Он нравился радисткам, оружейницам, хронометражисткам и медицинским сестрам. Его сальто, стойки и большие обороты на турнике вызывали уважение и зависть.
Король умел со всеми ладить. С девчонками, служившими в школе, Король разговаривал с небрежной нежностью, с курсантами старался быть в приятельских отношениях, а перед старшими офицерами щеголял прекрасной выправкой и безоговорочной исполнительностью.
Он красиво носил форму, и девицы с танцплощадки принимали его за летчика. Когда же его спрашивали, почему он сейчас не летает, Король туманно намекал на какую-то таинственную историю, в связи с которой он временно должен находиться не в воздухе, а на земле. И тогда его косые полубачки, вылезающие из-под сдвинутой набекрень фуражки, казались еще более привлекательными, и Король ходил по городку под звон осколков девчоночьих сердец.
Среди молодых курсантов Король сыпал разными мудреными летными словечками, и новички были убеждены, что перед ними ас, случайно пересевший из кабины бомбардировщика в маленькую дощатую комнатку, увешанную спортивными грамотами и уставленную пыльными мельхиоровыми кубками.
Король вел секцию акробатики, а Волков с первых же дней пребывания в школе был избран старшиной секции.
В немногое свободное от караульной службы и занятий в УЛО время Волков тренировался под руководством лейтенанта Короля.
Тренер не мог нарадоваться на своего ученика, а ученик совершенно ясно, до жалости сознавал пустяковость своего тренера как человека вообще, но не мог не отдавать ему должное как профессиональному акробату...
– Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич?
Волков открыл глаза, и боль, все усиливаясь и усиливаясь, снова стала разъедать его тело. Теперь он уже лежал в маленькой, очень светлой комнате, и трое в белых халатах стояли вокруг его кровати, а четвертый – худой старик в очках – сидел рядом на стуле.
– Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич? – повторил старик в очках.
Волков с трудом вдохнул, набрал силы и ответил:
– Хуже некуда...
К своему удивлению, он ответил шепотом, но старик все расслышал и сказал без улыбки:
– Есть куда и хуже.
– Я здесь давно?.. – шепотом спросил Волков.
– Нет, – ответил старик. – Третий день.
– Что со мной?
– Уйма всяких неприятностей.
– Поправимых?.. – Волков задыхался от боли.
– Вполне, – сказал старик.
– Доктор!.. – отчаянно сказал Волков. – Вы же доктор? Да?
– Да.
– Доктор... – сказал Волков. – Вы мне дайте что-нибудь против боли... Или наркоз какой-нибудь... Мне бы хоть часок отдохнуть! Я посплю часок и опять буду терпеть... А сейчас у меня силы кончились... Вы меня усыпите как-нибудь ненадолго.
– Дайте Дмитрию Сергеевичу бромурал с нембуталом, – сказал старик через плечо, и кто-то из стоящих за его спиной закивал головой. – Пусть поспит, отдохнет.
– Спасибо, – сказал Волков. – Как вас зовут, доктор?
– Гервасий Васильевич, – ответил старик и, не уверенный в том, что Волков разобрал его имя, снова повторил: – Гервасий Васильевич.
Волков еще в четверг сказал партнеру:
– Слушай, ты, любимец публики!.. У тебя совесть есть?
Их номер только что кончился, и они, мокрые, задыхающиеся, стояли почти у самого занавеса и ждали униформистов, которые должны были принести реквизит с манежа.
Партнер стягивал через голову креп-сатиновую рубашку, и, несмотря на то что рубашка была сшита блестящей, скользкой стороной внутрь, она никак не снималась, и Волков не видел лица партнера, а видел только его мокрую согнутую узкую спину со слабо обозначенными мышцами.
– Я тебя спрашиваю, у тебя совесть есть? – повторил Волков.
Партнер наконец стянул с головы рубашку и удивленно посмотрел на Волкова. Он тяжело дышал, и смазанный красный грим рта придавал его лицу застывшее печальное выражение.
– Ты чего? – спросил партнер.
Волков расстегнул воротник и снова повторил:
– Совесть у тебя есть?..
Но в это время из-за занавеса двое униформистов вытащили за кулисы их реквизит, и один из них, услышав слова Волкова, негромко хохотнул:
– Хо-хо, там, где у людей совесть, у него знаешь что выросло? Я ему, можно сказать, как ангел-хранитель, жизнь берегу! Каждую репетицию лонжу держу, а он хоть бы «маленькую» поставил...
– Ладно, – сказал Волков униформисту. – Чеши отсюда.
– Ты чего, Дим? – растерянно спросил партнер. – Хорошо ведь отработали...
Волков тяжело посмотрел на партнера, и ему вдруг страшно захотелось ударить его в лицо. В тонкое, интеллигентное, красивое лицо. Ударить так, чтобы лицо исказилось, стало безобразным, заплывшим, чтобы сразу почувствовать к нему отвращение и уже потом бить, не жалея, сознательно распаляя в себе слепую ярость, концентрируя в этой ярости всю свою растерянность последних лет, всю жалость к себе и партнеру – к этому двадцатидвухлетнему хорошему парню...
– Стасик!.. – сказал Волков. – Долго я буду говорить, чтобы ты на два с половиной сальто-мортале ноги шире подавал?! Ведь угробимся когда-нибудь!..
Это случилось в воскресенье. На детском утреннике.
В финале номера Волков увидел летящего на него Стасика и успел подумать: «Опять ноги узко несет, сволочь!..» В ту же секунду Волков почувствовал сильный удар в левый локоть, поймал Стасика и, стараясь остановить инерцию его шестидесяти трех килограммов, после двух с половиной бешеных оборотов в воздухе услышал, как с хрустом разрывается левый локтевой сустав.
Цирк зааплодировал.
Волков осторожно поставил Стасика на красный ковер манежа и поклонился. Подождал немного и поклонился еще раз.
Обычно он кланялся три раза. Во время третьего поклона Волков незаметно снимал с лица небольшую смешную маску, в которой работал весь номер – от выхода на манеж до второго поклона. На оправе от очков намертво был укреплен нос из папье-маше, и уже к носу были приклеены веселые дворницкие усы. Маска плотно сидела на лице, не мешала работать и легко снималась. «Разоблачение» в третьем поклоне всегда вызывало новую, удивленную волну аплодисментов...
Боль захлестнула сознание Волкова, левая рука повисла вдоль слабеющего тела, и к горлу подступила тошнота. Его всегда тошнило от сильной боли...
Волков осторожно повернулся и, не снимая маски, медленно пошел за кулисы.
За занавесом Волков лег на деревянный щитовой пол и прохрипел кому-то:
– Врача давай!.. – И выругался.
Прибежала испуганная девушка в белом халате – дежурный фельдшер. Стасик и еще двое парней из номера акробатов-прыгунов помогли Волкову дойти до гардеробной и сняли с него рубашку с широкими рукавами. Волков кряхтел от боли.
Кость предплечья вышла из сустава, и локоть выглядел так непривычно, что Стасик в ужасе охнул.
– Ну что там?.. – еле проговорил Волков.
– Дима, прости меня... Дима!.. – тоненьким голосом выкрикнул Стасик.
– Ну что там такое?.. – повторил Волков, посмотрел на свою руку и сам увидел, что там такое. – Ох ты черт!.. – сказал Волков. – Вот гадость-то...
В гардеробную вбежал директор цирка. Он увидел лежащего на реквизитном ящике Волкова, бросил быстрый взгляд на его руку и, сморщившись, жалобно запричитал:
– Ну сколько раз я просил не делать финальный трюк! Ну зачем вам это было нужно?.. Это же не стационарный, это же передвижной цирк. Ну нет у нас условий... Нету! Что это вам – Москва, Ленинград, что ли?! Боже мой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Король умел со всеми ладить. С девчонками, служившими в школе, Король разговаривал с небрежной нежностью, с курсантами старался быть в приятельских отношениях, а перед старшими офицерами щеголял прекрасной выправкой и безоговорочной исполнительностью.
Он красиво носил форму, и девицы с танцплощадки принимали его за летчика. Когда же его спрашивали, почему он сейчас не летает, Король туманно намекал на какую-то таинственную историю, в связи с которой он временно должен находиться не в воздухе, а на земле. И тогда его косые полубачки, вылезающие из-под сдвинутой набекрень фуражки, казались еще более привлекательными, и Король ходил по городку под звон осколков девчоночьих сердец.
Среди молодых курсантов Король сыпал разными мудреными летными словечками, и новички были убеждены, что перед ними ас, случайно пересевший из кабины бомбардировщика в маленькую дощатую комнатку, увешанную спортивными грамотами и уставленную пыльными мельхиоровыми кубками.
Король вел секцию акробатики, а Волков с первых же дней пребывания в школе был избран старшиной секции.
В немногое свободное от караульной службы и занятий в УЛО время Волков тренировался под руководством лейтенанта Короля.
Тренер не мог нарадоваться на своего ученика, а ученик совершенно ясно, до жалости сознавал пустяковость своего тренера как человека вообще, но не мог не отдавать ему должное как профессиональному акробату...
– Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич?
Волков открыл глаза, и боль, все усиливаясь и усиливаясь, снова стала разъедать его тело. Теперь он уже лежал в маленькой, очень светлой комнате, и трое в белых халатах стояли вокруг его кровати, а четвертый – худой старик в очках – сидел рядом на стуле.
– Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич? – повторил старик в очках.
Волков с трудом вдохнул, набрал силы и ответил:
– Хуже некуда...
К своему удивлению, он ответил шепотом, но старик все расслышал и сказал без улыбки:
– Есть куда и хуже.
– Я здесь давно?.. – шепотом спросил Волков.
– Нет, – ответил старик. – Третий день.
– Что со мной?
– Уйма всяких неприятностей.
– Поправимых?.. – Волков задыхался от боли.
– Вполне, – сказал старик.
– Доктор!.. – отчаянно сказал Волков. – Вы же доктор? Да?
– Да.
– Доктор... – сказал Волков. – Вы мне дайте что-нибудь против боли... Или наркоз какой-нибудь... Мне бы хоть часок отдохнуть! Я посплю часок и опять буду терпеть... А сейчас у меня силы кончились... Вы меня усыпите как-нибудь ненадолго.
– Дайте Дмитрию Сергеевичу бромурал с нембуталом, – сказал старик через плечо, и кто-то из стоящих за его спиной закивал головой. – Пусть поспит, отдохнет.
– Спасибо, – сказал Волков. – Как вас зовут, доктор?
– Гервасий Васильевич, – ответил старик и, не уверенный в том, что Волков разобрал его имя, снова повторил: – Гервасий Васильевич.
Волков еще в четверг сказал партнеру:
– Слушай, ты, любимец публики!.. У тебя совесть есть?
Их номер только что кончился, и они, мокрые, задыхающиеся, стояли почти у самого занавеса и ждали униформистов, которые должны были принести реквизит с манежа.
Партнер стягивал через голову креп-сатиновую рубашку, и, несмотря на то что рубашка была сшита блестящей, скользкой стороной внутрь, она никак не снималась, и Волков не видел лица партнера, а видел только его мокрую согнутую узкую спину со слабо обозначенными мышцами.
– Я тебя спрашиваю, у тебя совесть есть? – повторил Волков.
Партнер наконец стянул с головы рубашку и удивленно посмотрел на Волкова. Он тяжело дышал, и смазанный красный грим рта придавал его лицу застывшее печальное выражение.
– Ты чего? – спросил партнер.
Волков расстегнул воротник и снова повторил:
– Совесть у тебя есть?..
Но в это время из-за занавеса двое униформистов вытащили за кулисы их реквизит, и один из них, услышав слова Волкова, негромко хохотнул:
– Хо-хо, там, где у людей совесть, у него знаешь что выросло? Я ему, можно сказать, как ангел-хранитель, жизнь берегу! Каждую репетицию лонжу держу, а он хоть бы «маленькую» поставил...
– Ладно, – сказал Волков униформисту. – Чеши отсюда.
– Ты чего, Дим? – растерянно спросил партнер. – Хорошо ведь отработали...
Волков тяжело посмотрел на партнера, и ему вдруг страшно захотелось ударить его в лицо. В тонкое, интеллигентное, красивое лицо. Ударить так, чтобы лицо исказилось, стало безобразным, заплывшим, чтобы сразу почувствовать к нему отвращение и уже потом бить, не жалея, сознательно распаляя в себе слепую ярость, концентрируя в этой ярости всю свою растерянность последних лет, всю жалость к себе и партнеру – к этому двадцатидвухлетнему хорошему парню...
– Стасик!.. – сказал Волков. – Долго я буду говорить, чтобы ты на два с половиной сальто-мортале ноги шире подавал?! Ведь угробимся когда-нибудь!..
Это случилось в воскресенье. На детском утреннике.
В финале номера Волков увидел летящего на него Стасика и успел подумать: «Опять ноги узко несет, сволочь!..» В ту же секунду Волков почувствовал сильный удар в левый локоть, поймал Стасика и, стараясь остановить инерцию его шестидесяти трех килограммов, после двух с половиной бешеных оборотов в воздухе услышал, как с хрустом разрывается левый локтевой сустав.
Цирк зааплодировал.
Волков осторожно поставил Стасика на красный ковер манежа и поклонился. Подождал немного и поклонился еще раз.
Обычно он кланялся три раза. Во время третьего поклона Волков незаметно снимал с лица небольшую смешную маску, в которой работал весь номер – от выхода на манеж до второго поклона. На оправе от очков намертво был укреплен нос из папье-маше, и уже к носу были приклеены веселые дворницкие усы. Маска плотно сидела на лице, не мешала работать и легко снималась. «Разоблачение» в третьем поклоне всегда вызывало новую, удивленную волну аплодисментов...
Боль захлестнула сознание Волкова, левая рука повисла вдоль слабеющего тела, и к горлу подступила тошнота. Его всегда тошнило от сильной боли...
Волков осторожно повернулся и, не снимая маски, медленно пошел за кулисы.
За занавесом Волков лег на деревянный щитовой пол и прохрипел кому-то:
– Врача давай!.. – И выругался.
Прибежала испуганная девушка в белом халате – дежурный фельдшер. Стасик и еще двое парней из номера акробатов-прыгунов помогли Волкову дойти до гардеробной и сняли с него рубашку с широкими рукавами. Волков кряхтел от боли.
Кость предплечья вышла из сустава, и локоть выглядел так непривычно, что Стасик в ужасе охнул.
– Ну что там?.. – еле проговорил Волков.
– Дима, прости меня... Дима!.. – тоненьким голосом выкрикнул Стасик.
– Ну что там такое?.. – повторил Волков, посмотрел на свою руку и сам увидел, что там такое. – Ох ты черт!.. – сказал Волков. – Вот гадость-то...
В гардеробную вбежал директор цирка. Он увидел лежащего на реквизитном ящике Волкова, бросил быстрый взгляд на его руку и, сморщившись, жалобно запричитал:
– Ну сколько раз я просил не делать финальный трюк! Ну зачем вам это было нужно?.. Это же не стационарный, это же передвижной цирк. Ну нет у нас условий... Нету! Что это вам – Москва, Ленинград, что ли?! Боже мой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23