Полпанели занимает. Палки-то с золотыми шарами отберут в общую кассу...
Вдумчивый и внимательный Леонид Юрьевич обернулся, смерил черную замасленную спину, улыбнулся так, словно прочел на ней какие-то письмена, и пробормотал:
— Не стоит связываться. Поздравляю. Большевики ночью будут в Городе.
Махнув знаменитой палкой, он вдруг изменил маршрут. На трамвае вернулся на Львовскую, а оттуда к себе в Дикий переулок. Приехав домой, он решил изменить облик и изменил его на удивление. Вместо вполне приличного пиджака оказался свитер с дырой на животе; палка была сдана на хранение матери. Ушастая дрянь заменила бобровую шапку. А под дрянью на голове было черт знает что. Леонид Юрьевич размочил сооружение Жана из голярни и волосы зачесал назад. Получилось будто бы ничего. Так, идейный молодой человек с бегающими глазами. Ничего офицерского.
— Уезжаю к Турбиным, у них и ночевать буду, — крикнул Леонид Юрьевич, возясь в передней и примеряя еще какую-то мерзость.
И вот, теперь, когда волосы высохли и поднялись... Господи, Боже мой.
— Уберите это. Я не буду аккомпанировать. Черт знает... папуас.
— Чистой воды команч. Вождь Соколиный Глаз.
Затравленный Леонид Юрьевич низко опустил голову.
— Ну, хорошо, я перечешусь.
— Я думаю, перечешитесь. Николка, отведи его в свою комнату.
Николка распахнул дверь и заиграл марш на пианино. Шервинский прошел мимо багровый, с шепотом:
— Мерзавец ты...
Когда вернулись, Леонид Юрьевич был по-прежнему не команч, а гладенько причесанный гвардейский офицер.
Го-род пре-крас-ный.
Го-о-род счастли-и-вый.
Лава, как штука аметистового бархата, без всякого напряжения потекла и смягчила сердца, полные тревоги.
О, го-о-о-о-о-ород...
Шервинский не удержался и выпустил, постепенно открывая, свое знаменитое mi. Аметист мгновенно превратился в серебряный сверлящий поток. Гостиная загремела, как деревянная коробка, бесчисленными отражениями от стен и стекол. Николка съежился в кресле и от ужаса и наслаждения втянул голову в плечи.
— Эт-то голосок, — не удержался он, чтобы не шепнуть.
И только когда приглаженный команч, притушив звук и властвуя над покоренным аккопанементом, вывел мец-цо-воче:
Месяц сия-а-ает... —
и Николка и Елена расслышали дьявольски грозный звук тазов. Аккорд оборвался, но под педалью еще гудело «до» оборвался и голос. Николка вскочил.
— Голову даю на отрез, что это Василиса! Он, он проклятый.
— Боже мой...
— Спокойно, спокойно, Елена Васильевна...
— Голову даю. И как такого труса земля терпит.
За окнами плыл, глухо раскатываясь, шабаш. Николка заметался, втискивая в карман парабеллум Мышлаевского.
— Николенька, брось револьвер. Никол, прошу тебя.
Стукнула дверь в столовой, затем на веранде, выходящей во двор. Шабаш на секунду ворвался в комнаты. Во дворе, рядом во дворе и дальше по всей улице звонили тазы для варенья. Разливался, потрясая морозный воздух, качающийся тревожный грохот.
— Никол, не ходи со двора. Леонид, не пускайте его...
Николка угадал. Именно Василиса и был причиной тревоги. Николка, ведавший в качестве секретаря домового комитета списками домовой охраны, не мог отказать себе в удовольствии в смутную ночь на 3-е число поставить на дежурство именно Василису в паре с рыхлой и сдобной женщиной Авдотьей Семеновной — женой сапожника. Поэтому в графе:
2-е число
От 8 до 10 час. вечера
АВДОТЬЯ И ВАСИЛИСА
Вообще удовольствия было много. Целый вечер Николка учил Василису обращению с австрийским карабином. Василиса сидел на скамеечке под стеной, обмякший и с помутневшими глазами, а Николка с сухим стуком выбрасывал экстрактором патроны, стараясь попасть ими в Василису. Наконец, насладившись вдоволь, собственноручно прикрепил к ветке акации таз для варенья (бить тревогу) и ушел, оставив на скамейке смущенно неподвижного Василису рядом с хмурой Авдотьей.
— Вы посматривайте, Васл...ис... Иванович, — уныло, озабоченно бросил Николка. — В случае чего... того... на мушку. — И он зловеще подмигнул на карабин.
Авдотья плюнула.
— Чтоб он издох этот Петлюра, сколько беспокойства людям...
Василиса пошевелился единственный раз после ухода Николки. Он осторожно приподнял карабин руками за дуло и за ложе, положил его под скамейку дулом в сторону и замер. Отчаяние овладело Василисой при самом окончании его срока. В 10 часов, когда в Городе начали замирать звуки жизни и Авдотья категорически заявила, что ей необходимо отлучиться на пять минут. И она отлучилась. Песнь Веденецкого гостя, глухо разлившаяся за кремовыми шторами, немного облегчила сердце несчастного Василисы. Но только на минуту. Как раз в это время на пригорке над крышей сарая, к которому уступами сбегал запущенный снегом сад, явственно мелькнула тень и с шелестом обвалился пласт снега. Василиса закрыл глаза и в течение мгновения увидел целый ряд картин: вот ворвались бандиты, вот перерезали Василисе горло, и вот он — Василиса — лежит в гробу мертвый. И Василиса, слабо охнув, ударил палкой в таз. Тотчас же грохнули в соседнем дворе, затем через двор, а через минуту весь Алексеевский спуск завывал медными угрожающими голосами, а в № 17-м немедленно начали стрелять. Василиса, растопырив ноги, закоченел с палкой в руках.
Месяц сия-а-о...
Загремела дверь, и выскочил, натаскивая пальто в рукава, Николка, за ним Шервинский.
— Что случилось?
Василиса вместо ответа ткнул пальцем, указывая на сарай. Николка и Шервинский осторожно обошли его, поднялись по лесенке и заглянули в калитку черного сада. Предохранитель тихонько щелкнул в руке Николки. Но пусто и молчаливо было в саду, и Авдотьин блудливый кот давно удрал, ошалев от дьявольского грохота.
— Вы первый ударили? (Строго.)
Василиса судорожно вздохнул, лизнул губы и ответил:
— Нет, кажется, не я...
Николка закрыл предохранитель, возвел глаза к небу и произнес в сторону:
— О, что это за человек?
Затем он, несмотря на запрещение Елены, выбежал в калитку и пропадал минут десять. Сперва перестали греметь рядом, затем в номере 17-м, в 19-м, и только долго-долго какой-то неугомонный гражданин стрелял в конце улицы, но перестал в конце концов и он. И опять наступило тревожное безмолвие.
Николка, вернувшись, прекратил пытку Василисы, властной рукой секретаря домкома вызвал Щеглова с женой (10—12 часов) и юркнул обратно в дом. Вбежав на цыпочках в гостиную, он не дал Елене обрушиться на него с укорами, выкатил глаза и крикнул суфлерским шепотом:
— Ур-ра. Радуйся, Елена! Ура! Гонят Петлюру. Красноиндейцы идут по пятам.
— Да что ты?
— Слушайте... Я сейчас выбежал за ворота и слышал скрип. Обозы идут, батюшки, обозы! Хвосты уходят! Петлюре каюк!!
— Ты не врешь?
— Чудачка, какая же мне корысть?
Елена встала с кресла.
Неужели Алексей вырвется?
— Да конечно же. Не идиот же он. Ты слушай: я уверен, что их выдавили уже из Слободки... Хорошо-с. Как только их погонят, куда они пойдут? Ясно, на Город, обратно через мост. Когда они будут проходить Город, тут Алексей и даст ходу.
— А если они не пустят?
— Ну-у... не пустят. Дураком не надо быть. Пусть бежит.
— Ясно. Другого пути нет, — подтвердил Шервинский и тихонько, с лицом, изображающим в комическом виде священный ужас перед грядущим, пошел к пианино.
— Поздравляю вас, товарищи, — мгновенно изобразил Николка оратора на митинге, — таперича наши идут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Вдумчивый и внимательный Леонид Юрьевич обернулся, смерил черную замасленную спину, улыбнулся так, словно прочел на ней какие-то письмена, и пробормотал:
— Не стоит связываться. Поздравляю. Большевики ночью будут в Городе.
Махнув знаменитой палкой, он вдруг изменил маршрут. На трамвае вернулся на Львовскую, а оттуда к себе в Дикий переулок. Приехав домой, он решил изменить облик и изменил его на удивление. Вместо вполне приличного пиджака оказался свитер с дырой на животе; палка была сдана на хранение матери. Ушастая дрянь заменила бобровую шапку. А под дрянью на голове было черт знает что. Леонид Юрьевич размочил сооружение Жана из голярни и волосы зачесал назад. Получилось будто бы ничего. Так, идейный молодой человек с бегающими глазами. Ничего офицерского.
— Уезжаю к Турбиным, у них и ночевать буду, — крикнул Леонид Юрьевич, возясь в передней и примеряя еще какую-то мерзость.
И вот, теперь, когда волосы высохли и поднялись... Господи, Боже мой.
— Уберите это. Я не буду аккомпанировать. Черт знает... папуас.
— Чистой воды команч. Вождь Соколиный Глаз.
Затравленный Леонид Юрьевич низко опустил голову.
— Ну, хорошо, я перечешусь.
— Я думаю, перечешитесь. Николка, отведи его в свою комнату.
Николка распахнул дверь и заиграл марш на пианино. Шервинский прошел мимо багровый, с шепотом:
— Мерзавец ты...
Когда вернулись, Леонид Юрьевич был по-прежнему не команч, а гладенько причесанный гвардейский офицер.
Го-род пре-крас-ный.
Го-о-род счастли-и-вый.
Лава, как штука аметистового бархата, без всякого напряжения потекла и смягчила сердца, полные тревоги.
О, го-о-о-о-о-ород...
Шервинский не удержался и выпустил, постепенно открывая, свое знаменитое mi. Аметист мгновенно превратился в серебряный сверлящий поток. Гостиная загремела, как деревянная коробка, бесчисленными отражениями от стен и стекол. Николка съежился в кресле и от ужаса и наслаждения втянул голову в плечи.
— Эт-то голосок, — не удержался он, чтобы не шепнуть.
И только когда приглаженный команч, притушив звук и властвуя над покоренным аккопанементом, вывел мец-цо-воче:
Месяц сия-а-ает... —
и Николка и Елена расслышали дьявольски грозный звук тазов. Аккорд оборвался, но под педалью еще гудело «до» оборвался и голос. Николка вскочил.
— Голову даю на отрез, что это Василиса! Он, он проклятый.
— Боже мой...
— Спокойно, спокойно, Елена Васильевна...
— Голову даю. И как такого труса земля терпит.
За окнами плыл, глухо раскатываясь, шабаш. Николка заметался, втискивая в карман парабеллум Мышлаевского.
— Николенька, брось револьвер. Никол, прошу тебя.
Стукнула дверь в столовой, затем на веранде, выходящей во двор. Шабаш на секунду ворвался в комнаты. Во дворе, рядом во дворе и дальше по всей улице звонили тазы для варенья. Разливался, потрясая морозный воздух, качающийся тревожный грохот.
— Никол, не ходи со двора. Леонид, не пускайте его...
Николка угадал. Именно Василиса и был причиной тревоги. Николка, ведавший в качестве секретаря домового комитета списками домовой охраны, не мог отказать себе в удовольствии в смутную ночь на 3-е число поставить на дежурство именно Василису в паре с рыхлой и сдобной женщиной Авдотьей Семеновной — женой сапожника. Поэтому в графе:
2-е число
От 8 до 10 час. вечера
АВДОТЬЯ И ВАСИЛИСА
Вообще удовольствия было много. Целый вечер Николка учил Василису обращению с австрийским карабином. Василиса сидел на скамеечке под стеной, обмякший и с помутневшими глазами, а Николка с сухим стуком выбрасывал экстрактором патроны, стараясь попасть ими в Василису. Наконец, насладившись вдоволь, собственноручно прикрепил к ветке акации таз для варенья (бить тревогу) и ушел, оставив на скамейке смущенно неподвижного Василису рядом с хмурой Авдотьей.
— Вы посматривайте, Васл...ис... Иванович, — уныло, озабоченно бросил Николка. — В случае чего... того... на мушку. — И он зловеще подмигнул на карабин.
Авдотья плюнула.
— Чтоб он издох этот Петлюра, сколько беспокойства людям...
Василиса пошевелился единственный раз после ухода Николки. Он осторожно приподнял карабин руками за дуло и за ложе, положил его под скамейку дулом в сторону и замер. Отчаяние овладело Василисой при самом окончании его срока. В 10 часов, когда в Городе начали замирать звуки жизни и Авдотья категорически заявила, что ей необходимо отлучиться на пять минут. И она отлучилась. Песнь Веденецкого гостя, глухо разлившаяся за кремовыми шторами, немного облегчила сердце несчастного Василисы. Но только на минуту. Как раз в это время на пригорке над крышей сарая, к которому уступами сбегал запущенный снегом сад, явственно мелькнула тень и с шелестом обвалился пласт снега. Василиса закрыл глаза и в течение мгновения увидел целый ряд картин: вот ворвались бандиты, вот перерезали Василисе горло, и вот он — Василиса — лежит в гробу мертвый. И Василиса, слабо охнув, ударил палкой в таз. Тотчас же грохнули в соседнем дворе, затем через двор, а через минуту весь Алексеевский спуск завывал медными угрожающими голосами, а в № 17-м немедленно начали стрелять. Василиса, растопырив ноги, закоченел с палкой в руках.
Месяц сия-а-о...
Загремела дверь, и выскочил, натаскивая пальто в рукава, Николка, за ним Шервинский.
— Что случилось?
Василиса вместо ответа ткнул пальцем, указывая на сарай. Николка и Шервинский осторожно обошли его, поднялись по лесенке и заглянули в калитку черного сада. Предохранитель тихонько щелкнул в руке Николки. Но пусто и молчаливо было в саду, и Авдотьин блудливый кот давно удрал, ошалев от дьявольского грохота.
— Вы первый ударили? (Строго.)
Василиса судорожно вздохнул, лизнул губы и ответил:
— Нет, кажется, не я...
Николка закрыл предохранитель, возвел глаза к небу и произнес в сторону:
— О, что это за человек?
Затем он, несмотря на запрещение Елены, выбежал в калитку и пропадал минут десять. Сперва перестали греметь рядом, затем в номере 17-м, в 19-м, и только долго-долго какой-то неугомонный гражданин стрелял в конце улицы, но перестал в конце концов и он. И опять наступило тревожное безмолвие.
Николка, вернувшись, прекратил пытку Василисы, властной рукой секретаря домкома вызвал Щеглова с женой (10—12 часов) и юркнул обратно в дом. Вбежав на цыпочках в гостиную, он не дал Елене обрушиться на него с укорами, выкатил глаза и крикнул суфлерским шепотом:
— Ур-ра. Радуйся, Елена! Ура! Гонят Петлюру. Красноиндейцы идут по пятам.
— Да что ты?
— Слушайте... Я сейчас выбежал за ворота и слышал скрип. Обозы идут, батюшки, обозы! Хвосты уходят! Петлюре каюк!!
— Ты не врешь?
— Чудачка, какая же мне корысть?
Елена встала с кресла.
Неужели Алексей вырвется?
— Да конечно же. Не идиот же он. Ты слушай: я уверен, что их выдавили уже из Слободки... Хорошо-с. Как только их погонят, куда они пойдут? Ясно, на Город, обратно через мост. Когда они будут проходить Город, тут Алексей и даст ходу.
— А если они не пустят?
— Ну-у... не пустят. Дураком не надо быть. Пусть бежит.
— Ясно. Другого пути нет, — подтвердил Шервинский и тихонько, с лицом, изображающим в комическом виде священный ужас перед грядущим, пошел к пианино.
— Поздравляю вас, товарищи, — мгновенно изобразил Николка оратора на митинге, — таперича наши идут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12