Но усталость у пленного совсем прошла, уже больше не дрожали ни руки, ни ноги, и голос был громок, спокоен и тверд, когда он вторично окликнул Вильгельма:
– Послушайте!.. Проснитесь. Государь!
Вильгельм открыл глаза, ничего не понимая.
Но вдруг все понял и с сильно забившимся сердцем вскочил на ноги. Русский так же встал невольно и привычным жестом солдата опустил руки по швам и составил ноги.
Часть 5
Вопросы императора были отрывисты и резки:
– Я заснул? – Да.
– Долго я спал?
– Минут восемь или десять. Может быть, больше.
– Вы вставали?
– Вставал.
– Ходили? – Ходил.
– Как вы смели!
– Я окликал вас, но вы не слыхали.
– Вы должны были позвать других!
– Я не хотел, чтобы они увидели это.
Он спокойно показал глазами на револьвер. Вильгельм быстро взглянул туда же и повторил:
– Да. Это. Пожалуй, вы правы. Да. Это. Садитесь. Вы брали это в руку? Он не так лежал.
– Да, брал.
– И положили обратно? Благодарю вас. Отчего вы не садитесь? Садитесь, пожалуйста. И, конечно, вы теперь свободны, понимаете? – можете идти куда угодно. Я даже не беру с вас слова, что вы не будете снова драться со мною. Деритесь!
– Благодарю вас. Я буду драться. Вильгельм вежливо наклонил голову:
– Я искренне сожалею об этом, господин профессор. Вы – благородный человек. Моя жена узнает об этой ночи.
Русский также вежливо поклонился. Вильгельм благосклонно взглянул на его бледное, чересчур скромное, чересчур ученое лицо и добавил:
– Но Германия об этом не узнает. Ей совсем не надо знать, что ее император в течение десяти минут был… обыкновенным смертным человеком, не так ли? Я позвоню. Мне хочется видеть теперь кого-нибудь из своих, вы понимаете?
Когда вошел адъютант, император, покраснев от гнева, долго мерял его сверкающими глазами – и крикнул так громко, что вздрогнули оба, и адъютант и пленный:
– Вина!
И еще долго и молча сердился, краснея, пока старый и невинный камердинер, личный слуга императора, не внес новой бутылки шампанского; но и его окинул тем же гневным взором и также громко крикнул:
– Ну? Вон, – живее! – и весело рассмеялся, показав глазами на испуганную согнутую спину старика: – Вы видите, какие они. Ничего не понимают! Берите сигару и курите. Пусть это будет наша трубка мира.
– Или перемирия? – улыбнулся русский.
– Тоже превосходная вещь! – решительно ответил император, дымя сигарой. – Курите. Надо дать отдых нервной системе. Старик Гинденбург говорит, что эту войну выдержит тот, у кого нервы крепче! Silence!
Несколько минут оба молча курили. И только теперь, когда человеческий голос, всегда чужой и тревожный, не нарушал тишины глухой комнаты, почувствовал император все блаженство возвращенной жизни. Мысли были смутны и бежали где-то поверху, как облака в солнечный день, а все тело радовалось до томления, до желания смеяться и петь. С чувством необыкновенного удовольствия Вильгельм осмотрел комнату, благосклонно остановил взор на пленном, добродушно оценивая его как очень милого человека, и сосредоточил внимание на стратегической карте. От нее веяло простором и свежестью, как от весеннего дня, зовущего на дальнюю прогулку; ее путаные линии и условные слабые краски, ее еле видимые мелкие названия преображались в леса и горы, в широкие реки, над которыми перекинуты мосты, в тысячи городов и селений, полных шумного и торопливого движения.
Где-то за дверью сменяли караул. Приглушенный шепот команды, осторожный, но размеренный и точный топот подкованных сапог, стук приклада о деревянный пол – и снова тишина. Гранд-отель спал. И канонада стихала, удаляясь, или и для дерущихся наступал тот момент непобедимого утомления, что наступает перед рассветом, когда безвольно цепенеют усталые тело и дух. Как большие собаки во сне, отрывисто лаяли одинокие орудия. Охваченный радостным беспокойством, Вильгельм подошел к окну и отдернул драпри. Хотел открыть окно, но тугая рама не поддавалась усилию слабых рук, и пленный вежливо помог, толкнув раму ладонью. В распахнувшееся окно дохнуло свежестью почти летней ночи и запахом гари.
– Надо немножко воздуху, – сказал император, улыбаясь.
– Да, здесь очень душно, – согласился русский.
Они оба стояли у окна, Вильгельм у самого подоконника, пленный немного сзади. Зарево над крышей еще мутно искрилось, и небо было черно; но круглые камни мостовой слегка посветлели – ночь близилась к концу. И внизу было все также тихо и безмолвно; а по дальним улицам ровным гулом водопада, никогда не спящего, грохотали обозы. Вслушавшись, можно было отличить тяжкий придавливающий грохот орудий от тарахтенья возов и кухонь, частое цоканье кавалерийских копыт и ритмичный, еле слышимый, но могучий в своей непрерывности топот пехоты. Влажными, предрассветными гудками пролагали себе путь автомобили. Где-то в вышине и далеко гудели аэропланы, как тугие струны, и весь теплый воздух был полон бессонья и томительных стремлений.
„К Парижу!“ – подумал император, и сердце его застучало ровнее и громче, как под рукой барабанщика. Небольшой звездой на карте, без улиц и людей, на мгновение представился ему мировой город, и туда двигался этот людской поток, увлекая за собою и его душу, жадную, как душа варвара, ищущего завоеваний и добычи. Улыбка сошла с его побледневшего лица; усы хищно топорщились. „К Парижу!“ – бормотал он все громче магическое слово, вздрагивая от томительных хищных вожделений, – и, обернувшись, хотел что-то громко сказать своему адъютанту, тихо дышавшему за спиною. Но это не был адъютант, император забылся. Это был какой-то бельгийский солдат, пленный, черт знает что! Лицо Вильгельма исказилось гримасой, и недоговоренные слова камнем упали в душу.
– Вы что-то хотели сказать? – спросил русский.
– Ничего. Закройте окно! – раздраженно приказал император, отходя.
Пленный исполнил приказание и спросил:
– Прикажете задернуть и драпри?
– Да! – также резко ответил Вильгельм и нехотя добавил: – Пожалуйста.
Тяжелые драпри сдвинулись. Стало угрюмо, глухо и душно, и мигающее пламя свечей, всколыхнутое свежим воздухом, было неприятно в своей молчаливой, бестолковой пляске и приседаниях. Если бы не этот русский, он снова открыл бы окно и долго и с наслаждением слушал бы энергичный шум движущихся вооруженных масс, остался бы совсем один, погасил свечи и слушал бы долго, питая душу образами победы и величия… но этот господин! И нельзя просто приказать ему уйти; те десять минут, когда он держал в своих руках жизнь императора и судьбу Европы, дают ему какие-то странные, совсем особые права.
– Что же вы не садитесь? Садитесь.
Пленный сел, положив ногу на ногу.
Вильгельм, прищурившись, взглянул на его рваный сапог и спросил:
– А скажите, господин профессор: вы поступили так с револьвером… не из трусости? О, конечно, я говорю про моральную трусость, вы понимаете?
– Нет.
Вильгельм подумал и с некоторою торжественностью произнес:
– Я вам охотно верю. Это было бы слишком глупо и ничтожно. Но догадываетесь ли вы, господин профессор и истинный гуманист, – Вильгельм сделал свой взгляд суровым и устремил его прямо в глаза пленному, – но догадываетесь ли вы, кто именно спас меня, императора Германии? Нет? Ну, кто удержал вашу руку, уже взявшую это? Нет? Кто, наконец, направил вашу волю по… неисповедимому пути?
1 2 3 4 5 6 7 8
– Послушайте!.. Проснитесь. Государь!
Вильгельм открыл глаза, ничего не понимая.
Но вдруг все понял и с сильно забившимся сердцем вскочил на ноги. Русский так же встал невольно и привычным жестом солдата опустил руки по швам и составил ноги.
Часть 5
Вопросы императора были отрывисты и резки:
– Я заснул? – Да.
– Долго я спал?
– Минут восемь или десять. Может быть, больше.
– Вы вставали?
– Вставал.
– Ходили? – Ходил.
– Как вы смели!
– Я окликал вас, но вы не слыхали.
– Вы должны были позвать других!
– Я не хотел, чтобы они увидели это.
Он спокойно показал глазами на револьвер. Вильгельм быстро взглянул туда же и повторил:
– Да. Это. Пожалуй, вы правы. Да. Это. Садитесь. Вы брали это в руку? Он не так лежал.
– Да, брал.
– И положили обратно? Благодарю вас. Отчего вы не садитесь? Садитесь, пожалуйста. И, конечно, вы теперь свободны, понимаете? – можете идти куда угодно. Я даже не беру с вас слова, что вы не будете снова драться со мною. Деритесь!
– Благодарю вас. Я буду драться. Вильгельм вежливо наклонил голову:
– Я искренне сожалею об этом, господин профессор. Вы – благородный человек. Моя жена узнает об этой ночи.
Русский также вежливо поклонился. Вильгельм благосклонно взглянул на его бледное, чересчур скромное, чересчур ученое лицо и добавил:
– Но Германия об этом не узнает. Ей совсем не надо знать, что ее император в течение десяти минут был… обыкновенным смертным человеком, не так ли? Я позвоню. Мне хочется видеть теперь кого-нибудь из своих, вы понимаете?
Когда вошел адъютант, император, покраснев от гнева, долго мерял его сверкающими глазами – и крикнул так громко, что вздрогнули оба, и адъютант и пленный:
– Вина!
И еще долго и молча сердился, краснея, пока старый и невинный камердинер, личный слуга императора, не внес новой бутылки шампанского; но и его окинул тем же гневным взором и также громко крикнул:
– Ну? Вон, – живее! – и весело рассмеялся, показав глазами на испуганную согнутую спину старика: – Вы видите, какие они. Ничего не понимают! Берите сигару и курите. Пусть это будет наша трубка мира.
– Или перемирия? – улыбнулся русский.
– Тоже превосходная вещь! – решительно ответил император, дымя сигарой. – Курите. Надо дать отдых нервной системе. Старик Гинденбург говорит, что эту войну выдержит тот, у кого нервы крепче! Silence!
Несколько минут оба молча курили. И только теперь, когда человеческий голос, всегда чужой и тревожный, не нарушал тишины глухой комнаты, почувствовал император все блаженство возвращенной жизни. Мысли были смутны и бежали где-то поверху, как облака в солнечный день, а все тело радовалось до томления, до желания смеяться и петь. С чувством необыкновенного удовольствия Вильгельм осмотрел комнату, благосклонно остановил взор на пленном, добродушно оценивая его как очень милого человека, и сосредоточил внимание на стратегической карте. От нее веяло простором и свежестью, как от весеннего дня, зовущего на дальнюю прогулку; ее путаные линии и условные слабые краски, ее еле видимые мелкие названия преображались в леса и горы, в широкие реки, над которыми перекинуты мосты, в тысячи городов и селений, полных шумного и торопливого движения.
Где-то за дверью сменяли караул. Приглушенный шепот команды, осторожный, но размеренный и точный топот подкованных сапог, стук приклада о деревянный пол – и снова тишина. Гранд-отель спал. И канонада стихала, удаляясь, или и для дерущихся наступал тот момент непобедимого утомления, что наступает перед рассветом, когда безвольно цепенеют усталые тело и дух. Как большие собаки во сне, отрывисто лаяли одинокие орудия. Охваченный радостным беспокойством, Вильгельм подошел к окну и отдернул драпри. Хотел открыть окно, но тугая рама не поддавалась усилию слабых рук, и пленный вежливо помог, толкнув раму ладонью. В распахнувшееся окно дохнуло свежестью почти летней ночи и запахом гари.
– Надо немножко воздуху, – сказал император, улыбаясь.
– Да, здесь очень душно, – согласился русский.
Они оба стояли у окна, Вильгельм у самого подоконника, пленный немного сзади. Зарево над крышей еще мутно искрилось, и небо было черно; но круглые камни мостовой слегка посветлели – ночь близилась к концу. И внизу было все также тихо и безмолвно; а по дальним улицам ровным гулом водопада, никогда не спящего, грохотали обозы. Вслушавшись, можно было отличить тяжкий придавливающий грохот орудий от тарахтенья возов и кухонь, частое цоканье кавалерийских копыт и ритмичный, еле слышимый, но могучий в своей непрерывности топот пехоты. Влажными, предрассветными гудками пролагали себе путь автомобили. Где-то в вышине и далеко гудели аэропланы, как тугие струны, и весь теплый воздух был полон бессонья и томительных стремлений.
„К Парижу!“ – подумал император, и сердце его застучало ровнее и громче, как под рукой барабанщика. Небольшой звездой на карте, без улиц и людей, на мгновение представился ему мировой город, и туда двигался этот людской поток, увлекая за собою и его душу, жадную, как душа варвара, ищущего завоеваний и добычи. Улыбка сошла с его побледневшего лица; усы хищно топорщились. „К Парижу!“ – бормотал он все громче магическое слово, вздрагивая от томительных хищных вожделений, – и, обернувшись, хотел что-то громко сказать своему адъютанту, тихо дышавшему за спиною. Но это не был адъютант, император забылся. Это был какой-то бельгийский солдат, пленный, черт знает что! Лицо Вильгельма исказилось гримасой, и недоговоренные слова камнем упали в душу.
– Вы что-то хотели сказать? – спросил русский.
– Ничего. Закройте окно! – раздраженно приказал император, отходя.
Пленный исполнил приказание и спросил:
– Прикажете задернуть и драпри?
– Да! – также резко ответил Вильгельм и нехотя добавил: – Пожалуйста.
Тяжелые драпри сдвинулись. Стало угрюмо, глухо и душно, и мигающее пламя свечей, всколыхнутое свежим воздухом, было неприятно в своей молчаливой, бестолковой пляске и приседаниях. Если бы не этот русский, он снова открыл бы окно и долго и с наслаждением слушал бы энергичный шум движущихся вооруженных масс, остался бы совсем один, погасил свечи и слушал бы долго, питая душу образами победы и величия… но этот господин! И нельзя просто приказать ему уйти; те десять минут, когда он держал в своих руках жизнь императора и судьбу Европы, дают ему какие-то странные, совсем особые права.
– Что же вы не садитесь? Садитесь.
Пленный сел, положив ногу на ногу.
Вильгельм, прищурившись, взглянул на его рваный сапог и спросил:
– А скажите, господин профессор: вы поступили так с револьвером… не из трусости? О, конечно, я говорю про моральную трусость, вы понимаете?
– Нет.
Вильгельм подумал и с некоторою торжественностью произнес:
– Я вам охотно верю. Это было бы слишком глупо и ничтожно. Но догадываетесь ли вы, господин профессор и истинный гуманист, – Вильгельм сделал свой взгляд суровым и устремил его прямо в глаза пленному, – но догадываетесь ли вы, кто именно спас меня, императора Германии? Нет? Ну, кто удержал вашу руку, уже взявшую это? Нет? Кто, наконец, направил вашу волю по… неисповедимому пути?
1 2 3 4 5 6 7 8