиц невольно вспомнил стихи Пастернака; он купил эту подборку его стихов в Париже, на набережной, именно в тот раз, когда возвращался из Бургоса в треклятый рейх, возвращался, как его заверило московское командование, ровно на полгода, а уж десять лет прошло с той поры, нет, восемь, ах, какая разница, десять или восемь, так и эдак четвертая часть сознательной жизни...
Клаудиа распахнула шторы, открыла деревянные жалюзи; осеннее солнце было ослепительным и жарким, но если всмотреться в спектр, можно было заметить приближение холода; более других чувствовался зеркальный голубой цвет, некое ощущение первого льда на ручьях.
Пол оглядел комнату; все стены были завешаны яркой, но в то же время какой-то нутряной , сокрытой, сине-зелено-красной живописью.
– Похоже на Эль Греко, – заметил Пол. – Кто художник, сеньора?
– Отгадайте, – сказала Клаудиа. – Подумайте и отгадайте.
– Да я не очень-то силен в живописи. Знаю только тех, кого включили в хрестоматию.
Харрис усмехнулся:
– Это пристало говорить Максу. Только в его стране в хрестоматию не включали Матисса, Дега и Ренуара, не говоря уж о Пикассо и Дали. Фюрер считал всех их малярами и недоносками, а их живопись приказал называть низкопробной халтурой, призванной одурачивать мир по наущению проклятых евреев...
– Бедный Макс, – хмыкнул Пол. – Так кто же этот мастер, сеньора? Я бы купил один холст, если только вы не потребуете миллион.
– Песет? – спросила Клаудиа. – Или долларов?
– Миллион долларов мне не грозит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162