Идет с книжкой, уткнется в нее, глаза вылупит и так и жжет, только листики перевертываются.
- Верно, верно, и до чтения охотница была, - сказал Демьян. - Только приезжает, значит, к барину гость, малый молодой, должно из военных, а может, и служака какой... Человек капризный, тощий, а до баб тоже разбалован, зёл...
- Он самый и есть востряк, - сказал Тит.
- Да. Да и она уж, значит, до мужчин стала распущенная...
- Любила блудничать, - вставила Катерина.
- Любила, - подтвердил Демьян. - Такой уж природе была. А может, и сам барин был стар по этому делУ. Вынесут им, бывало, в сад под яблонку ковер, подушки, лежат и читают. Утром на станке на токарном точит всякую пустяковину, кровь себе полирует, после обеда - под яблонку. Она в одну сторону, он - в другую, так и блестит очками из травы, как змей. Покатается, покатается возле ней, да только и всего, только разбередит. А тут кстати помоложе подвернулся... Слухай да догадывайся! - весело и бодро сказал он, обращаясь к Агафье. - Дело до хорошего дойдет: "и ему отдалась до последнего дня..."
Он засмеялся, подмаргивая, и продолжал:
- Прякрасно. Значит, занялась она с ним, со служакой с этим. Идешь мимо саду, глянешь - сидит на скамейке, плачет и платочком кружевным утирается... Потом, глядь, повеселела: махнула, значит, на свою судьбу рукой, на отчаянность пошла. Мы весь сад в ту лето окапывали и все это хорошо видели. Сходбища у них была в самой их заветной беседке. Беседка была прямо хоть круглый год живи: столы, стулицы, чистота, пол под желтую одинарную краску, а по бокам черные каемки пропущены. Ну, вот они и повадились туда. Как вечер, как барин в поле, она сейчас проследует в сад, вроде как чтением заниматься, а это и есть самая сустреча их. Он, как заяц, прокрадется через задний вал - и к ней... Ну, только и от него она часто в горьких слезах выходила. Капризен был! Иду раз мимо саду, вижу, стоит в своей куртке плетеной, слюнявит платок и к руке, к маслаку прикладает, а рука в крови, - бывает, упал, содрал на валу. Брюки синие в земле и в листу... "Здравствуйте, говорю, Чеслав Викентьич!" Запустил он меня матерком и залился в беседку...
Агафья, все выжимавшая из глаз слезы, вдруг зарыдала, поднялась и, шатаясь, пошла в избу. Дашка, сидевшая на пороге с широко раскрытыми глазами и раздвинутыми коленками, кинула на нее радостный взгляд, вскочила и тоже скрылась в сенцах.
- Горе, правда! - сказала Катерина. - Он ей весь нос размял.
Демьян быстро оглянулся.
- Не горе! - быстрым шепотом сказал он. - Это я ее разжег. Ведь барышню-то она подводила!
- Да что ты! - в один голос воскликнули хозяйка и Тит.
- Сейчас умереть! Ведь она из Голицына?
- Из Голицына, из Голицына, - подтвердила Катерина. Говорит, к нам на спокой удалилась, дома дюже много врагов, завистников нажила.
- Как же, успокоится такая-то! - сказал Демьян. - Я давно об ней наслышан, ведь Голицыно-то от нас пять верст всего. Я ее сразу признал, только говорить не хотел, угостить сулилась...
- Они страшные хитрые черти, эти дворовые, - сказал Тит.
- И, значит, она самая и загубила эту самую барышню? спросила Катерина.
- Говорю же тебе - она, - сказал Демьян. - Она и все дело это совостожила. Да ты погоди, что дальше-то будет! Повалялись они, говорю, в беседке в энтой, отделалась она, идет по дорожке, поет песню, а сама цветы рвет, хоть, правда, дюже глаза опять заплаканы. А барин-то и вот он. Бросил дрожки за садом и идет прямо к ней с плеткой. Она туда, сюда, обмерла от страха, да так и осталась на месте. Подходит он тут прямо к ней, скидывает с ней косынку кружевную с плеч, рвет, ногами топчет, скидывает брошку, рвет часы золотые на цепочке, зачал и их топтать, только стекла хрустят... Потом за нее принялся: дерет плеткой, и все по морде норовит... Избил как надо, сшиб с ног не хуже старухи этой - и поскорее прочь, домой, чтобы, дескать, от греха уйтить. Прибежал приказчик, кликнул нас, понесли мы ее в контору, а она - безо всяких чувств, лежит, как мертвая, в своем голубеньком платьице, в кружевцах, и вся лицо тоже вроде как голубая стала, альни нос блестит. Потом призывает барин кучера Никодима и кричит ему с крыльца: "Немедленно свезть ее и этого сукина сына на станцию, отыскать его немедленно, он небось в саду в лопухах хоронится. Брось их где-нибудь в страшную глубину, в пучину-яругу..." Ну, тем же вечером и оттащили ее в телеге на станцию.
- Ужли с любовником вместе? - спросила Катерина.
- Куда тебе! - сказал Демьян, поднимаясь. - Его и след простыл. Ему-то что ж! Он своего добился, обломал ей сучья-ветья, да потуда его и видели.
- Я эту историю тоже слышал, - сказал Тит, выскребывая куском хлеба остатки сметаны из чашки. - Я ее, говорю, сколько разов видал. Ее Лизаветой звали. Жидкая, прахбвая бабенка, а ничего все-таки, аккуратная. Я тогда у попа при молотилке служил. Рабочая пора, самый разгар, я сижу погоняю, а старостишкин сынишка, бедовый дьяволенок, все под привод, под лошадей лезет. Раз сказал, два сказал неймется. Я соскочил, поймал его да маленько за висчонки. Он в голос. Гляжу, бежит эта самая барышня, Лизавета, - по дороге возле гумна с собачкой гуляла, - прямо ко мне: "Как вы смеете, кричит, вас к уряднику надо. Надо с детьми гуманно обращаться..." Будь в другом месте, я бы ее кнутом шарахнул.
- Гуманно! - повторил Демьян и засмеялся, снимая с лозинки свои армяк.
Встал и Тит, перекрестился и, поклонившись хозяйке, пошел вслед за Демьяном отдыхать в ригу. Качая головой, Катерина стала собирать с камня чашки, хлеб, скатерть.
- Мамушка! - крикнула Дашка, выскакивая на порог. - Я боюся! Она пьяная, на всю избу кричит, волосы с себя дерет...
Катерина, кинув скатерть, вошла в избу. Агафья сидела на лавке и раскачивалась с сиплым воем, глядя, но ничего не видя кровавыми безумными глазами, без платка, с растерзанными седыми волосами, сизая от слез и от натуги.
- Господи, прости меня, окаянную! - сипло вскрикивала она, размахиваясь, широко крестясь и кланяясь двери. Господи, разрази меня, старую дьяволицу, холопку лютую! Ненавижу вас, мужланы дикие! - завопила она, увидав Катерину. - Ненавижу!!
Не отвечая и улыбаясь, Катерина стала тереть хрен, чтобы привести ее в чувство.
Капри. 27. 1. 1913
1 2
- Верно, верно, и до чтения охотница была, - сказал Демьян. - Только приезжает, значит, к барину гость, малый молодой, должно из военных, а может, и служака какой... Человек капризный, тощий, а до баб тоже разбалован, зёл...
- Он самый и есть востряк, - сказал Тит.
- Да. Да и она уж, значит, до мужчин стала распущенная...
- Любила блудничать, - вставила Катерина.
- Любила, - подтвердил Демьян. - Такой уж природе была. А может, и сам барин был стар по этому делУ. Вынесут им, бывало, в сад под яблонку ковер, подушки, лежат и читают. Утром на станке на токарном точит всякую пустяковину, кровь себе полирует, после обеда - под яблонку. Она в одну сторону, он - в другую, так и блестит очками из травы, как змей. Покатается, покатается возле ней, да только и всего, только разбередит. А тут кстати помоложе подвернулся... Слухай да догадывайся! - весело и бодро сказал он, обращаясь к Агафье. - Дело до хорошего дойдет: "и ему отдалась до последнего дня..."
Он засмеялся, подмаргивая, и продолжал:
- Прякрасно. Значит, занялась она с ним, со служакой с этим. Идешь мимо саду, глянешь - сидит на скамейке, плачет и платочком кружевным утирается... Потом, глядь, повеселела: махнула, значит, на свою судьбу рукой, на отчаянность пошла. Мы весь сад в ту лето окапывали и все это хорошо видели. Сходбища у них была в самой их заветной беседке. Беседка была прямо хоть круглый год живи: столы, стулицы, чистота, пол под желтую одинарную краску, а по бокам черные каемки пропущены. Ну, вот они и повадились туда. Как вечер, как барин в поле, она сейчас проследует в сад, вроде как чтением заниматься, а это и есть самая сустреча их. Он, как заяц, прокрадется через задний вал - и к ней... Ну, только и от него она часто в горьких слезах выходила. Капризен был! Иду раз мимо саду, вижу, стоит в своей куртке плетеной, слюнявит платок и к руке, к маслаку прикладает, а рука в крови, - бывает, упал, содрал на валу. Брюки синие в земле и в листу... "Здравствуйте, говорю, Чеслав Викентьич!" Запустил он меня матерком и залился в беседку...
Агафья, все выжимавшая из глаз слезы, вдруг зарыдала, поднялась и, шатаясь, пошла в избу. Дашка, сидевшая на пороге с широко раскрытыми глазами и раздвинутыми коленками, кинула на нее радостный взгляд, вскочила и тоже скрылась в сенцах.
- Горе, правда! - сказала Катерина. - Он ей весь нос размял.
Демьян быстро оглянулся.
- Не горе! - быстрым шепотом сказал он. - Это я ее разжег. Ведь барышню-то она подводила!
- Да что ты! - в один голос воскликнули хозяйка и Тит.
- Сейчас умереть! Ведь она из Голицына?
- Из Голицына, из Голицына, - подтвердила Катерина. Говорит, к нам на спокой удалилась, дома дюже много врагов, завистников нажила.
- Как же, успокоится такая-то! - сказал Демьян. - Я давно об ней наслышан, ведь Голицыно-то от нас пять верст всего. Я ее сразу признал, только говорить не хотел, угостить сулилась...
- Они страшные хитрые черти, эти дворовые, - сказал Тит.
- И, значит, она самая и загубила эту самую барышню? спросила Катерина.
- Говорю же тебе - она, - сказал Демьян. - Она и все дело это совостожила. Да ты погоди, что дальше-то будет! Повалялись они, говорю, в беседке в энтой, отделалась она, идет по дорожке, поет песню, а сама цветы рвет, хоть, правда, дюже глаза опять заплаканы. А барин-то и вот он. Бросил дрожки за садом и идет прямо к ней с плеткой. Она туда, сюда, обмерла от страха, да так и осталась на месте. Подходит он тут прямо к ней, скидывает с ней косынку кружевную с плеч, рвет, ногами топчет, скидывает брошку, рвет часы золотые на цепочке, зачал и их топтать, только стекла хрустят... Потом за нее принялся: дерет плеткой, и все по морде норовит... Избил как надо, сшиб с ног не хуже старухи этой - и поскорее прочь, домой, чтобы, дескать, от греха уйтить. Прибежал приказчик, кликнул нас, понесли мы ее в контору, а она - безо всяких чувств, лежит, как мертвая, в своем голубеньком платьице, в кружевцах, и вся лицо тоже вроде как голубая стала, альни нос блестит. Потом призывает барин кучера Никодима и кричит ему с крыльца: "Немедленно свезть ее и этого сукина сына на станцию, отыскать его немедленно, он небось в саду в лопухах хоронится. Брось их где-нибудь в страшную глубину, в пучину-яругу..." Ну, тем же вечером и оттащили ее в телеге на станцию.
- Ужли с любовником вместе? - спросила Катерина.
- Куда тебе! - сказал Демьян, поднимаясь. - Его и след простыл. Ему-то что ж! Он своего добился, обломал ей сучья-ветья, да потуда его и видели.
- Я эту историю тоже слышал, - сказал Тит, выскребывая куском хлеба остатки сметаны из чашки. - Я ее, говорю, сколько разов видал. Ее Лизаветой звали. Жидкая, прахбвая бабенка, а ничего все-таки, аккуратная. Я тогда у попа при молотилке служил. Рабочая пора, самый разгар, я сижу погоняю, а старостишкин сынишка, бедовый дьяволенок, все под привод, под лошадей лезет. Раз сказал, два сказал неймется. Я соскочил, поймал его да маленько за висчонки. Он в голос. Гляжу, бежит эта самая барышня, Лизавета, - по дороге возле гумна с собачкой гуляла, - прямо ко мне: "Как вы смеете, кричит, вас к уряднику надо. Надо с детьми гуманно обращаться..." Будь в другом месте, я бы ее кнутом шарахнул.
- Гуманно! - повторил Демьян и засмеялся, снимая с лозинки свои армяк.
Встал и Тит, перекрестился и, поклонившись хозяйке, пошел вслед за Демьяном отдыхать в ригу. Качая головой, Катерина стала собирать с камня чашки, хлеб, скатерть.
- Мамушка! - крикнула Дашка, выскакивая на порог. - Я боюся! Она пьяная, на всю избу кричит, волосы с себя дерет...
Катерина, кинув скатерть, вошла в избу. Агафья сидела на лавке и раскачивалась с сиплым воем, глядя, но ничего не видя кровавыми безумными глазами, без платка, с растерзанными седыми волосами, сизая от слез и от натуги.
- Господи, прости меня, окаянную! - сипло вскрикивала она, размахиваясь, широко крестясь и кланяясь двери. Господи, разрази меня, старую дьяволицу, холопку лютую! Ненавижу вас, мужланы дикие! - завопила она, увидав Катерину. - Ненавижу!!
Не отвечая и улыбаясь, Катерина стала тереть хрен, чтобы привести ее в чувство.
Капри. 27. 1. 1913
1 2