Традиция европейской войны от римлян через средние века вся связана с алкоголем. Отрицать это могут только московские дамочки-корреспондентки. Петр I, победив под Полтавой, пировал прямо на поле сражения, пригласив пленных шведских офицеров, и поднял даже тост: «За моих учителей!» Во время Великой Отечественной войны алкогольный рацион положен был солдату и законным образом фигурировал в интендантских списках. Перед атакой у всех армий, у «наших», равно как у американцев и у врагов — немцев, принято было выдавать солдату порцию водки, виски, шнапса. Солдат, находящийся в постоянном напряжении фронта, физическом и психологическом напряжении, имеет право и обязан расслабиться. Разумеется, речь не идет ни о пьянстве, ни тем более о болезненном алкоголизме, каковые жестоко караются… По окончании интервью я, помню, вынул из сумки поллитру водки: «Выпьем, товарищ подполковник, за знакомство?» Комбат со своей стороны достал пару бутылок хорошего молдавского вина. (Мы его, кстати, не допили.) Открыл банку с солеными помидорами. На столе лежали вишни. Мы пили тогда вчетвером: комбат, я, капитан Шурыгин, фотограф Кругликов, пили не торопясь, отдыхая, каждый после своей работы, вспоминая войны и конфликты, в которых привелось нам воевать или участвовать. Костенко и Шурыгин вспомнили Афганистан, я — Югославию, Кругликов — Даманский, он служил там в 1968 году. После «битв, где рубились они», перешли мы, как водится, к противоположному полу, ибо что еще занимает солдата и тревожит его, так это женщина, жена. Мы поведали друг другу мужские секреты. Оказалось, жена Костенко «уехала» от него, забрав ребенка, Шурыгин разводится с женой, я вспомнил свою жену, оставленную в Париже, с болью в сердце. Существование «дамы сердца», ох, мадам Приходько… — нормальное явление, «дамы» есть у всех физически здоровых мужчин. А в том, что Татьяна не расставалась с оружием в штабе батальона, находящегося меньше чем в километре от линии фронта, нет ничего анормального. Было бы странно, если бы она этого оружия не имела. (По уставу личное оружие полагается носить всегда с собой. Когда в Парканах я вылез из БТРа и пошел интервьюировать подполковника Дудкевича, оставив было свой автомат в БТРе, полагая, что здесь, на территории военной части, он мне не понадобится, водитель напомнил мне устав.) Плюс Татьяна работала в штабе, я наблюдал ее работающей: она выписывала разрешения на получение бензина, оприходовала боеприпасы… Кстати говоря, на фотографии, висящей у меня над письменным столом (комбат, Татьяна, Шурыгин, я, плюс десяток гвардейцев), у Татьяны нет оружия. У Костенко на фотографии длинные рукава комбинезона позволяют видеть только кисти рук. Как у большинства гвардейцев. Он так всегда и ходил. Кадровый офицер, он не был выучен в Советской Армии расхаживать среди солдат с закатанными рукавами. Как можно было увидеть следы иглы? Разве что в бане… Ни о каких следах иглы я не слышал даже от недоброжелателей Костенко. Некто Светлана, лидер женского движения ПМР, говорила мне, что подполковник — наркоман, употребляет мефедрин в таблетках. Так к чему же он был привязан, Костенко, к мефедрину или к наркотику, который вкалывают? К героину? Несмотря на несомненный «прогресс» в области наркотиков, пришедший на территории бывшего СССР вместе с перестройкой и после нее, я все же уверен, что обеспечить себя постоянным притоком героина на левом берегу Днестра пока еще невозможно. Если же комбат кололся от случая к случаю, то его нельзя было назвать наркоманом. Употребляют медикаменты, а многие из них — наркотики, сотни миллионов людей в мире. Наркоман же не может жить без, он зависит от своего наркотика. Я знаю, о чем пишу, за шесть лет жизни в Нью-Йорке я сам пробовал всевозможные наркотики и знал настоящих, стопроцентных наркоманов… Обвинение же комбата в «расстреливании в щеку» из уст «ребят, которые… следили», звучит и вовсе бездоказательно. Они ведь свидетели обвинения (если не исполнители приговора).
Между тем очищенная от бездарных обвинений история комбата Костенко страшна, проста и великолепна в своей трагической мрачности. Всякая революция, приднестровская не исключение (да, это была революция), совершается трагическими, пассионарными фигурами. Возбудившись, возмутившись первыми, они атакуют и низвергают существующий порядок. Часто эти первые герои — анархические индивидуалисты, порой с криминальными наклонностями, пробужденными внезапной властью. Когда революция совершена и первые структуры нового общества и государства заложены, подобные трагические фигуры первых пассионариев не находят себе места в новом обществе. Это нормально. Ибо их призвание — восстание, разрушение, а не служение в государстве. Костенко, Сен-Жюсты, Дантоны, Робеспьеры… убираются и заменяются министрами и заведующими отделами. Вот что случилось в Приднестровье. В Бендерах Костенко практически узурпировал местную власть, население шло не к коменданту города, не к начальнику милиции, но к «батьке Костенко». «Батько» судил как Бог на душу положит, сидя в сарае, окруженный гвардейцами, Татьяна в темных очках — по левую руку.
Выливать сегодня черную краску на обгоревший «бюст» комбата — неблагородно. Его заслуги перед Приднестровьем — неоспоримы. За свои преступления, если таковые были, он заплатил. Уже со времен французской революции миру известно, что революция, как правило, пожирает своих детей. Республике нужно было убить Костенко. Его убили, и я верю, что иначе было нельзя. Другого выхода не было. Человек восстания, он не вписался в новые структуры. Матвеев, Дудкевич, шеф службы безопасности «Иванов» вписались. Смогли. Костенко не смог. Это Костенко и по-своему великолепный Матвеев начали формировать армию Приднестровья, первые батальоны. Одного сделали генералом, другого… вы знаете, что…
Однако, уничтожив человека, вовсе не следует уничтожать героя — корейца с рыжими глазами, настоящего «пса войны». К тому же если Приднестровье уже оформилось в государство (предположительно временное, как Дальневосточная республика в 1920 г.), то повсюду, вне Приднестровья, время Костенок только наступает. Войны соединят российскую цивилизацию воедино. Наши границы — кровавые раны. Война только что вспыхнула в Абхазии. Рано нам расстреливать наших комбатов. Чистеньких пассионарных воинов не бывает. Моральность героев в эпоху войн и революций не та же моральность, что в мирное время.
Когда иду я по Арбату…
19 июня. Раннее утро. На пикетировании Фонда Горбачева. Два лейтенанта милиции приехали первыми, вышли не спеша из машины, оглядели лозунги и пикетчиков. («Горби — холуй Буша и K°. Преступника к суду!», «Лжедемократы — вон из России! Вы украли у народа все: страну, землю, телерадио, у детей — хлеб, молоко!») Неохотно потребовали разойтись. Когда назвавшийся Петровым Сергеем Петровичем пикетчик объяснил им, что разрешения на пикетирование нет, но Фонд Горбачева — не государственное учреждение, потому разрешение не требуется, лейтенанты расслабились, может быть, и не поверив. Расслабившись, они разговорились. Особенного сочувствия они не показали, но тот, что постарше, с расшлепанным носом-картошкой, изрек удивительно мудрую фразу, привожу дословно: «КОГДА НАЧИНАЕТСЯ РЕВОЛЮЦИЯ, ТОГДА КАЖДЫЙ ВЫБИРАЕТ, КОМУ ЕМУ СЛУЖИТЬ — НАРОДУ ИЛИ ЗАКОНУ».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48