Педро бросился к пулемету и нажал гашетку. Он стрелял так долго, что побелели от напряжения пальцы. Стрелял, а на рукоятку падали слезы. Когда кончилась лента, он снова бросился на землю, опустошенный и разбитый.
Весь день молчали марокканцы, а к вечеру пошли в атаку. Я, переводчик и третий испанец, по имени Альберто, залегли с винтовками. Педро со своим напарником легли за пулемет. На этот раз марокканцы уже не шли во весь рост. Они приближались короткими перебежками, какими-то замысловатыми прыжками.
Где-то на левом фланге застучал пулемет. Мы ждали. Наконец, марокканцы подошли так близко, что дальше ждать было опасно. С флангов республиканцы открыли огонь. И только Педро, припавший к пулемету, молчал.
– Педро, давай, – крикнул Альберто.
Но он даже не обернулся.
Марокканцы, почувствовав слабое место на этом участке, поднялись во весь рост. Мой сосед, испанец, не выдержал. Он вскочил, бросился к Педро, схватил его за руки: «Стреляй, тебе говорят». Педро, не поворачиваясь, оттолкнул его.
Противник приближался. И тогда Педро подал голос. Он стрелял короткими очередями. Скупо, точно, без промаха. От неожиданности марокканцы остановились, не зная, куда бежать: назад или вперед. А пулемет работал, не останавливаясь. Десятки трупов остались перед нашим бруствером.
– Зачем медлил? – спросил я вечером Педро.
– Надо беречь патроны. Каждая пуля должна найти убийцу.
Мы сидели и долго молчали. Я боялся, что он попросит рассказать подробно о том, что произошло на улице Листа.
Но услышал от него совсем неожиданное.
– Расскажи, Павлито, о себе, о своей Родине, о доме. Только все. Ведь мы друзья, Павлито?
– Конечно, Педро, – ответил я. – С чего начать? Родился в далеком глухом селе Шарлык, в семье крестьянина-бедняка. Наше село окружала бескрайняя, плодородная степь. Однако мне еще ребенком довелось узнать, что и эти немереные тысячи десятин земли, и озера, и бесчисленные стада коров и овец, и табуны лошадей, и даже колодцы у дорог в степи – чужое, все принадлежало помещикам и кулакам.
– Вот ненасытные, – шумно возмутился Педро. – Что же они вам оставили?
– Собственной земли мой отец не имел, и все его «хозяйство» – старая, чахлая лошаденка, купленная у проезжего барышника. Запрягать свою Подласку отцу почти не приходилось: с весны и до поздней осени он батрачил у богатых мужиков, а они в нашем «иноходце» не нуждались. Уход за Подлаской был поручен мне. Я водил ее в ночное, чистил, купал и холил, и радовался, что в старой кляче иногда пробуждалась молодость и она трусила за табуном рысцой.
– А революцию помнишь? – тронул меня за руку Педро.
– В село наше отзвуки больших событий докатывались медленно и глухо. Помню только шумную, праздничную сходку бедноты. Красный флаг над зданием волости. Пышный красный бант на груди у отца, А потом гражданская война. Свирепствовали белогвардейцы.
– Это кто такие? Вроде испанских фалангистов?
– Бандиты это, Педро, самые настоящие, хотя и выдавали себя за благородных людей. В селе что ни день появлялись все новые атаманы. Особенно свирепствовали бандиты Дутова. После их налетов многие оплакивали родных.
Кулаки запомнили, что батрак Илья Родимцев, безземельщина, голь перекатная, держал на сходке революционную речь, выражая уверенность в победе Красной Армии… Они выдали Родимцева дутовцам… Какой-то пьяный, расхлябанный атаман, немытый и нечесаный, как видно, от рождения, ворвался в избу, как врываются в осажденную крепость. Он увидел бледных, оборванных детишек, больную мать, преждевременно поседевшего отца… Даже у бандита шевельнулась жалость, он спрятал наган к кивнул своим подручным: «Расстрел отменяется… Но шомполов не считать!…»
– Варвары, крестоносцы, – стукнул кулаком по земле мой новый друг.
– Зверски избитый белобандитами, мой отец умер через несколько недель. Я остался единственным кормильцем семьи. Тягостно и горько было мне идти в услужение к богатею, но другого пути не было, а слезы матери и благословение ее усталой руки были для меня законом. Я оставил семью, товарищей и нанялся в батраки.
А вскоре в наше село в сиянии солнца и в громе духового оркестра, рассыпая цокот подков, развернутым строем хлынула красная конница. Не помню, как очутился рядом с могучим буланым рысаком, как уцепился за стремя усача кавалериста, а он, смеясь, наклонился и, подхватив меня с земли, усадил на луку седла… В тот час я забыл и о придире хозяине, и о его некормленом скоте. Красные конники остановились в Шарлыке на отдых, и я ходил за бойцами по пятам, с замиранием сердца прислушиваясь к их разговорам.
Манящая даль военных походов отныне стала моей детской мечтой. Я хотел стать красным кавалеристом, чтобы так же лихо позванивать шпорами, носить изогнутую, с золоченой рукоятью саблю, владеть длинной, в три метра, пикой, бесстрашно мчаться в атаку на врага на своем горячем скакуне, чтобы и меня труженики степей встречали с радостью, как родного…
– Сбылась твоя мечта? – спросил Педро.
– Да, осенью 1927 года меня призвали в армию. Но вместо коня вначале пришлось оседлать парашют. Совершил первые пять прыжков с парашютом, и мне вручили значок. Я считал его чуть ли не высшей наградой.
В армии вступил в комсомол и по окончании действительной службы выдержал экзамены в училище имени ВЦИК. Меня зачислили на кавалерийское отделение. Вот теперь мечта моего детства сбылась: я – красный конник, будущий командир.
Еще мальчишкой я считал себя отличным наездником, да так говорили обо мне и старшие в пашем Шарлыке. Однако теперь мне пришлось учиться заново: мою манеру ездить и управлять конем командир назвал «веселым кустарничеством».
Военному делу учился с огромным интересом: в джигитовке, вольтижировке и рубке я быстро добился немалых успехов, хотя и приходилось побывать под конем. Впрочем, подобные неприятности воспитывали силу и ловкость.
В школе ВЦИК я вступил в партию Ленина и после трех лет упорной учебы был назначен командиром пулеметного взвода полковой школы, И вот теперь я в Испании.
– Это хорошо, что русские здесь. Очень хорошо. А теперь куда тебе надо? – спросил мой новый друг.
– В штаб, к капитану Овиедо.
Мы стали прощаться. Крепко пожал руки испанцам. Последним ко мне подошел Педро: «Кончится война, заходи в гости. Я живу по улице…»
– Я знаю, друг, эту улицу, с закрытыми глазами найду – улица Листа. Обязательно приду. И дом твой разыщу.
На подступах к Мадриду в конце октября республиканские пулеметчики отбивали по семь-восемь атак в день. С 31 октября начался период жестоких боев непосредственно у стен города. И хотя республиканцы делали все, чтобы сдержать бешеный натиск врага, мятежникам все же удалось продвинуться по всему фронту. Части дивизии Ягуэ заняли Брунете; в южном секторе части Варела взяли Уманес, Парля, Пинто, Вальдеморо, оттеснив правительственные войска на вторую полосу обороны. Только колонны Бурильо и Уррибари удержали район Сиэмпосуэлос, создавая угрозу правому флангу мятежников.
Понеся в упорных боях большие потери, франкисты в течение 2 ноября приводили в порядок свои части, намереваясь на следующий день продолжить наступление. Основная группировка их существенным изменениям не подвергалась. Главные силы Ягуэ нацеливались на Мостолес;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83