Именно этот! (Достает мячик из кармана ЯНА, показывает АННЕ.)
АННА. Мячик… (Осматривает его.) Не доехали до Праги?
ЯН. В девяностом. (Пьет.) Мы три дня отмечали нашу поездку, радовались, что едем на Роллингов. Папа с сыном, – идиллия. И к утру субботы мы уже до того напраздновались, что он въехал мотоциклом в дерево. Так мы и лежали рядом с машиной, все думали – два трупа, а у нас – по три промилле в крови. Бумс! Сладкий сон около Градец Кралове… Но, – что важно, – концерт состоялся. Должна же быть хоть в чем-то стабильность!
МАРЕК (иронически) Точка опоры у тебя есть, так что можешь сдвинуть земной шар, ведь так?
ЯН. Да я сам понимаю… А ты покажи мне что-нибудь получше, ну? И кроме того… Анка… Помнишь? (К МАРКУ.) Знаешь, я бродил перед Дворцом культуры тогда… Год шестьдесят седьмой. А в воздухе – некая магия, тринадцатое апреля…
АННА (напевает). Тринадцатого может все случиться…
ЯН. До концерта три часа. Но сперва – мячик. (Показывает мячик.) В траве лежал.
АННА. Постой, постой… Только не говори, что это… Тот самый?
ЯН (подтверждая кивком). Я уже тогда решил: брошу его в Брайана, или в Мика, меня должны заметить…
МАРЕК. Вот именно! «Меня должны заметить»!
АННА (рассматривая мячик). Невозможно!
ЯН (к МАРКУ). А потом я увидел ее. Эти глаза! Она сидела на скамейке, а я – после четырех бутылок пива… Магия. А мячик бросал о стену Дворца культуры, все сильнее, изо всех сил… Но на ногах стоял крепко. И смотрел в те глаза…
АННА. Ты сказал: «Ужасно жаль, что мы уже больше никогда не увидимся».
ЯН. А потом – Роллинги сразу же в Цюрих, а мы остались как рыба на суше с этой нашей обожаемой милицией. А тут вдруг – снова она! My sweet lady Jane – и я уже знал, что обречен. До конца моих дней. Только подумай, увидеть Брайана Джонса, гитара-соло, и встретить Анульку – все в один день!
АННА. Погоди, как это «увидеть»… Ведь мы даже не вошли внутрь…
МАРЕК. Как…
ЯН. Ну, так… Билетов не было. ГэБэ все выкупила.
МАРЕК. А говорил… Ты же всегда говорил, что был тогда в зале конгрессов. Что был, что тебя дубинками…
ЯН. Потому что – да, били! Перед залом били, а не внутри! Анульке тоже досталось, так нас повенчала милиция! Соединила общей дубинкой! А потом она все испортила.
АННА. Перестань!
Садятся у костра. Подходят БАРТЕК и КАСЯ.
ЯН. Потом умер Брайан… (Закуривает траву.)
БАРТЕК. Кто умер?
АННА. Брайан Джонс, The Rolling Stones, гитара-соло.
БАРТЕК. Дед, гитара-соло – это Ронни Вуд.
ЯН. Видишь? Для него Брайан Джонс вообще не существовал. И трупа в бассейне рано утром – тоже не было, ничего не было. Подымлю-ка я еще…
МАРЕК. Может, хватит…
ЯН. Вас никто не заставляет… (Курит.) Марек, Бартек… Вам этого до конца не понять… В те времена быть их фаном… Это же что-то значило, разве нет? Нечто большее, чем… То был бунт, черт побери! Это было как бы… мы против Советского Союза, правда? И первая дубинка – именно из-за них!
АННА. Наша дубинка…
ЯН. Наша дубинка! Это кое-что значило.
КАСЯ. Я чего-то не понимаю… Мама?
АННА. Тогда в Польше били дубинками, Кася. И нас тоже.
БАРТЕК. Коммунисты.
МАРЕК. Не только. Били повсюду. Такое было время. Весь мир бунтовал, а полиция била.
ЯН. Какой еще мир, не зли меня! Это те засранцы?! Те несчастные педики французские? Для них просто жвачка была не того вкуса, слишком много апельсинового сока на завтрак, несварение желудка от икры, устрицами блевали, да что они могли знать, чего ты вообще сравниваешь?!
МАРЕК. Мик, Кейт и Брайан тоже сидели.
ЯН. Да, за курение марихуаны… Не морочь голову… (Курит траву.) Или тогда в Праге, помнишь? Знаменитый девяностый, «The tanks are rolling out, the Stones are rolling in!» Ничего, что мы опоздали… Но тот язык, губы Мика Джаггера… (К АННЕ.) Знаешь, где они поставили эти губы? На холме, на постаменте от памятника Сталину. Вот такие огромные. Ничего номер, да? Это смешно, но… Хм. Знаете? Тогда я понял, что выиграл-то я, а не Сталин, понятно? Я. простой хиппи! Да, жизнь все расставляет по местам… (Пауза.) Вы верите в судьбу?
АННА. Да вроде верю.
ЯН. Потому что я верю. Как-то пристала ко мне цыганка…
АННА. Да уж знаю. (Подражает ЦЫГАНКЕ.) Ай, молодой, ай, красивый… Жизнь перед тобой еще долгая, много страсти, любви много, безумств много…
ЯН. Браво! Откуда знаешь? «Вижу ветер, огромный вихрь… Понесет тебя высоко, высоко… Над огнем, над водой, над камнями… Будет тебя носить, на месте не усидишь, мхом не порастешь… Будешь как камень катящийся…»
МАРЕК. Ой, папа! Что-то слишком все это классикой отдает… Это какой-нибудь апокриф, да?
ЯН. С чего ты взял? А у меня потом все сбылось. Все, до йоты!
БАРТЕК. А дед прав. На одном месте его никому не удержать!
МАРЕК. Эх, папа! Невелика штука предвидеть, что тебя будет носить по свету! Достаточно на тебя посмотреть!
ЯН. Нет. Она предсказала всю мою жизнь. С подробностями. И все четыре концерта предсказала… Четыре, понимаете? Четыре, число магическое, счастливое. Четыре – как огонь, вода, земля и воздух. Вам это ни о чем не говорит? И я – катящийся камень, который никогда мхом не порастет… Четыре и было: в зале конгрессов, два в Праге, ну и завтра.
КАСЯ. Так они в Праге два раза были?
ЯН. Роллинги? Да, еще в девяносто пятом. Я тогда один поехал, он уже не захотел… Банкир… А завтра последний, четвертый. Знаете? Было мне однажды видение. После ЛСД. Четвертый концерт, поток всеохватный, окончательное воплощение, смерть… (Пьет.) Сложно объяснить… (К АННЕ.) Ох, утром, наверное, похмелье будет… У тебя пива не найдется?
АННА (встает). Пошли, поищем.
МАРЕК (глядя на небо). Чудесная ночь.
АННА и ЯН поднимаются в мезонин, в комнату КАСИ. МАРЕК отходит в сторону. Остаются КАСЯ и БАРТЕК.
КАСЯ. Забавный дядечка. Я на него, вроде, не сержусь больше. Расскажи еще что-нибудь.
БАРТЕК. Еще про него?
КАСЯ. Теперь о себе.
БАРТЕК. Ну так вот, я дитя улицы. (КАСЯ удивлена.) Был. Еще в прошлом году. Целыми днями во дворе, понимаешь? Ролики. Street и рампа. Есть у нас такая рампа, понимаешь, на ней мы и оттягиваемся. А зимой – в горы. Сноуборд. Фристайл.
КАСЯ. Но я хотела… Ты о себе что-нибудь расскажи! О себе!
БАРТЕК. О себе… Ты хоть знаешь, что как они похожи? А? Страшно! Мой старик и дед. Уставятся друг на друга – словно в зеркало смотрят, а там, что для одного правое – то левое для другого, потому им и кажется, что очень разные… Вечные стычки… А ты знаешь, что они долгое время вместе бродяжничали? До того, как распались на две части, две противоположности…
КАСЯ. Звучит так, будто из Библии, мне нравится…
БАРТЕК. Когда отцу было пятнадцать, дед велел ему писать на стенах комнаты английские выражения. Да. А теперь у отца «Опель-универсал», квартира, новая красивая жена, а сам сидит в банке. А почему? Потому что однажды в Праге напился и не смог увидеть Джаггера…И тогда он взбунтовался. Понимаешь, раньше дед бунтовал против всего мира, а потом отец – против бунта против всего мира – и так кое-как друг с другом ладили, а мне что делать? Для меня уже ничего не оставалось, куда ни повернусь, везде плагиат какой-то получается… Нет, положу-ка я на все это и буду лепить в сторонке что-нибудь свое… (КАСЯ начинает смеяться.) Ты чего? И вообще, зачем я с тобой болтаю!
КАСЯ. Потому что продолжаешь надеяться, что все-таки переспишь со мной… Ты неисправим…
Смутившись, БАРТЕК пьет свой напиток. КАСЯ внимательно смотрит на него и хихикает. Комнатка в мезонине освещается, центральная часть сцена затемняется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
АННА. Мячик… (Осматривает его.) Не доехали до Праги?
ЯН. В девяностом. (Пьет.) Мы три дня отмечали нашу поездку, радовались, что едем на Роллингов. Папа с сыном, – идиллия. И к утру субботы мы уже до того напраздновались, что он въехал мотоциклом в дерево. Так мы и лежали рядом с машиной, все думали – два трупа, а у нас – по три промилле в крови. Бумс! Сладкий сон около Градец Кралове… Но, – что важно, – концерт состоялся. Должна же быть хоть в чем-то стабильность!
МАРЕК (иронически) Точка опоры у тебя есть, так что можешь сдвинуть земной шар, ведь так?
ЯН. Да я сам понимаю… А ты покажи мне что-нибудь получше, ну? И кроме того… Анка… Помнишь? (К МАРКУ.) Знаешь, я бродил перед Дворцом культуры тогда… Год шестьдесят седьмой. А в воздухе – некая магия, тринадцатое апреля…
АННА (напевает). Тринадцатого может все случиться…
ЯН. До концерта три часа. Но сперва – мячик. (Показывает мячик.) В траве лежал.
АННА. Постой, постой… Только не говори, что это… Тот самый?
ЯН (подтверждая кивком). Я уже тогда решил: брошу его в Брайана, или в Мика, меня должны заметить…
МАРЕК. Вот именно! «Меня должны заметить»!
АННА (рассматривая мячик). Невозможно!
ЯН (к МАРКУ). А потом я увидел ее. Эти глаза! Она сидела на скамейке, а я – после четырех бутылок пива… Магия. А мячик бросал о стену Дворца культуры, все сильнее, изо всех сил… Но на ногах стоял крепко. И смотрел в те глаза…
АННА. Ты сказал: «Ужасно жаль, что мы уже больше никогда не увидимся».
ЯН. А потом – Роллинги сразу же в Цюрих, а мы остались как рыба на суше с этой нашей обожаемой милицией. А тут вдруг – снова она! My sweet lady Jane – и я уже знал, что обречен. До конца моих дней. Только подумай, увидеть Брайана Джонса, гитара-соло, и встретить Анульку – все в один день!
АННА. Погоди, как это «увидеть»… Ведь мы даже не вошли внутрь…
МАРЕК. Как…
ЯН. Ну, так… Билетов не было. ГэБэ все выкупила.
МАРЕК. А говорил… Ты же всегда говорил, что был тогда в зале конгрессов. Что был, что тебя дубинками…
ЯН. Потому что – да, били! Перед залом били, а не внутри! Анульке тоже досталось, так нас повенчала милиция! Соединила общей дубинкой! А потом она все испортила.
АННА. Перестань!
Садятся у костра. Подходят БАРТЕК и КАСЯ.
ЯН. Потом умер Брайан… (Закуривает траву.)
БАРТЕК. Кто умер?
АННА. Брайан Джонс, The Rolling Stones, гитара-соло.
БАРТЕК. Дед, гитара-соло – это Ронни Вуд.
ЯН. Видишь? Для него Брайан Джонс вообще не существовал. И трупа в бассейне рано утром – тоже не было, ничего не было. Подымлю-ка я еще…
МАРЕК. Может, хватит…
ЯН. Вас никто не заставляет… (Курит.) Марек, Бартек… Вам этого до конца не понять… В те времена быть их фаном… Это же что-то значило, разве нет? Нечто большее, чем… То был бунт, черт побери! Это было как бы… мы против Советского Союза, правда? И первая дубинка – именно из-за них!
АННА. Наша дубинка…
ЯН. Наша дубинка! Это кое-что значило.
КАСЯ. Я чего-то не понимаю… Мама?
АННА. Тогда в Польше били дубинками, Кася. И нас тоже.
БАРТЕК. Коммунисты.
МАРЕК. Не только. Били повсюду. Такое было время. Весь мир бунтовал, а полиция била.
ЯН. Какой еще мир, не зли меня! Это те засранцы?! Те несчастные педики французские? Для них просто жвачка была не того вкуса, слишком много апельсинового сока на завтрак, несварение желудка от икры, устрицами блевали, да что они могли знать, чего ты вообще сравниваешь?!
МАРЕК. Мик, Кейт и Брайан тоже сидели.
ЯН. Да, за курение марихуаны… Не морочь голову… (Курит траву.) Или тогда в Праге, помнишь? Знаменитый девяностый, «The tanks are rolling out, the Stones are rolling in!» Ничего, что мы опоздали… Но тот язык, губы Мика Джаггера… (К АННЕ.) Знаешь, где они поставили эти губы? На холме, на постаменте от памятника Сталину. Вот такие огромные. Ничего номер, да? Это смешно, но… Хм. Знаете? Тогда я понял, что выиграл-то я, а не Сталин, понятно? Я. простой хиппи! Да, жизнь все расставляет по местам… (Пауза.) Вы верите в судьбу?
АННА. Да вроде верю.
ЯН. Потому что я верю. Как-то пристала ко мне цыганка…
АННА. Да уж знаю. (Подражает ЦЫГАНКЕ.) Ай, молодой, ай, красивый… Жизнь перед тобой еще долгая, много страсти, любви много, безумств много…
ЯН. Браво! Откуда знаешь? «Вижу ветер, огромный вихрь… Понесет тебя высоко, высоко… Над огнем, над водой, над камнями… Будет тебя носить, на месте не усидишь, мхом не порастешь… Будешь как камень катящийся…»
МАРЕК. Ой, папа! Что-то слишком все это классикой отдает… Это какой-нибудь апокриф, да?
ЯН. С чего ты взял? А у меня потом все сбылось. Все, до йоты!
БАРТЕК. А дед прав. На одном месте его никому не удержать!
МАРЕК. Эх, папа! Невелика штука предвидеть, что тебя будет носить по свету! Достаточно на тебя посмотреть!
ЯН. Нет. Она предсказала всю мою жизнь. С подробностями. И все четыре концерта предсказала… Четыре, понимаете? Четыре, число магическое, счастливое. Четыре – как огонь, вода, земля и воздух. Вам это ни о чем не говорит? И я – катящийся камень, который никогда мхом не порастет… Четыре и было: в зале конгрессов, два в Праге, ну и завтра.
КАСЯ. Так они в Праге два раза были?
ЯН. Роллинги? Да, еще в девяносто пятом. Я тогда один поехал, он уже не захотел… Банкир… А завтра последний, четвертый. Знаете? Было мне однажды видение. После ЛСД. Четвертый концерт, поток всеохватный, окончательное воплощение, смерть… (Пьет.) Сложно объяснить… (К АННЕ.) Ох, утром, наверное, похмелье будет… У тебя пива не найдется?
АННА (встает). Пошли, поищем.
МАРЕК (глядя на небо). Чудесная ночь.
АННА и ЯН поднимаются в мезонин, в комнату КАСИ. МАРЕК отходит в сторону. Остаются КАСЯ и БАРТЕК.
КАСЯ. Забавный дядечка. Я на него, вроде, не сержусь больше. Расскажи еще что-нибудь.
БАРТЕК. Еще про него?
КАСЯ. Теперь о себе.
БАРТЕК. Ну так вот, я дитя улицы. (КАСЯ удивлена.) Был. Еще в прошлом году. Целыми днями во дворе, понимаешь? Ролики. Street и рампа. Есть у нас такая рампа, понимаешь, на ней мы и оттягиваемся. А зимой – в горы. Сноуборд. Фристайл.
КАСЯ. Но я хотела… Ты о себе что-нибудь расскажи! О себе!
БАРТЕК. О себе… Ты хоть знаешь, что как они похожи? А? Страшно! Мой старик и дед. Уставятся друг на друга – словно в зеркало смотрят, а там, что для одного правое – то левое для другого, потому им и кажется, что очень разные… Вечные стычки… А ты знаешь, что они долгое время вместе бродяжничали? До того, как распались на две части, две противоположности…
КАСЯ. Звучит так, будто из Библии, мне нравится…
БАРТЕК. Когда отцу было пятнадцать, дед велел ему писать на стенах комнаты английские выражения. Да. А теперь у отца «Опель-универсал», квартира, новая красивая жена, а сам сидит в банке. А почему? Потому что однажды в Праге напился и не смог увидеть Джаггера…И тогда он взбунтовался. Понимаешь, раньше дед бунтовал против всего мира, а потом отец – против бунта против всего мира – и так кое-как друг с другом ладили, а мне что делать? Для меня уже ничего не оставалось, куда ни повернусь, везде плагиат какой-то получается… Нет, положу-ка я на все это и буду лепить в сторонке что-нибудь свое… (КАСЯ начинает смеяться.) Ты чего? И вообще, зачем я с тобой болтаю!
КАСЯ. Потому что продолжаешь надеяться, что все-таки переспишь со мной… Ты неисправим…
Смутившись, БАРТЕК пьет свой напиток. КАСЯ внимательно смотрит на него и хихикает. Комнатка в мезонине освещается, центральная часть сцена затемняется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11