Помню, как после одного сражения с таксистом Джесси гордо удалилась, презрительно дёрнув плечом, а тот одобрительно хмыкнул: «Вот это характер, как в старые дни. Сейчас таких больше не делают».
– Ты купила, что хотела? – спросила я.
– Вот, на мне.
Джесси всегда одевается одинаково: костюм хорошего покроя, свитерок с круглым воротом, нитка жемчуга. Ей очень идёт.
– Тогда пошли и кончим с этим, – сказала я.
– Мама тоже пойдёт с нами.
Воинственность возвращалась к ней.
– Ну, раз так…
– Я сказала ей, что буду покупать свои вещи сама, чтобы она подъехала к магазину потом. Терпеть не могу, когда она начинает выбирать вещи за меня.
– Ты, наверное, права.
Тётушка Эмма уже двигалась к нам из чайного уголка, где проводила время. Она очень крупная, одевается в тёмно-синее, носит бусы и белые рукавицы, как у регулировщика уличного движения. У неё большое, скуластое, печальное лицо и бульдожьи глаза, почти всегда недовольно устремлённые на дочь.
– Ну вот, – сказала она, увидев костюм Джесси. – Ты вполне могла бы пойти со мной.
– Что ты хочешь этим сказать? – дёрнулась Джесси.
– Просто я уже была здесь утром, сказала, что ты сюда собираешься и попросила их предложить тебе этот костюм. Ты его и купила. Видишь, я знаю твой вкус не хуже, чем свой.
Джесси вскинула на мать острый подбородок, а та скромно опустила торжествующий взгляд и стала ковырять тротуар концом зонтика.
– Наверное, нам пора идти, – сказала я.
Тётушка Эмма и Джесси, наполняя воздух вокруг себя злым электричеством, подошли ко мне, и мы двинулись по улице.
– Поедем на автобусе на втором этаже, – предложила я.
– Да, так, наверное, лучше, – согласилась тётушка. – С меня хватит одного наглого таксиста в день.
– И с меня тоже, – присоединилась Джесси.
Мы зашли в автобус, который оказался пустым, поднялись на второй этаж и уселись рядом на двух передних местах.
– Надеюсь, твой фотограф изобразит Джесси как надо.
– Надеюсь, – согласилась я.
Тётушка Эмма была уверена, что каждый писатель живёт в круговороте фотографов, пресс-конференций и издательских приёмов, а поэтому она считала меня именно тем человеком, который может предложить хорошего фотографа. Я объяснила ей в письме, что я совсем не тот человек, но ответила, что я не могу отказать ей в такой мелочи.
– Мне всё равно! – отрубила Джесси.
Она всегда выстреливала короткие, на одном дыхании фразы, будто рожденные неукротимыми муками её цельной души, которую никому не дано постичь.
В том пансионе, где она жила с тётушкой, кажется, обитал какой-то старик, брат которого был продюсером на телевидении. Джесси когда-то играла в самодеятельной постановке «Тихой свадьбы», и тётушка решила, что если бы у неё было хорошее фото, она показала бы это фото продюсеру, когда тот зайдёт на чай к своему брату, что могло случиться в любое воскресенье, и если Джесси окажется фотогеничной, то продюсер вытащит её в Лондон и сделает звездой.
Я понятия не имела, что Джесси думает об этих планах с дальним прицелом. Я вообще не знала, что она думает о затеях своей матери. Она могла с равной вероятностью как согласиться, так и нет. Но в любом случае она бы это сделала с яростным и неколебимым безразличием.
– Не становись в позу, – сказала тётушка. – Честное слово, это не справедливо к фотографу.
– Ну, отстань, мама!
– А вот и кондуктор, – объявила тётушка с ядовитой улыбкой. – Я не заплачу ни на пенс больше, чем в прошлый раз. Проезд от Кингсбриджа до Литтл-датчес-стрит стоит три пенса.
– Уже повысили, – заметила я.
– Ни пенни больше! – отрезала тётушка.
Но это был не кондуктор. Это были мужчина и женщина среднего возраста, поддерживавшие друг друга на верхней ступеньке. Сели они не рядом, а друг за другом. Мне это показалось странным, особенно потому что женщина нагнулась вперёд над плечом мужчины и скрипучим голосом попугая изрекла:
– Если ты выкинешь мою золотую рыбку, я скажу хозяйке квартиры, и она выкинет тебя самого. Я тебя уже предупреждала.
У мужчины был вид промокшей, смятой, серой шляпы. Он смотрел перед собой и кивал в такт автобусу.
Женщина сказала:
– На моей рыбке завёлся грибок. Ты думаешь, я не знаю, откуда он взялся?
Вдруг мужчина заговорил высоким убеждённым голосом:
– Они там, эти рыбки, в глубинах моря, все они там. Мы взрываем их бомбами, и нам не будет за это прощения. Нет, не будет нам прощения за то, что мы взрываем этих несчастных крохотных рыбок.
Женщина ответила примирительно:
– Я об этом думала.
Потом она поднялась с кресла сзади и села рядом с ним. Я знала, что этот день на чём-нибудь сорвётся, но подслушанный разговор совсем расстроил меня, и вздохнула с облегчением, когда тётушка Эмма вернула всё в привычную колею:
– Послушайте, раньше таких людей просто не было. Это всё из-за правительства лейбористов.
– Мама, – сказала Джесси. – Сегодня у меня нет никакого настроения разговаривать о политике.
Наконец, мы доехали и сошли с автобуса. Тётушка дала кондуктору девять пенсов за троих, которые он взял без возражений.
– К тому же, они совершенно неэффективны, – продолжила тётушка.
Накрапывал дождик, и было довольно зябко. Мы пошли вверх по улице, сдвинув головы под зонтиком тётушки.
Тут мне бросился в глаза крупный заголовок на газетном стенде: «Сталин при смерти». Я остановилась, и зонтик запрыгал дальше без меня. Я давно знала этого продавца и спросила:
– Хорошо продаётся с таким известием?
– С ним это должно было случиться. Как жил, я думаю, так и случилось. А крепкий был, как бульдозер.
Он перегнул газету и протянул мне.
– Я смотрю, в такой жизни нет ничего хорошего. Сидячая жизнь. Читает отчёты и сидит на собраниях. Моя работа мне вот чем нравится: много свежего воздуха.
Джесси и тётушка Эмма остановились, пройдя несколько шагов, и, прижавшись друг к другу под зонтиком, смотрели на меня.
– Что случилось, деточка? – крикнула тётушка.
– Разве не видишь, что она покупает газету? – сердито объяснила Джесси.
Газетчик сказал:
– Сейчас, когда он помрёт, там много поменяется. Меня особенно не волнует, что там у них делается, но, кажется, они не очень привыкли к демократии. Я имею в виду, если люди чего-то не знают, то и не замечают, что этого у них нет.
Я поскакала под дождём к зонтику.
– Сталин при смерти, – сообщила я.
– Откуда ты взяла? – подозрительно спросила тётушка.
– В газете написано.
– Слышала сегодня утром, что он заболел, но не поверю, пока не увижу собственными глазами.
– Мама, не говори глупости, как ты можешь это увидеть? – спросила Джесси.
Мы шли вверх по улице.
– Ты не думаешь, что Джесси нужно купить хорошее выходное платье? – спросила тетушка.
– Мама, – вмешалась Джесси, – разве ты не видишь, что она расстроена? Для неё это то же самое, как для нас, если бы умер Черчилль.
– Ну, что ты несёшь! – воскликнула шокированная тётушка и застыла на месте.
Спица зонтика царапнула Джесси по голове, и она ойкнула.
– Да закрой ты, наконец, этот зонтик! Разве не видишь, что дождь кончился? – раздраженно сказала она и потёрла пробор.
Тётушка дёргала и толкала зонтик, пока он, наконец, не сложился, а Джесси взяла его и скатала в трубочку. Тётушка покраснела, нахмурилась и окинула меня сомневающимся взглядом:
– Ты не хочешь выпить чашку хорошего чая?
– Тогда Джесси опоздает.
1 2 3 4
– Ты купила, что хотела? – спросила я.
– Вот, на мне.
Джесси всегда одевается одинаково: костюм хорошего покроя, свитерок с круглым воротом, нитка жемчуга. Ей очень идёт.
– Тогда пошли и кончим с этим, – сказала я.
– Мама тоже пойдёт с нами.
Воинственность возвращалась к ней.
– Ну, раз так…
– Я сказала ей, что буду покупать свои вещи сама, чтобы она подъехала к магазину потом. Терпеть не могу, когда она начинает выбирать вещи за меня.
– Ты, наверное, права.
Тётушка Эмма уже двигалась к нам из чайного уголка, где проводила время. Она очень крупная, одевается в тёмно-синее, носит бусы и белые рукавицы, как у регулировщика уличного движения. У неё большое, скуластое, печальное лицо и бульдожьи глаза, почти всегда недовольно устремлённые на дочь.
– Ну вот, – сказала она, увидев костюм Джесси. – Ты вполне могла бы пойти со мной.
– Что ты хочешь этим сказать? – дёрнулась Джесси.
– Просто я уже была здесь утром, сказала, что ты сюда собираешься и попросила их предложить тебе этот костюм. Ты его и купила. Видишь, я знаю твой вкус не хуже, чем свой.
Джесси вскинула на мать острый подбородок, а та скромно опустила торжествующий взгляд и стала ковырять тротуар концом зонтика.
– Наверное, нам пора идти, – сказала я.
Тётушка Эмма и Джесси, наполняя воздух вокруг себя злым электричеством, подошли ко мне, и мы двинулись по улице.
– Поедем на автобусе на втором этаже, – предложила я.
– Да, так, наверное, лучше, – согласилась тётушка. – С меня хватит одного наглого таксиста в день.
– И с меня тоже, – присоединилась Джесси.
Мы зашли в автобус, который оказался пустым, поднялись на второй этаж и уселись рядом на двух передних местах.
– Надеюсь, твой фотограф изобразит Джесси как надо.
– Надеюсь, – согласилась я.
Тётушка Эмма была уверена, что каждый писатель живёт в круговороте фотографов, пресс-конференций и издательских приёмов, а поэтому она считала меня именно тем человеком, который может предложить хорошего фотографа. Я объяснила ей в письме, что я совсем не тот человек, но ответила, что я не могу отказать ей в такой мелочи.
– Мне всё равно! – отрубила Джесси.
Она всегда выстреливала короткие, на одном дыхании фразы, будто рожденные неукротимыми муками её цельной души, которую никому не дано постичь.
В том пансионе, где она жила с тётушкой, кажется, обитал какой-то старик, брат которого был продюсером на телевидении. Джесси когда-то играла в самодеятельной постановке «Тихой свадьбы», и тётушка решила, что если бы у неё было хорошее фото, она показала бы это фото продюсеру, когда тот зайдёт на чай к своему брату, что могло случиться в любое воскресенье, и если Джесси окажется фотогеничной, то продюсер вытащит её в Лондон и сделает звездой.
Я понятия не имела, что Джесси думает об этих планах с дальним прицелом. Я вообще не знала, что она думает о затеях своей матери. Она могла с равной вероятностью как согласиться, так и нет. Но в любом случае она бы это сделала с яростным и неколебимым безразличием.
– Не становись в позу, – сказала тётушка. – Честное слово, это не справедливо к фотографу.
– Ну, отстань, мама!
– А вот и кондуктор, – объявила тётушка с ядовитой улыбкой. – Я не заплачу ни на пенс больше, чем в прошлый раз. Проезд от Кингсбриджа до Литтл-датчес-стрит стоит три пенса.
– Уже повысили, – заметила я.
– Ни пенни больше! – отрезала тётушка.
Но это был не кондуктор. Это были мужчина и женщина среднего возраста, поддерживавшие друг друга на верхней ступеньке. Сели они не рядом, а друг за другом. Мне это показалось странным, особенно потому что женщина нагнулась вперёд над плечом мужчины и скрипучим голосом попугая изрекла:
– Если ты выкинешь мою золотую рыбку, я скажу хозяйке квартиры, и она выкинет тебя самого. Я тебя уже предупреждала.
У мужчины был вид промокшей, смятой, серой шляпы. Он смотрел перед собой и кивал в такт автобусу.
Женщина сказала:
– На моей рыбке завёлся грибок. Ты думаешь, я не знаю, откуда он взялся?
Вдруг мужчина заговорил высоким убеждённым голосом:
– Они там, эти рыбки, в глубинах моря, все они там. Мы взрываем их бомбами, и нам не будет за это прощения. Нет, не будет нам прощения за то, что мы взрываем этих несчастных крохотных рыбок.
Женщина ответила примирительно:
– Я об этом думала.
Потом она поднялась с кресла сзади и села рядом с ним. Я знала, что этот день на чём-нибудь сорвётся, но подслушанный разговор совсем расстроил меня, и вздохнула с облегчением, когда тётушка Эмма вернула всё в привычную колею:
– Послушайте, раньше таких людей просто не было. Это всё из-за правительства лейбористов.
– Мама, – сказала Джесси. – Сегодня у меня нет никакого настроения разговаривать о политике.
Наконец, мы доехали и сошли с автобуса. Тётушка дала кондуктору девять пенсов за троих, которые он взял без возражений.
– К тому же, они совершенно неэффективны, – продолжила тётушка.
Накрапывал дождик, и было довольно зябко. Мы пошли вверх по улице, сдвинув головы под зонтиком тётушки.
Тут мне бросился в глаза крупный заголовок на газетном стенде: «Сталин при смерти». Я остановилась, и зонтик запрыгал дальше без меня. Я давно знала этого продавца и спросила:
– Хорошо продаётся с таким известием?
– С ним это должно было случиться. Как жил, я думаю, так и случилось. А крепкий был, как бульдозер.
Он перегнул газету и протянул мне.
– Я смотрю, в такой жизни нет ничего хорошего. Сидячая жизнь. Читает отчёты и сидит на собраниях. Моя работа мне вот чем нравится: много свежего воздуха.
Джесси и тётушка Эмма остановились, пройдя несколько шагов, и, прижавшись друг к другу под зонтиком, смотрели на меня.
– Что случилось, деточка? – крикнула тётушка.
– Разве не видишь, что она покупает газету? – сердито объяснила Джесси.
Газетчик сказал:
– Сейчас, когда он помрёт, там много поменяется. Меня особенно не волнует, что там у них делается, но, кажется, они не очень привыкли к демократии. Я имею в виду, если люди чего-то не знают, то и не замечают, что этого у них нет.
Я поскакала под дождём к зонтику.
– Сталин при смерти, – сообщила я.
– Откуда ты взяла? – подозрительно спросила тётушка.
– В газете написано.
– Слышала сегодня утром, что он заболел, но не поверю, пока не увижу собственными глазами.
– Мама, не говори глупости, как ты можешь это увидеть? – спросила Джесси.
Мы шли вверх по улице.
– Ты не думаешь, что Джесси нужно купить хорошее выходное платье? – спросила тетушка.
– Мама, – вмешалась Джесси, – разве ты не видишь, что она расстроена? Для неё это то же самое, как для нас, если бы умер Черчилль.
– Ну, что ты несёшь! – воскликнула шокированная тётушка и застыла на месте.
Спица зонтика царапнула Джесси по голове, и она ойкнула.
– Да закрой ты, наконец, этот зонтик! Разве не видишь, что дождь кончился? – раздраженно сказала она и потёрла пробор.
Тётушка дёргала и толкала зонтик, пока он, наконец, не сложился, а Джесси взяла его и скатала в трубочку. Тётушка покраснела, нахмурилась и окинула меня сомневающимся взглядом:
– Ты не хочешь выпить чашку хорошего чая?
– Тогда Джесси опоздает.
1 2 3 4