И затем уже, мне мало-помалу стало ясно, что существует аналогия между этим графиком и расположением частей на поле боя. Это стало очевидным, как только я уловил этот образ.
Пока войска равномерно размещены вдоль линии фронта, это лишь время окопного противостояния. Великие победы невозможны при таком положении дел, как и великие поражения. Но если войска скопились в удобных точках, собранные в крупные подвижные подразделения, становится возможным их широкомасштабное уничтожение.
Когда английское каре прорвано, истребление его защитников происходит не от снижения боевой мощи каждого отдельного солдата; его военная ценность не уменьшается от потери нескольких человек в разгар атаки. Оно становится никчемным, потому что его регулярное устройство было приведено в беспорядок.
— В битве при Ватерлоо, — сказал Царь Лестригонов, отходя от стены и возвращаясь к своему кофе, — Наполеон послал вперед Старую Гвардию. Несколько минут спустя он воскликнул: «Они смешались!» И в отчаянии поскакал с поля боя. Ему не было надобности дожидаться, когда их разобьют.
Дыхание Лу сделалось прерывистым и шумным. Суть тактики нашего друга была ею понята.
Мы выглядели ужасающе больными; как раз в этот момент мы по-настоящему мучились от героиновой потребности, но нас смущало присутствие Мейзи Джэкобс. Мы не хотели принимать наркотик при ней. И все-таки мы знали, что одержали победу. Остальное было делом недель, быть может месяцев; нам было все равно. Мы были довольны, освоив принцип этого явления. Теперь будет легче атаковать кучки этих крестиков, понемногу их устраняя.
Царь Лестригонов попросил Мейзи спеть. На наше счастье в комнате стояло пианино «Бэби-гранд». Лам уселся за него и принялся ей аккомпанировать. Я следил за работой ума этого человека, точно завороженный. Я все время чему-то у него учился.
К примеру этот последний его поступок. Мы не могли выйти в нашем состоянии на улицу, поэтому певица явилась позабавить нас взамен. А заодно он хотел развернуть Мейзи к нам спиной, чтобы она не видела, как мы принимаем героин.
Нам его и в самом деле страшно не хватало; и все же — как необычна природа! — нам было не менее стыдно принимать его тайно, чем когда, еще совсем недавно, мы принимали его в открытую.
Эта догадка молнией поразила меня.
Как уже говорилось, Лу и я, имели привычку скрывать эту процедуру друг от друга, даже когда были вместе. Нам хотелось делать вид, будто мы употребляем не так много героина, как было в действительности. Нет в мозге такой нездоровой причуды, которую бы не развивало употребление наркотиков.
А Мейзи, тем временем, распевала своим глубоким контральто одно из самых изысканных творений Верлена в английском переводе: «На приглушенных струнах».
— Calm in the twilight of the lofty boughs
Pierce we our love with silence as we drowse;
Melt we our souls, hearts, senses in this shrine,
Vague languor of arbutus and of pine!
— Half-close your eyes, your arms upon your breast;
Banish for ever every interest!
The cradling breeze shall woo us, soft and sweet,
Ruffling the waves of velvet at your feet.
— When solemn night of swart oaks shall prevail
Voice our despair, musical nightingale!
Утонченные образы, столь неуловимые, и все же столь конкретные, наполнили мой ум воспоминаниями о мечтах детства. С ними я припомнил возможности любви и мира. Все это было мне знакомо, знакомо в самой настойчивой и пленительной форме. Вот что предлагает природа; это чистое и экстатичное блаженство является прирожденным правом человечества. Однако я, вместо того, чтобы довольствоваться им, как оно есть, желал Искусственного Рая, и променял на него реальные небеса. В природе коварно очаровывает даже меланхолия. Я подумал о Китсе, посвятившем ей целую оду, и даже о «Меланхолии, превосходящей все разумное» Джеймса Томсона, которую он обожал и положил свое окровавленное сердце на ее алтарь. Верно сказал Верлен: «Вырази наше отчаянье словами, о музыкальный соловей!»
Но когда химическая субстанция заменяет натуральный стимул, наше отчаяние не пропоет никакой соловей. Даже крик грифа-стервятника не даст представления о нестройном и ужасном хрипе нашего отчаяния. Наши души были разодраны в клочья грязными рыболовными крючками, и их вопли лежали за пределами гаммы обычных мучений человеческой души.
Была ли все еще возможность вернуться? Или мы навсегда лишились права первородства, «за похлебку хуже той, которой давился Исав?»
Царь внимательно наблюдал за нами все время, пока Мейзи пела свою песню. Глаза Лу были полны слез. Они стекали по ее исхудалому, усталому лицу. Она не пыталась их утереть. Не знаю, чувствовала ли она их вовсе. Героин притупляет все физические ощущения, оставляя один едкий зуд, тупую нестерпимую потребность вернуться в бесформенное отупение, которое кажется вершиной благоденствия.
Но и у меня не было желания зарыдать; мне достались горькие и черные угрызения Иуды. Ведь я продал своего учителя, мою настоящую Волю за тридцать кусочков ядовитой меди, вымазанных ртутной слизью. И что я за них купил? — кровавый пустырь, где я мог только повеситься, так чтобы вылезли все мои кишки.
Царь Лестригонов встал из-за пианино с тяжелым вздохом.
— Извините меня за придирчивость, — медленно вымолвил он, — но вы только что испортили себе удовольствие от песни, когда устыдились привести себя в порядок, что можно было сделать, приняв нужный вам героин. Как часто должен я вам напоминать, что ничего не надо стыдиться, а напротив гордиться всем: Вы сами знаете, что подвергались большему риску, когда летали над позициями фрицев. Конечно я не хочу, чтобы вы этим хвастали; но и вы явно не желаете вести себя как школьник, курящий за забором свою первую сигарету. Бога ради, разве вы не видите, что половина опасности этого дела состоит в сопровождающих его секретности и двуличии?
Положим, мы также суетились бы вокруг еды, как вокруг выпивки и половой жизни. Разве вам не ясно, сколько зла это бы незамедлительно повлекло за собой? Вспомните карточки на продукты во время войны.
— Ей-Богу, я никогда об этом не думал, — воскликнул я в ответ, и мой ум поразила сотня полузабытых случайных происшествий.
Ведь и у людей, которые обычно ведут себя как стойкие законопослушные граждане, существуют всевозможные уловки, чтобы увильнуть от правил.
— Разумеется, мы нуждаемся в ограничениях, когда дело касается любви, выпивки и наркотиков. Ведь достаточно ясно, как страшно люди злоупотребили бы своей свободой, если бы им ее дали.
— Мне жаль, но я вынужден с вами не согласиться, — возразил Царь. — И как вы знаете, я имею бесконечные неприятности, не одни, так другие, придерживаясь своих взглядов. Но боюсь, я искренне думаю, что большинство этих неприятностей произрастает прямиком из неестественных условий, созданных попытками регулировать этот процесс. Ну и в любом случае, они влекут за собой настолько вредные для чувства моральной ответственности умонастроения, что я даже подумываю, а может действительно было бы разумным окончательно покончить с пуританскими и елизаветинскими законами. Вмешательство законодательной власти в обычаи людей порождает доносчика, шпиона, фанатика и ловкого симулянта. Возьмем финансы! Мошенничество превратилось в разновидность изящного искусства и повсеместно практикуется способами, которые были бы бесполезны, если бы не было законов, созданных для защиты общественности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Пока войска равномерно размещены вдоль линии фронта, это лишь время окопного противостояния. Великие победы невозможны при таком положении дел, как и великие поражения. Но если войска скопились в удобных точках, собранные в крупные подвижные подразделения, становится возможным их широкомасштабное уничтожение.
Когда английское каре прорвано, истребление его защитников происходит не от снижения боевой мощи каждого отдельного солдата; его военная ценность не уменьшается от потери нескольких человек в разгар атаки. Оно становится никчемным, потому что его регулярное устройство было приведено в беспорядок.
— В битве при Ватерлоо, — сказал Царь Лестригонов, отходя от стены и возвращаясь к своему кофе, — Наполеон послал вперед Старую Гвардию. Несколько минут спустя он воскликнул: «Они смешались!» И в отчаянии поскакал с поля боя. Ему не было надобности дожидаться, когда их разобьют.
Дыхание Лу сделалось прерывистым и шумным. Суть тактики нашего друга была ею понята.
Мы выглядели ужасающе больными; как раз в этот момент мы по-настоящему мучились от героиновой потребности, но нас смущало присутствие Мейзи Джэкобс. Мы не хотели принимать наркотик при ней. И все-таки мы знали, что одержали победу. Остальное было делом недель, быть может месяцев; нам было все равно. Мы были довольны, освоив принцип этого явления. Теперь будет легче атаковать кучки этих крестиков, понемногу их устраняя.
Царь Лестригонов попросил Мейзи спеть. На наше счастье в комнате стояло пианино «Бэби-гранд». Лам уселся за него и принялся ей аккомпанировать. Я следил за работой ума этого человека, точно завороженный. Я все время чему-то у него учился.
К примеру этот последний его поступок. Мы не могли выйти в нашем состоянии на улицу, поэтому певица явилась позабавить нас взамен. А заодно он хотел развернуть Мейзи к нам спиной, чтобы она не видела, как мы принимаем героин.
Нам его и в самом деле страшно не хватало; и все же — как необычна природа! — нам было не менее стыдно принимать его тайно, чем когда, еще совсем недавно, мы принимали его в открытую.
Эта догадка молнией поразила меня.
Как уже говорилось, Лу и я, имели привычку скрывать эту процедуру друг от друга, даже когда были вместе. Нам хотелось делать вид, будто мы употребляем не так много героина, как было в действительности. Нет в мозге такой нездоровой причуды, которую бы не развивало употребление наркотиков.
А Мейзи, тем временем, распевала своим глубоким контральто одно из самых изысканных творений Верлена в английском переводе: «На приглушенных струнах».
— Calm in the twilight of the lofty boughs
Pierce we our love with silence as we drowse;
Melt we our souls, hearts, senses in this shrine,
Vague languor of arbutus and of pine!
— Half-close your eyes, your arms upon your breast;
Banish for ever every interest!
The cradling breeze shall woo us, soft and sweet,
Ruffling the waves of velvet at your feet.
— When solemn night of swart oaks shall prevail
Voice our despair, musical nightingale!
Утонченные образы, столь неуловимые, и все же столь конкретные, наполнили мой ум воспоминаниями о мечтах детства. С ними я припомнил возможности любви и мира. Все это было мне знакомо, знакомо в самой настойчивой и пленительной форме. Вот что предлагает природа; это чистое и экстатичное блаженство является прирожденным правом человечества. Однако я, вместо того, чтобы довольствоваться им, как оно есть, желал Искусственного Рая, и променял на него реальные небеса. В природе коварно очаровывает даже меланхолия. Я подумал о Китсе, посвятившем ей целую оду, и даже о «Меланхолии, превосходящей все разумное» Джеймса Томсона, которую он обожал и положил свое окровавленное сердце на ее алтарь. Верно сказал Верлен: «Вырази наше отчаянье словами, о музыкальный соловей!»
Но когда химическая субстанция заменяет натуральный стимул, наше отчаяние не пропоет никакой соловей. Даже крик грифа-стервятника не даст представления о нестройном и ужасном хрипе нашего отчаяния. Наши души были разодраны в клочья грязными рыболовными крючками, и их вопли лежали за пределами гаммы обычных мучений человеческой души.
Была ли все еще возможность вернуться? Или мы навсегда лишились права первородства, «за похлебку хуже той, которой давился Исав?»
Царь внимательно наблюдал за нами все время, пока Мейзи пела свою песню. Глаза Лу были полны слез. Они стекали по ее исхудалому, усталому лицу. Она не пыталась их утереть. Не знаю, чувствовала ли она их вовсе. Героин притупляет все физические ощущения, оставляя один едкий зуд, тупую нестерпимую потребность вернуться в бесформенное отупение, которое кажется вершиной благоденствия.
Но и у меня не было желания зарыдать; мне достались горькие и черные угрызения Иуды. Ведь я продал своего учителя, мою настоящую Волю за тридцать кусочков ядовитой меди, вымазанных ртутной слизью. И что я за них купил? — кровавый пустырь, где я мог только повеситься, так чтобы вылезли все мои кишки.
Царь Лестригонов встал из-за пианино с тяжелым вздохом.
— Извините меня за придирчивость, — медленно вымолвил он, — но вы только что испортили себе удовольствие от песни, когда устыдились привести себя в порядок, что можно было сделать, приняв нужный вам героин. Как часто должен я вам напоминать, что ничего не надо стыдиться, а напротив гордиться всем: Вы сами знаете, что подвергались большему риску, когда летали над позициями фрицев. Конечно я не хочу, чтобы вы этим хвастали; но и вы явно не желаете вести себя как школьник, курящий за забором свою первую сигарету. Бога ради, разве вы не видите, что половина опасности этого дела состоит в сопровождающих его секретности и двуличии?
Положим, мы также суетились бы вокруг еды, как вокруг выпивки и половой жизни. Разве вам не ясно, сколько зла это бы незамедлительно повлекло за собой? Вспомните карточки на продукты во время войны.
— Ей-Богу, я никогда об этом не думал, — воскликнул я в ответ, и мой ум поразила сотня полузабытых случайных происшествий.
Ведь и у людей, которые обычно ведут себя как стойкие законопослушные граждане, существуют всевозможные уловки, чтобы увильнуть от правил.
— Разумеется, мы нуждаемся в ограничениях, когда дело касается любви, выпивки и наркотиков. Ведь достаточно ясно, как страшно люди злоупотребили бы своей свободой, если бы им ее дали.
— Мне жаль, но я вынужден с вами не согласиться, — возразил Царь. — И как вы знаете, я имею бесконечные неприятности, не одни, так другие, придерживаясь своих взглядов. Но боюсь, я искренне думаю, что большинство этих неприятностей произрастает прямиком из неестественных условий, созданных попытками регулировать этот процесс. Ну и в любом случае, они влекут за собой настолько вредные для чувства моральной ответственности умонастроения, что я даже подумываю, а может действительно было бы разумным окончательно покончить с пуританскими и елизаветинскими законами. Вмешательство законодательной власти в обычаи людей порождает доносчика, шпиона, фанатика и ловкого симулянта. Возьмем финансы! Мошенничество превратилось в разновидность изящного искусства и повсеместно практикуется способами, которые были бы бесполезны, если бы не было законов, созданных для защиты общественности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91