И то, батюшка, не на свадьбах наживаем.
Стычкин с недоумением поглядел на сваху и пожал плечами.
— Гм!.. Да разве две четвертных мало? — спросил он.
— Стало быть, мало! В прежнее время мы побольше ста добывали, случалось.
— Гм!.. Я никак не ожидал, чтобы этакими делами можно было зарабатывать такую сумму. Пятьдесят рублей! Не всякий мужчина столько получит! Кушайте, покорнейше прошу…
Сваха выпила и не поморщилась. Стычкин молча оглядел ее с ног до головы и сказал:
— Пятьдесят рублей… Это, значит, шестьсот рублей в год… Кушайте, покорнейше прошу… С этакими, знаете ли, дивидентами вам, Любовь Григорьевна, не трудно и партию себе составить…
— Мне-то? — засмеялась сваха. — Я старая…
— Нисколько-с… И комплекция у вас этакая, и лицо полное, белое, и всё прочее.
Сваха сконфузилась. Стычкин тоже сконфузился и сел рядом с ней.
— Вы еще весьма можете понравиться, — сказал он. — Ежели муж попадется вам положительный, степенный, бережливый, то при его жалованье да с вашим заработком вы можете даже очень ему понравиться и проживете душа в душу…
— Бог знает, что вы говорите, Николай Николаич…
— Что ж? Я ничего…
Наступило молчание. Стычкин начал громко сморкаться, а сваха раскраснелась и, стыдливо глядя на него, спросила:
— А вы сколько получаете, Николай Николаич?
— Я-с? Семьдесят пять рублей, помимо наградных… Кроме того, мы имеем, доход от стеариновых свечей и зайцев.
— Охотой занимаетесь?
— Нет-с, зайцами у нас называются безбилетные пассажиры.
Прошла еще минута в молчании. Стычкин поднялся и в волнении заходил по комнате.
— Мне молодой супруги не надо, — сказал он, — Я человек пожилой, и мне нужна, которая такая… вроде как бы вы… степенная и солидная… и вроде вашей комплекции…
— И бог знает, что вы говорите… — захихикала сваха, закрывая платком свое багровое лицо.
— Что ж тут долго думать? Вы мне по сердцу и для меня вы подходящая в ваших качествах. Человек я положительный, трезвый, и ежели вам нравлюсь, то… чего же лучше? Позвольте вам сделать предложение!
Сваха прослезилась, засмеялась и, в знак своего согласия, чокнулась со Стычкиным.
— Ну-с, — сказал счастливый обер-кондуктор, — теперь позвольте вам объяснить, какого я желаю от вас поведения и образа жизни… Я человек строгий, солидный, положительный, обо всем благородно понимаю и желаю, чтобы моя жена была тоже строгая и понимала, что я для нее благодетель и первый человек.
Он сел и, глубоко вздохнув, стал излагать своей невесте взгляд на семейную жизнь и обязанности жены.
В сарае
Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду из деревни, и Никандр, семидесятилетний старик, приходивший каждый вечер во двор продавать селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь виден был весь двор, большой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба, дворницкая. Всё было покрыто ночными потемками, и только четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами, были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали… За тонкой перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра шел неприятный селедочный запах.
В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по его мнению, подобает королю, и громко высморкался в красный клетчатый платок.
— Теперь, кому хочу, тому голову срублю, — сказал он.
Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не стриженной головой, у которого до короля не хватало только двух взяток, сердито и с завистью поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.
— Я, дед, под тебя буду ходить, — сказал он, задумываясь над картами. — Я знаю, у тебя дамка бубней.
— Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи!
Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это время со двора послышался звонок.
— А, чтоб тебя… — проворчал дворник, поднимаясь. — Иди, король, ворота отворять.
Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже принцем, селедочник — солдатом, а кучер — мужиком.
— Дело выходит дрянь, — сказал дворник, опять усаживаясь за карты. — Сейчас докторов выпустил. Не вытащили.
— Где им! Почитай, только мозги расковыряли. Ежели пуля в голову попала, то уж какие там доктора…
— Без памяти лежит, — продолжал дворник. — Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор… Только что приехали. Вою этого, плачу — не приведи бог! Сказывают, один сын… Горе!
Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись на ярко освещенные окна флигеля.
— Завтра велено в участок, — сказал дворник. — Допрос будет… А я что знаю? Нешто я видел? Зовет меня нынче утром, подает письмо и говорит: «Опусти, говорит, в почтовый ящик». А у самого глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять пошли… Пока, значит, я ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит.
— Великий грех, — проговорил сиплым голосом селедочник и покрутил головой. — Великий грех!
— От большой науки, — сказал дворник, подбирая взятку. — Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и всё бумаги пишет… Ходи, мужик!.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, высокий!.. Порядочный был жилец.
— Будто всему тут причина женский пол, — сказал кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю. — Будто чужую жену полюбил, а своя опостылела. Бывает.
— Король бунтуется! — сказал дворник.
В это время со двора опять послышался звонок. Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары. Раздались во дворе встревоженные голоса, торопливые шаги.
— Должно, опять доктора пришли, — сказал кучер. — Забегается наш Михайло…
Странный воющий голос прозвучал на мгновение в воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда, кучера, потом на окна и сказал:
— Вчерась около ворот он меня по голове погладил. Ты, говорит, мальчик, из какого уезда? Дед, кто это выл сейчас?
Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.
— Пропал человек, — сказал он немного погодя и зевнул. — И он пропал, и детки его пропали. Теперь детям на всю жизнь срам.
Дворник вернулся и сел около фонаря.
— Помер! — сказал он. — Послали за старухами в богадельню.
— Царство небесное, вечный покой! — прошептал кучер и перекрестился.
Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.
— Нельзя таких поминать, — сказал селедочник.
— Отчего?
— Грех.
— Это верно, — согласился дворник. — Теперь его душа прямо в ад, к нечистому…
— Грех, — повторил селедочник. — Таких ни хоронить, ни отпевать, а всё равно как падаль, без всякого внимания.
Старик надел картуз и встал.
— У нашей барыни-генеральши тоже вот, — сказал он, надвигая глубже картуз, — мы еще тогда крепостными были, меньшой сын тоже вот так от большого ума из пистолета себе в рот выпалил. По закону выходит, надо хоронить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала полицейских и докторов, и такую бумагу ей дали, будто сын в горячке это самое, в беспамятстве. За деньги всё можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью, музыка играла, и положили под церковью, потому покойный генерал эту церковь на свои деньги выстроил, и вся его там родня похоронена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Стычкин с недоумением поглядел на сваху и пожал плечами.
— Гм!.. Да разве две четвертных мало? — спросил он.
— Стало быть, мало! В прежнее время мы побольше ста добывали, случалось.
— Гм!.. Я никак не ожидал, чтобы этакими делами можно было зарабатывать такую сумму. Пятьдесят рублей! Не всякий мужчина столько получит! Кушайте, покорнейше прошу…
Сваха выпила и не поморщилась. Стычкин молча оглядел ее с ног до головы и сказал:
— Пятьдесят рублей… Это, значит, шестьсот рублей в год… Кушайте, покорнейше прошу… С этакими, знаете ли, дивидентами вам, Любовь Григорьевна, не трудно и партию себе составить…
— Мне-то? — засмеялась сваха. — Я старая…
— Нисколько-с… И комплекция у вас этакая, и лицо полное, белое, и всё прочее.
Сваха сконфузилась. Стычкин тоже сконфузился и сел рядом с ней.
— Вы еще весьма можете понравиться, — сказал он. — Ежели муж попадется вам положительный, степенный, бережливый, то при его жалованье да с вашим заработком вы можете даже очень ему понравиться и проживете душа в душу…
— Бог знает, что вы говорите, Николай Николаич…
— Что ж? Я ничего…
Наступило молчание. Стычкин начал громко сморкаться, а сваха раскраснелась и, стыдливо глядя на него, спросила:
— А вы сколько получаете, Николай Николаич?
— Я-с? Семьдесят пять рублей, помимо наградных… Кроме того, мы имеем, доход от стеариновых свечей и зайцев.
— Охотой занимаетесь?
— Нет-с, зайцами у нас называются безбилетные пассажиры.
Прошла еще минута в молчании. Стычкин поднялся и в волнении заходил по комнате.
— Мне молодой супруги не надо, — сказал он, — Я человек пожилой, и мне нужна, которая такая… вроде как бы вы… степенная и солидная… и вроде вашей комплекции…
— И бог знает, что вы говорите… — захихикала сваха, закрывая платком свое багровое лицо.
— Что ж тут долго думать? Вы мне по сердцу и для меня вы подходящая в ваших качествах. Человек я положительный, трезвый, и ежели вам нравлюсь, то… чего же лучше? Позвольте вам сделать предложение!
Сваха прослезилась, засмеялась и, в знак своего согласия, чокнулась со Стычкиным.
— Ну-с, — сказал счастливый обер-кондуктор, — теперь позвольте вам объяснить, какого я желаю от вас поведения и образа жизни… Я человек строгий, солидный, положительный, обо всем благородно понимаю и желаю, чтобы моя жена была тоже строгая и понимала, что я для нее благодетель и первый человек.
Он сел и, глубоко вздохнув, стал излагать своей невесте взгляд на семейную жизнь и обязанности жены.
В сарае
Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду из деревни, и Никандр, семидесятилетний старик, приходивший каждый вечер во двор продавать селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь виден был весь двор, большой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба, дворницкая. Всё было покрыто ночными потемками, и только четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами, были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали… За тонкой перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра шел неприятный селедочный запах.
В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по его мнению, подобает королю, и громко высморкался в красный клетчатый платок.
— Теперь, кому хочу, тому голову срублю, — сказал он.
Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не стриженной головой, у которого до короля не хватало только двух взяток, сердито и с завистью поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.
— Я, дед, под тебя буду ходить, — сказал он, задумываясь над картами. — Я знаю, у тебя дамка бубней.
— Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи!
Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это время со двора послышался звонок.
— А, чтоб тебя… — проворчал дворник, поднимаясь. — Иди, король, ворота отворять.
Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже принцем, селедочник — солдатом, а кучер — мужиком.
— Дело выходит дрянь, — сказал дворник, опять усаживаясь за карты. — Сейчас докторов выпустил. Не вытащили.
— Где им! Почитай, только мозги расковыряли. Ежели пуля в голову попала, то уж какие там доктора…
— Без памяти лежит, — продолжал дворник. — Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор… Только что приехали. Вою этого, плачу — не приведи бог! Сказывают, один сын… Горе!
Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись на ярко освещенные окна флигеля.
— Завтра велено в участок, — сказал дворник. — Допрос будет… А я что знаю? Нешто я видел? Зовет меня нынче утром, подает письмо и говорит: «Опусти, говорит, в почтовый ящик». А у самого глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять пошли… Пока, значит, я ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит.
— Великий грех, — проговорил сиплым голосом селедочник и покрутил головой. — Великий грех!
— От большой науки, — сказал дворник, подбирая взятку. — Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и всё бумаги пишет… Ходи, мужик!.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, высокий!.. Порядочный был жилец.
— Будто всему тут причина женский пол, — сказал кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю. — Будто чужую жену полюбил, а своя опостылела. Бывает.
— Король бунтуется! — сказал дворник.
В это время со двора опять послышался звонок. Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары. Раздались во дворе встревоженные голоса, торопливые шаги.
— Должно, опять доктора пришли, — сказал кучер. — Забегается наш Михайло…
Странный воющий голос прозвучал на мгновение в воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда, кучера, потом на окна и сказал:
— Вчерась около ворот он меня по голове погладил. Ты, говорит, мальчик, из какого уезда? Дед, кто это выл сейчас?
Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.
— Пропал человек, — сказал он немного погодя и зевнул. — И он пропал, и детки его пропали. Теперь детям на всю жизнь срам.
Дворник вернулся и сел около фонаря.
— Помер! — сказал он. — Послали за старухами в богадельню.
— Царство небесное, вечный покой! — прошептал кучер и перекрестился.
Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.
— Нельзя таких поминать, — сказал селедочник.
— Отчего?
— Грех.
— Это верно, — согласился дворник. — Теперь его душа прямо в ад, к нечистому…
— Грех, — повторил селедочник. — Таких ни хоронить, ни отпевать, а всё равно как падаль, без всякого внимания.
Старик надел картуз и встал.
— У нашей барыни-генеральши тоже вот, — сказал он, надвигая глубже картуз, — мы еще тогда крепостными были, меньшой сын тоже вот так от большого ума из пистолета себе в рот выпалил. По закону выходит, надо хоронить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала полицейских и докторов, и такую бумагу ей дали, будто сын в горячке это самое, в беспамятстве. За деньги всё можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью, музыка играла, и положили под церковью, потому покойный генерал эту церковь на свои деньги выстроил, и вся его там родня похоронена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140