деньги означают деньги. Риторика денежного
обращения тяготеет к метонимии. Поэтика инфляции. Теперь о звездах.
Теперь о том, что должно оставаться тем, что оно есть и о том, как то,
чему надлежит оставаться все тем же, начинает очаровывать мысль своей
иллюзорностью. Или же своей принадлежностью к долженствованию,
полагаемому мыслью в воображение. Вообрази, что нас нет, а теперь
вообрази, что, не будучи, мы тем не менее есть и, не бытуя, прибываем,
ничего не исполняя, в это двоякое пребывание. Но я не одержим ни
единой мыслью, я вполне прозрачен и только внимательно смотрю на
предметы, огибая их своим убыванием. Как, например, в тот вечер, когда
в дверь неожиданно постучали, и все повернули головы на стук. Кажется,
на стене висела картина, заключавшая в себе несколько изображений,
плавно, в зависимости от освещения, сменявших друг друга. Не
доводилось ли тебе иногда, переходя через ласковую пустошь предсна,
воображать, что ты натягиваешь лук, кладешь стрелу, отпускаешь тетиву,
но стрела, вместо того, чтобы лечь в вожделенную длинноту траектории,
предполагаемой всеми обстоятельствами, неловко и плохо падает у ног,
сламывая углом необыкновенно желанную линию ¤ нить, натянутую незримой
струной к некоему концу? Еще раз, я прошу тебя, еще раз. Это требует
терпения. Но как, но зачем! Это изображение не оправдывает себя в том,
что оно якобы должно служить оправданием ¤ мой глаз бережно расколот,
его фрагменты слегка раздвинуты, с тем, чтобы в меня устремилось
видимое. Мы устраняем преграду между собой и тем, что мы создали,
подчинив себя созданному. Но вряд ли я одержим какой бы то мыслью. Кто
бы это мог быть? Кто бы это в такой поздний час вознамерился посетить
нас (включая меня)? Кому нужна наша вечерняя, невнятная жизнь?
Возможно, это почтальон, скажет кто-то. Но почтальоны не ходят так
поздно, возразит другой. Поздно и рано равно утрачивают свой смысл в
отношении вести к вестнику. Но мы это уже читали, заметит голос из
угла, вынесенного в центр комнаты, иглой циркуля впившийся в раздумье
об окружности. Нет, мы еще только намеревались погрузиться в чтение,
усмехнется тот, кто сказал вначале о том, что "этого вполне
достаточно". Да, согласится девятый, весть всегда находит (скорее,
образует) такое время, когда она в состоянии быть не предчувствием и
не интерпретацией, но тем, что она есть ¤ весть. Но тогда, как
выглядит такого рода весть, раздастся вопрос. Легко предположить, что
у разных народов весть и выглядит по-разному, однако образы, которые
она принимает, имеют очень много общего ¤ послышится незамедлительно.
Возьмем, к примеру, весть, которая настигла во сне китайского поэта Ли
Бо. Она состояла из четырех сухих сосновых веток, которым очевидно не
хватало присутствия яшмы, чтобы выдать себя с головой. Это была весть
из разряда относительно секретных, наподобие грамм вирусов,
вписываемых в тело программы. Такая же весть предстала пред Гвидо
Кавальканти, приняв вид катящейся в потоке солнечного света монеты. И
невзирая на то, что вторая по обыкновению являлась Чумой, а первая ¤
исконно ложной вестью, касавшейся композиции Антологии Восточных Врат,
они говорили об одном и том же, о невообразимом и радостном
многообразии форм, в котором настоящее опережает собственную тень,
покрывающую предметы и их архетипы животворной пыльцой. Раздался стук
в дверь. Двери были раскрыты настежь. С лестницы тянуло кошачьей
вонью, сыростью и отзвуками прозвучавших днем шагов. Под тремя
сводами, встававшими друг над другом, обозначила себя, выпуклая, как
буква для слепого, звезда. Она была желта, как воспоминание о боли,
причина которой утеряна. Силок зрачка ощущал ее тяжелый трепет. Нас
больше не было, где мы были. Любовь пришла за каждым, как сельский
пастух, знающий меру будущему дню, для которого знаки погоды являются
простой азбукой. И этого было вполне достаточно.

1 2