на пустынной просеке, вспоровшей лесной массив, огромной каплей крови алела ее «Божья коровка». Де Голль, опустив голову, вышагивал следом. Марина подхватила шубу, сошла в чащу. «Ничего, можно будет шубу постелить, – подумала она, – и пальто имеется…»
Внезапно, сильный, нечеловеческий удар в спину бросил Марину в снег. Перед глазами мелькнула веревка. «Что вы де…» – второй удар пришелся в лицо. Звякнули черные непроницаемые стекла. Марина почувствовала – хрустнула рука. Де Голль натянул веревку: Марина захрипела, показалось, что сейчас лопнет голова, взорвется на сотни оскол… Засучила ботинками, забилась, выгнула спину, уставилась багровым лицом в небо, но нависшего над лесом мертвенно-бледного покрова уже не увидела.
Де Голль метнулся от тела, остановился: в ране на правой руке застрял кусок стекла. Поддел ногтем. «Черт! – Вынул из кармана платок, укутал ладонь. Побежал прочь. – Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
* * *
Коробка манила Матвея. Открывая ее, всякий раз он представлял, как оттуда тотчас выскакивает курочка Ряба. Но курочка не выскакивала. И яичко не выкатывалось. Пусть даже битое. Матвей потряс коробку. Из нее просыпались картонные фигурки людей, маленькие санки, валенки. «Ку, г-го, че, ка, г-г, я, ба», – прочел он боковушку коробки. А на «Волшебный мир» – на это сил не хватило. И на год – «1914» – тоже не хватило. Мальчик погладил курочку ладошкой. Нетронутые временем изображения хохлатки в сарафане, лисицы, закинувшей лапы на виноградную лозу, козлика с голубым колокольчиком. О времени Матвей ничего не знал – не знал, что оно течет и даже утекает. Зато он знал, что в коробке хранятся живые фигурки людей из картона, и что ими можно играть. Проволочные сочленения в локтях и коленках делали фигурки подвижными. Матвей потряс одной из них – дядькой – и тот замахнулся на Матвея палкой. За дядьку можно произносить слова. «Догоню», – сказал Матвей.
Тете почему-то не нравились игры Матвея с картонными фигурками. Ей многие игры Матвея не нравились, а в идеале – все. Она была убеждена, что игра с картонными фигурками папы – это нехорошая игра. Что ж, не будет Матвей приглашать тетю к игре…
Тетя входила в детскую, заслоняла собою окно, колыхалась большим овальным телом. От нее пахло картошкой. Или стиральным порошком – в зависимости от того, чем она только что занималась. Тетя любила войти внезапно.
– Где ты это взял? – спросила она несколько дней назад, кивнув на «Курочку Рябу».
– В шкафу, – показал Матвей на стенной шкаф, – за чемоданами.
Тетя поморщилась, но предложила отереть коробку от пыли. Она посоветовала быть с «Курочкой» осторожным. Потому что отец делал – фигурки эти. Память, одним словом. И попросила Матвея обещать. Матвей кивнул, и тетя уплыла к себе, как броненосец с рейда – грузно и неторопливо – превозмогая пространство и собственный вес. Матвей показал корме язык.
Вчера она искала тапки, и весь день шлепала по дому босиком. Тапки нашлись в духовке. Матвей, приложив ухо к щели стенного шкафа, тревожно вслушивался в ворчание. Часовой «арест» закончился приглашением к ужину…
Матвей подкрался к двери, выглянул из детской – броненосец смотрел телевизор – прицелился пальцем в кресло, выстрелил. Вздрогнул корпус броненосца, подался вперед. Невидимая пуля вырвалась из пальца, ударилась в спинку кресла, отлетела к стене, шлепнулась под телевизор. Матвей улиткой втянулся в детскую, дунул на ствол револьвера и почувствовал себя победителем.
«Так, что у нас здесь? – Мальчик поднял коробку. – Дядя в пальто и тетя в шубе. Хогошие. А это нам не нужно. – Дядя держал резную трость. – Тепегь без палки будешь, так удобней. – Матвей дернул загогулину. – Не хгомай!» Палка полетела под стол. «А ты чего деггаешься? Машину хочешь? На тебе машину. – Матвей раскрыл попавшуюся под руку книжку в алой глянцевой обложке. – И дядю посади, не жадничай. Вж-ж. – Машина понеслась под елку, ввинтилась в ватный снег. Из-под обложки захлопала глазами пара картонных физиономий с акварельным румянцем на щеках. Машина увязла в снегу. – Идите, погуляйте. – Матвей поднял обложку: первой выскочила тетя, за нею – дядя. – Идите, идите. – Тетя запрыгала по вате, оглянулась. – А, дядя нгавится? А ты ему нет, – заявил мальчишка. – Не нгавишься и все тут. И он тебя… тебе… – Матвей задумался. Что делать дяде с тетей он не знал. – Убьет! – придумал он. – Иди, иди, сама виновата!» – Дядя стремительно приближался к тете, та безмятежно скакала под искусственной елкой, а на обложке книги-автомобиля весело перемигивались пластмассовые свечи. Дядя замахнулся. Матвею вдруг стало жарко, он оглянулся: за спиной стоял броненосец.
– Играешь?
– Иггаю, – сказал Матвей.
– Ну, играй, играй. Что-то телевизор перестал показывать…
Матвей пожал плечами. Броненосец повернул форштевень, выплыл из детской. За кораблем, как телок за матерью, потянулся запах стирального порошка. «Раскинулось море широко…» – вспомнил Матвей. Он вернулся к фигурам на ватном снегу. Одновременно с этим, молчаливый дядя вынул из кармана синюю с желтыми узлами веревку. Матвей толкнул его вперед. Тетя в шубе закричала.
– А-а-а! – донеслось из соседней комнаты, – вот в чем дело…
Тетя заелозила шубой, закричала в последний раз и тут же осеклась. Березки, березки, кое-где сосна. Картонный дядя лежал на картонной тете. Тетя дернула ногой и потеряла ботинок… Матвей вынул из коробки очки, швырнул в вату. Очки явно не подходили ни к одной из картонных кукол. «Все равно, пусть это будут ее очки».
Дядя поднялся с тети, отряхнул пальто. Сейчас ему пригодилась бы та палка – пробираться через снег, – но Матвей поленился лезть под стол. «Так выйдешь!» – приказал мальчик, и дядя побежал от елки. «Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
* * *
Сергей Арнольдович покачал головой: Соня, эта неряха, эта… – нужно еще потрудиться, чтобы отыскать подходящее слово – который день не листала календарь. То есть, совсем не дотрагивалась! Сегодня двадцать какое? Вот именно… А на календаре двадцать первое. Семь лишних листиков. Да, в офисе порядка не будет! Тем более – немецкого, образцового. «Я ее научу», – пообещал Берггольц, пожевал мундштук, перебросил за другую щеку и густо, от души, выдохнул.
Старорежимное пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка в стиле ЦК, трость… Таков Сергей Арнольдович. Сороковник разменял: молод, а стар уже. Но бодр – внутри стар. И от несовершенства мира страдает. И от собственного несовершенства тоже. Правда, миру оно не заметно, потому что микроскопическое, невесомое – Сергей Арнольдович хромает. Во всем же остальном, полагал Сергей Арнольдович, он недосягаем для любого рода критиков и критикесс. А уж им, как известно, нет ничего святого, они и до того парня доберутся… ну, что изобрел колесико для мышки. То есть до того, кто изобрел тетрис. Или… Короче, до любого ангела, – чего уж говорить о нем?
Сергей Арнольдович повертелся в кресле. Нет, не мизантроп, он, не мизантроп. Это все злые языки. А людей он любит. Дисциплинированных и решительных любит. Что ж, прочие пусть подтягиваются. Нет, не он образец, вы превратно трактуете, образец – это Кант… Сергей Арнольдович задумался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Внезапно, сильный, нечеловеческий удар в спину бросил Марину в снег. Перед глазами мелькнула веревка. «Что вы де…» – второй удар пришелся в лицо. Звякнули черные непроницаемые стекла. Марина почувствовала – хрустнула рука. Де Голль натянул веревку: Марина захрипела, показалось, что сейчас лопнет голова, взорвется на сотни оскол… Засучила ботинками, забилась, выгнула спину, уставилась багровым лицом в небо, но нависшего над лесом мертвенно-бледного покрова уже не увидела.
Де Голль метнулся от тела, остановился: в ране на правой руке застрял кусок стекла. Поддел ногтем. «Черт! – Вынул из кармана платок, укутал ладонь. Побежал прочь. – Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
* * *
Коробка манила Матвея. Открывая ее, всякий раз он представлял, как оттуда тотчас выскакивает курочка Ряба. Но курочка не выскакивала. И яичко не выкатывалось. Пусть даже битое. Матвей потряс коробку. Из нее просыпались картонные фигурки людей, маленькие санки, валенки. «Ку, г-го, че, ка, г-г, я, ба», – прочел он боковушку коробки. А на «Волшебный мир» – на это сил не хватило. И на год – «1914» – тоже не хватило. Мальчик погладил курочку ладошкой. Нетронутые временем изображения хохлатки в сарафане, лисицы, закинувшей лапы на виноградную лозу, козлика с голубым колокольчиком. О времени Матвей ничего не знал – не знал, что оно течет и даже утекает. Зато он знал, что в коробке хранятся живые фигурки людей из картона, и что ими можно играть. Проволочные сочленения в локтях и коленках делали фигурки подвижными. Матвей потряс одной из них – дядькой – и тот замахнулся на Матвея палкой. За дядьку можно произносить слова. «Догоню», – сказал Матвей.
Тете почему-то не нравились игры Матвея с картонными фигурками. Ей многие игры Матвея не нравились, а в идеале – все. Она была убеждена, что игра с картонными фигурками папы – это нехорошая игра. Что ж, не будет Матвей приглашать тетю к игре…
Тетя входила в детскую, заслоняла собою окно, колыхалась большим овальным телом. От нее пахло картошкой. Или стиральным порошком – в зависимости от того, чем она только что занималась. Тетя любила войти внезапно.
– Где ты это взял? – спросила она несколько дней назад, кивнув на «Курочку Рябу».
– В шкафу, – показал Матвей на стенной шкаф, – за чемоданами.
Тетя поморщилась, но предложила отереть коробку от пыли. Она посоветовала быть с «Курочкой» осторожным. Потому что отец делал – фигурки эти. Память, одним словом. И попросила Матвея обещать. Матвей кивнул, и тетя уплыла к себе, как броненосец с рейда – грузно и неторопливо – превозмогая пространство и собственный вес. Матвей показал корме язык.
Вчера она искала тапки, и весь день шлепала по дому босиком. Тапки нашлись в духовке. Матвей, приложив ухо к щели стенного шкафа, тревожно вслушивался в ворчание. Часовой «арест» закончился приглашением к ужину…
Матвей подкрался к двери, выглянул из детской – броненосец смотрел телевизор – прицелился пальцем в кресло, выстрелил. Вздрогнул корпус броненосца, подался вперед. Невидимая пуля вырвалась из пальца, ударилась в спинку кресла, отлетела к стене, шлепнулась под телевизор. Матвей улиткой втянулся в детскую, дунул на ствол револьвера и почувствовал себя победителем.
«Так, что у нас здесь? – Мальчик поднял коробку. – Дядя в пальто и тетя в шубе. Хогошие. А это нам не нужно. – Дядя держал резную трость. – Тепегь без палки будешь, так удобней. – Матвей дернул загогулину. – Не хгомай!» Палка полетела под стол. «А ты чего деггаешься? Машину хочешь? На тебе машину. – Матвей раскрыл попавшуюся под руку книжку в алой глянцевой обложке. – И дядю посади, не жадничай. Вж-ж. – Машина понеслась под елку, ввинтилась в ватный снег. Из-под обложки захлопала глазами пара картонных физиономий с акварельным румянцем на щеках. Машина увязла в снегу. – Идите, погуляйте. – Матвей поднял обложку: первой выскочила тетя, за нею – дядя. – Идите, идите. – Тетя запрыгала по вате, оглянулась. – А, дядя нгавится? А ты ему нет, – заявил мальчишка. – Не нгавишься и все тут. И он тебя… тебе… – Матвей задумался. Что делать дяде с тетей он не знал. – Убьет! – придумал он. – Иди, иди, сама виновата!» – Дядя стремительно приближался к тете, та безмятежно скакала под искусственной елкой, а на обложке книги-автомобиля весело перемигивались пластмассовые свечи. Дядя замахнулся. Матвею вдруг стало жарко, он оглянулся: за спиной стоял броненосец.
– Играешь?
– Иггаю, – сказал Матвей.
– Ну, играй, играй. Что-то телевизор перестал показывать…
Матвей пожал плечами. Броненосец повернул форштевень, выплыл из детской. За кораблем, как телок за матерью, потянулся запах стирального порошка. «Раскинулось море широко…» – вспомнил Матвей. Он вернулся к фигурам на ватном снегу. Одновременно с этим, молчаливый дядя вынул из кармана синюю с желтыми узлами веревку. Матвей толкнул его вперед. Тетя в шубе закричала.
– А-а-а! – донеслось из соседней комнаты, – вот в чем дело…
Тетя заелозила шубой, закричала в последний раз и тут же осеклась. Березки, березки, кое-где сосна. Картонный дядя лежал на картонной тете. Тетя дернула ногой и потеряла ботинок… Матвей вынул из коробки очки, швырнул в вату. Очки явно не подходили ни к одной из картонных кукол. «Все равно, пусть это будут ее очки».
Дядя поднялся с тети, отряхнул пальто. Сейчас ему пригодилась бы та палка – пробираться через снег, – но Матвей поленился лезть под стол. «Так выйдешь!» – приказал мальчик, и дядя побежал от елки. «Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
* * *
Сергей Арнольдович покачал головой: Соня, эта неряха, эта… – нужно еще потрудиться, чтобы отыскать подходящее слово – который день не листала календарь. То есть, совсем не дотрагивалась! Сегодня двадцать какое? Вот именно… А на календаре двадцать первое. Семь лишних листиков. Да, в офисе порядка не будет! Тем более – немецкого, образцового. «Я ее научу», – пообещал Берггольц, пожевал мундштук, перебросил за другую щеку и густо, от души, выдохнул.
Старорежимное пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка в стиле ЦК, трость… Таков Сергей Арнольдович. Сороковник разменял: молод, а стар уже. Но бодр – внутри стар. И от несовершенства мира страдает. И от собственного несовершенства тоже. Правда, миру оно не заметно, потому что микроскопическое, невесомое – Сергей Арнольдович хромает. Во всем же остальном, полагал Сергей Арнольдович, он недосягаем для любого рода критиков и критикесс. А уж им, как известно, нет ничего святого, они и до того парня доберутся… ну, что изобрел колесико для мышки. То есть до того, кто изобрел тетрис. Или… Короче, до любого ангела, – чего уж говорить о нем?
Сергей Арнольдович повертелся в кресле. Нет, не мизантроп, он, не мизантроп. Это все злые языки. А людей он любит. Дисциплинированных и решительных любит. Что ж, прочие пусть подтягиваются. Нет, не он образец, вы превратно трактуете, образец – это Кант… Сергей Арнольдович задумался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57