План был краток, как все гениальное:
1. Обучение тов. Сидоренко А. А. технике и пилотированию глубоководных подводных аппаратов.
2. Приобретение глубоководного подводного аппарата.
3. Исследование океанских глубин.
4. Обнародование результатов наблюдений.
5. Жатва лавров.
Прочитав мою докладную записку, Поплавский нисколько не смутился и, не долго думая, согласился. В тот же момент у меня внутри произошел какой-то процесс, отчего стало казаться, будто стою не на полу наземного учреждения, а на корабельной палубе во время шторма. Конечно, для реализации проекта одного согласия мало, но легкость принятия масштабных решений меня глубоко взволновала. Я даже захотел работать в отделе цунами не за деньги, а просто за харчи.
В процессе воспоминаний видимо есть множество тайных закономерностей, без которых не обойтись. Думаешь об одном, к примеру о глубоководных погружениях, вечной мечте, а видится совсем другое, и непонятно в какой связи. Но раз так, то, видимо, связь какая-то все-таки существует.
Еврей, Владимир Васильевич Иванов, начальник одной из лабораторий, получал очень приличное жалование, однако на работу ходил в синем трико за три рубля пятьдесят копеек и калошах производства местной фабрики, кокетливо отлитых в форме бальных туфель с декоративным шнурочным бантиком. Калоши носились на босую ногу. Туловище дальневосточного ученого прикрывал несколько лет нестиранный свитер с оттянутым воротом. Волосы не причесывались никогда, а о том, что на лице растет борода, Владимир Васильевич вспоминал примерно раз в неделю, а то и реже.
Жил Владимир Васильевич в двухкомнатной квартире один, женщин к себе не водил, потому что ни одна не согласилась бы. Из любви к технике в одной из комнат он держал мотоцикл «Минск», а в другой сколотил из чертежных досок баню, которую топил по-черному. Камни раскалял в сковороде на электроплитке «Мечта», вместе с ними запирался в бане и млел.
Если посадить на мотоцикл обезьяну, то ездить у нее получится лучше, чем это удавалось Владимир Васильевичу после нескольких лет упорных тренировок. Мотоцикл ему был совершенно ни к чему, и зачем он на нем ездил на старости лет, я никак не могу понять. Видимо, таким способом он пытался удовлетворить какие-то тайные необузданные страсти, запрятанные глубоко внутри его сознания.
Глядя на то, как он совершает головокружительные мотопоездки, хотелось воскликнуть: «Какой еврей не любит быстрой езды!». Однако долго находиться в седле у него не получалось – падал, и часто в грязь. Помню, раз явился, будто его только что вынули из болотной топи.
Во время езды Владимир Васильевич зачем-то таращил глаза и высовывал язык, забывая засунуть его обратно, даже когда закрывал рот. Мышцы лица при этом напрягались неравномерно, перекашивая физиономию и придавая ей зловещее выражение. Когда проносился мимо, у меня всегда создавалось впечатление, что он вот-вот грохнется. И если этого не случалось, я испытывал чувство облегчения и радости за удачливую судьбу отчаянного наездника.
Научные достижения Владимир Васильевича не выходили за рамки результатов, полученных учеными-гидродинамиками в начале века. По просьбе военных он взрывал в воде тротил и смотрел, что после этого будет. Каждый раз происходило примерно одно и то же: сначала был большой «Бух», потом брызги и маленькая волна, как от брошенного камня. С помощью такой волны военные надеялись победить врагов и не жалели на изыскания средств, которые позволяли Владимир Васильевичу и нам, научным сотрудникам отдела цунами, заниматься черт знает чем, летать, например, на вертолете за пивом или часто бывать на материке по делу и без дела.
Почему-то Владимир Васильевич мне часто вспоминается без всякой важной причины. Мы не были ни друзьями, ни даже товарищами – просто находились в одном пространстве-времени. Дались мне его мотоцикл «Минск» и баня из чертежных досок, и то, что он тротил ради науки в воде взрывал. Я напрочь забыл свою первую женщину: ни имени, ни лица, ни ее любимые цветы – ничего не осталось. Зато Владимир Васильевич как живой перед глазами.
ЧАСТЬ 3
На кого я похож, запакованный в спальник, лежащий на голой земле среди ночи в степи? Глядя через костер – на кинострашилу из-за теней от черт лица. Уйди на десять шагов, буду неузнаваемым объектом живой или даже неживой природы. А для дальнего пешехода я неприметное условное обозначение, меня, была б охота, можно только предположить. И те мысли в голове, и то прожитое, и куда теперь это добро девать?
Как все интересно оборачивается. Я только и делал, что жил да жил, не пропуская ни дня, ни каждого мгновения, как прилежный школяр. Ну и? Где тот дальний пешеход – мнимый слушатель, и где поколения предков, о которых даже я, давний родственник, хочу но ничего не могу узнать.
Как-то пытал отца на предмет старины. И что же: от прадеда только запрятанную в чулан саблю общим усилием вспомнили, и все: а кто он такой, любил ли пюре или крутые яйца, главная жизненная мечта родоначальника – все прах. А сунься в вековую глубь, так там, вообще, пустыня, как будто никого и не было. Ау!
Мир странным образом меняется, если вдруг удастся каким-либо способом душу потревожить или умереть, ненасовсем, конечно, а только наполовину.
Зачем помню белый потолок? Это же совершенно второстепенная деталь. Я должен помнить медицинскую сестру и доктора, и еще что-то значительное, из глубин сознания, как то: долг перед родиной, дети-сироты, скорбящие родственники и еще, что по идее должно всплывать из памяти в этот важный момент. Почему все не так?
Через несколько минут потолок подернулся пеленой, будто в воздухе, как на воде, образовались волны. И сразу же не захотелось ни о чем говорить. Окружающая действительность закружилась, а к горлу изнутри подобралось незнакомое ловкое безволосое существо размером с кулак. Помедлив чуть, затрепыхалось и юркнуло через рот наружу прочь. В тот же миг удивительно легко стало дышать, несмотря на то, что дышать я, видимо, перестал. Потом не помню, что было – просто темно и скучно. Но вскоре заметил себя бледного и серьезного с высоты метра три.
Вот тут я вспомнил, что пора испугаться, попытался закричать и вернулся на место. Трудно сделать первый вдох. Хочется, чтоб тебя шлепнули по заднице, как новорожденного, или ущипнули для доказательства существования.
В вену воткнули иглу, влили для пользы жизни инородную жидкость, а через час выпустили на улицу восвояси. Я брел через толпы азиатских людей без цели и в неизвестном направлении. В основном виделось небо и почти ничего внизу. На самом деле наверху ничего чудесного или достопримечательного не было. Так, синее что-то. Но вместе с тем я чувствовал присутствие чего-то важного. Сверху лились еле слышные неразборчивые звуки странной музыки, которая по существу и не слышалась, а только казалась. Небо молчало, а люди шумели. Но для меня было все наоборот. Гущу народной массы я слабо ощущал, будто ее поместили в аквариум, а меня оставили снаружи наблюдать за молчаливыми иными существами со странными манерами.
Мир и живое в нем стали не то чтобы чужие, отдельные сделались. Чужие, это когда тебя обижают или не любят до такой степени, как запланировал. Чужие появляются, когда ты – пуп земли, любитель себя, дражайший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18