И вот теперь возвращается в поезде домой… Он посмотрел вниз и увидел Бессмертного. Тот читал газету. Перед ним стоял стакан чая в медном подстаканнике и аккуратно лежал пирожок на салфетке.
— Куда едем, Константин Константиныч? — весело спросил Дунаев, садясь и свешивая ноги с верхней полки.
Бессмертный поднял к нему свои пресные глаза.
— Как самочувствие? — спросил он участливо, оставив дунаевский вопрос без ответа.
— Самочувствие отличное. Что со мной было?
— Вас не было, — просто сказал Бессмертный. — Вас не было несколько месяцев. Вот теперь вы наконец появились. А я вас уже поджидаю. Знал, что сегодня появитесь. Знал.
— Я что, все это время валялся без сознания? — спросил парторг.
— Нет. Говорю вам ясно: вас не было. Ни мертвого, ни живого — никакого. Кстати, я не удивлен, что вы себя хорошо чувствуете. «Не быть» — это очень полезно для здоровья. Если у вас имелись какие-то внутренние болячки, какие-то хронические недомогания или обветшание внутренних органов — все это прошло. Все внутренние органы вашего тела находятся теперь в образцовом состоянии. Так что у вас есть шанс дожить до очень и очень преклонного возраста. Это я вам говорю со всей ответственностью. Я ведь, в некотором роде, специалист в вопросах долголетия. — Бессмертный сухо усмехнулся и встал. Тут только Дунаев заметил в полумраке купе, что на Бессмертном форма генерала армии. Тускло блестели широкие погоны. — Не угодно ли спуститься вниз? Нас ждут в другом купе, — произнес Бессмертный.
Дунаев спрыгнул с верхней полки. На нем тоже оказался новенький, поскрипывающий портупеями, советский генеральский мундир, начищенные до блеска хромовые сапоги — похожие на те, которые снял он с немецкого связиста, но только советские. На поясе — кобура с пистолетом.
— Почему я исчез? — спросил Дунаев тихо, когда они выходили из купе.
— Синяя поцеловала вас, — сказал Бессмертный. — Вы бы исчезли навсегда, но я вовремя догадался обо всем. Как только вы стали снимать с мертвого немца сапоги, я глянул на небо и все понял. Были признаки. И я произнес тогда одно заклинание. Очень сильное. Это заклинание называется «золотое яйцо». Оно предназначено для того, чтобы сделать событие обратимым. Если противник в этот момент наносит удар, он мгновенно чувствует на себе резонанс этого удара. Ему «отдает в плечо». После «золотого яйца» каждое оружие становится обоюдоострым. Его трудно удержать в руке. В момент поцелуя Синяя сильно дернула время — настолько сильно, что смяла гармошкой четыре месяца. К вам, Дунаев, она испытывает особые чувства. Можно даже сказать, вы ей понравились. Поэтому вас она хотела «избавить от страданий». Вы исчезли, а нам — остальным — пришлось нелегко.
Нас чуть было не зажевало в складках этих четырех месяцев. Мы могли остаться в вечности увечными. Вечными увечными! Но Синяя ввела в дело слишком большие силы. Она ударила слишком сильно. Мы воспользовались этим — как только улучили момент для Вдоха. Передернув время на значительный срок, Синяя поставила себя под удар. Она ничего не знала о «золотом яйце». Она не была подготовлена к встрече с Мышкой, к прикосновению ее хвостика, чей кончик острее любой иглы. Она желала приблизиться к морозам, которые внушают ей ликование. Но ликования ослабляют ее. Эти экстазы Синей каждый раз дорого обходятся германским войскам. Нет более опасного момента для немцев, чем пик ликования Синей. Сейчас как раз морозы. И она ликует. А немцы мрут тысячами на берегах Волги от холода, голода и болезней. А она ликует. И ликование её разрастается.
— Где… Где она? — спросил Дунаев пересохшим, как ручей, голосом.
— Она? Неподалеку. Лучше бы она была подальше. Но…
Разговаривая, они шли по вагонному коридору, скрипя начищенными сапогами. Вагон явно был предназначен для командирского состава: мягкая ковровая дорожка, ночные светильники в форме синих тюльпанов, блестящие, из хорошего дерева двери купе с медными, выпуклыми номерами. За заиндевелыми окошками все так же проносились пустые, заснеженные пространства. Зеленая луна то исчезала, то появлялась в небесах. Они дошли до конца вагона и перешли в следующий. Когда проходили межвагонный стык, на Дунаева пахнуло скрипучим, захватывающим дух холодом и несколько колючих снежинок, пробившихся сквозь железные пазы, метнулись в лицо, запутались в волосах, осели на погоны. В тамбуре следующего вагона истопник в форме военного железнодорожника топил вагонную печку хорошими березовыми полешками.
— Протопим, товарищ генерал. Тепло будет, как в Сочи, — подобострастно сказал он, выпрямляясь и отдавая честь Бессмертному.
Пройдя по коридору, Бессмертный постучал в дверь купе с номером 27.
Дверь тут же распахнулась. Яркий свет наполнял купе. Дунаев успел заметить нарядный столик, с белой скатертью, на нем зеленую бутылку шампанского и синие бутылки с нарзаном, ярко-красную икру в миске… Вокруг столика — несколько советских офицеров, тесно сидящих плечом к плечу на железнодорожных койках. Сверкание сапог, портупей, погон… Тут же кто-то вскочил и заключил парторга в объятия. От обнимающего пахнуло алкоголем, махоркой…
— Дунай, ебать все грибы! — заорал знакомый пьяный голос, и парторг узнал Поручика.
Тут же он признал и остальных, бросившихся к нему с радостными восклицаниями. Это были его соратники по диверсионной группе. Все под изрядным градусом и, судя по униформам, в изрядных чинах. Униформы на всех новенькие, с иголочки, да так ладно пригнаны и сшиты, что казалось, сшил их отличный военный портной, давно уже (может, с царских времен) обшивающий весь Генштаб.
Не обделены были друзья Дунаева и орденами. Особенно густо покрывали они грудь Максимки — Дунаев различил какие-то даже экзотические, с гербами неизвестных стран.
Тут же хлопнула шампанская пробка, и пена хлынула на скатерть, на чьи-то галифе. Дунаеву уже наполняли бокал, крича «Штрафную! Штрафную!».
«Штрафная», выпитая одним махом, сразу же сильно ударила в голову всеми своими пузырями. Парторг сел между поручиком и Радным, которые тесно обхватили его за плечи. Ему дали закусить чистой икрой и тут же налили вторую.
— Товарищи! — поднялся с бутылкой в руках Бессмертный. — Сегодня двадцать первое декабря. День рождения товарища Сталина. Предлагаю тост: за Сталина!
— За Сталина! — заорали все и стали беспорядочно чокаться. Поручик при этом чуть не упал.
— У меня второй тост! — крикнул Поручик, пытаясь снова наполнить бокалы (давно Дунаев его не видел таким пьяным). — За прекрасных дам!
— Ура! За дам! За прекрасных дам! — подхватили вокруг воодушевленные, обессмыслившиеся голоса. И все стали чокаться как бешеные, безжалостно расплескивая содержимое бокалов.
«Кажется, они за это время совсем поглупели, — подумал Дунаев. — Ну да и не мудрено: четыре месяца гармошкой. После такого всякий ум потеряет. Синяя и не из таких мозги вытрясет».
Словно отвечая на его мысли, кто-то закричал:
— За Синюю!
— За Синюю! За Синюю! — зазвенели в купе опизденевшие голоса.
Бокал, выпитый за Синюю, оказался для Дунаева четвертым по счету. Вроде бы он только что вошел в это тесное, сверкающее всеми лампами и зеркалами купе. И вот, не прошло и пяти минут, в стельку пьян. А ему наливали уже пятый бокал. И шестой… Тосты сыпались, как снежные комья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Куда едем, Константин Константиныч? — весело спросил Дунаев, садясь и свешивая ноги с верхней полки.
Бессмертный поднял к нему свои пресные глаза.
— Как самочувствие? — спросил он участливо, оставив дунаевский вопрос без ответа.
— Самочувствие отличное. Что со мной было?
— Вас не было, — просто сказал Бессмертный. — Вас не было несколько месяцев. Вот теперь вы наконец появились. А я вас уже поджидаю. Знал, что сегодня появитесь. Знал.
— Я что, все это время валялся без сознания? — спросил парторг.
— Нет. Говорю вам ясно: вас не было. Ни мертвого, ни живого — никакого. Кстати, я не удивлен, что вы себя хорошо чувствуете. «Не быть» — это очень полезно для здоровья. Если у вас имелись какие-то внутренние болячки, какие-то хронические недомогания или обветшание внутренних органов — все это прошло. Все внутренние органы вашего тела находятся теперь в образцовом состоянии. Так что у вас есть шанс дожить до очень и очень преклонного возраста. Это я вам говорю со всей ответственностью. Я ведь, в некотором роде, специалист в вопросах долголетия. — Бессмертный сухо усмехнулся и встал. Тут только Дунаев заметил в полумраке купе, что на Бессмертном форма генерала армии. Тускло блестели широкие погоны. — Не угодно ли спуститься вниз? Нас ждут в другом купе, — произнес Бессмертный.
Дунаев спрыгнул с верхней полки. На нем тоже оказался новенький, поскрипывающий портупеями, советский генеральский мундир, начищенные до блеска хромовые сапоги — похожие на те, которые снял он с немецкого связиста, но только советские. На поясе — кобура с пистолетом.
— Почему я исчез? — спросил Дунаев тихо, когда они выходили из купе.
— Синяя поцеловала вас, — сказал Бессмертный. — Вы бы исчезли навсегда, но я вовремя догадался обо всем. Как только вы стали снимать с мертвого немца сапоги, я глянул на небо и все понял. Были признаки. И я произнес тогда одно заклинание. Очень сильное. Это заклинание называется «золотое яйцо». Оно предназначено для того, чтобы сделать событие обратимым. Если противник в этот момент наносит удар, он мгновенно чувствует на себе резонанс этого удара. Ему «отдает в плечо». После «золотого яйца» каждое оружие становится обоюдоострым. Его трудно удержать в руке. В момент поцелуя Синяя сильно дернула время — настолько сильно, что смяла гармошкой четыре месяца. К вам, Дунаев, она испытывает особые чувства. Можно даже сказать, вы ей понравились. Поэтому вас она хотела «избавить от страданий». Вы исчезли, а нам — остальным — пришлось нелегко.
Нас чуть было не зажевало в складках этих четырех месяцев. Мы могли остаться в вечности увечными. Вечными увечными! Но Синяя ввела в дело слишком большие силы. Она ударила слишком сильно. Мы воспользовались этим — как только улучили момент для Вдоха. Передернув время на значительный срок, Синяя поставила себя под удар. Она ничего не знала о «золотом яйце». Она не была подготовлена к встрече с Мышкой, к прикосновению ее хвостика, чей кончик острее любой иглы. Она желала приблизиться к морозам, которые внушают ей ликование. Но ликования ослабляют ее. Эти экстазы Синей каждый раз дорого обходятся германским войскам. Нет более опасного момента для немцев, чем пик ликования Синей. Сейчас как раз морозы. И она ликует. А немцы мрут тысячами на берегах Волги от холода, голода и болезней. А она ликует. И ликование её разрастается.
— Где… Где она? — спросил Дунаев пересохшим, как ручей, голосом.
— Она? Неподалеку. Лучше бы она была подальше. Но…
Разговаривая, они шли по вагонному коридору, скрипя начищенными сапогами. Вагон явно был предназначен для командирского состава: мягкая ковровая дорожка, ночные светильники в форме синих тюльпанов, блестящие, из хорошего дерева двери купе с медными, выпуклыми номерами. За заиндевелыми окошками все так же проносились пустые, заснеженные пространства. Зеленая луна то исчезала, то появлялась в небесах. Они дошли до конца вагона и перешли в следующий. Когда проходили межвагонный стык, на Дунаева пахнуло скрипучим, захватывающим дух холодом и несколько колючих снежинок, пробившихся сквозь железные пазы, метнулись в лицо, запутались в волосах, осели на погоны. В тамбуре следующего вагона истопник в форме военного железнодорожника топил вагонную печку хорошими березовыми полешками.
— Протопим, товарищ генерал. Тепло будет, как в Сочи, — подобострастно сказал он, выпрямляясь и отдавая честь Бессмертному.
Пройдя по коридору, Бессмертный постучал в дверь купе с номером 27.
Дверь тут же распахнулась. Яркий свет наполнял купе. Дунаев успел заметить нарядный столик, с белой скатертью, на нем зеленую бутылку шампанского и синие бутылки с нарзаном, ярко-красную икру в миске… Вокруг столика — несколько советских офицеров, тесно сидящих плечом к плечу на железнодорожных койках. Сверкание сапог, портупей, погон… Тут же кто-то вскочил и заключил парторга в объятия. От обнимающего пахнуло алкоголем, махоркой…
— Дунай, ебать все грибы! — заорал знакомый пьяный голос, и парторг узнал Поручика.
Тут же он признал и остальных, бросившихся к нему с радостными восклицаниями. Это были его соратники по диверсионной группе. Все под изрядным градусом и, судя по униформам, в изрядных чинах. Униформы на всех новенькие, с иголочки, да так ладно пригнаны и сшиты, что казалось, сшил их отличный военный портной, давно уже (может, с царских времен) обшивающий весь Генштаб.
Не обделены были друзья Дунаева и орденами. Особенно густо покрывали они грудь Максимки — Дунаев различил какие-то даже экзотические, с гербами неизвестных стран.
Тут же хлопнула шампанская пробка, и пена хлынула на скатерть, на чьи-то галифе. Дунаеву уже наполняли бокал, крича «Штрафную! Штрафную!».
«Штрафная», выпитая одним махом, сразу же сильно ударила в голову всеми своими пузырями. Парторг сел между поручиком и Радным, которые тесно обхватили его за плечи. Ему дали закусить чистой икрой и тут же налили вторую.
— Товарищи! — поднялся с бутылкой в руках Бессмертный. — Сегодня двадцать первое декабря. День рождения товарища Сталина. Предлагаю тост: за Сталина!
— За Сталина! — заорали все и стали беспорядочно чокаться. Поручик при этом чуть не упал.
— У меня второй тост! — крикнул Поручик, пытаясь снова наполнить бокалы (давно Дунаев его не видел таким пьяным). — За прекрасных дам!
— Ура! За дам! За прекрасных дам! — подхватили вокруг воодушевленные, обессмыслившиеся голоса. И все стали чокаться как бешеные, безжалостно расплескивая содержимое бокалов.
«Кажется, они за это время совсем поглупели, — подумал Дунаев. — Ну да и не мудрено: четыре месяца гармошкой. После такого всякий ум потеряет. Синяя и не из таких мозги вытрясет».
Словно отвечая на его мысли, кто-то закричал:
— За Синюю!
— За Синюю! За Синюю! — зазвенели в купе опизденевшие голоса.
Бокал, выпитый за Синюю, оказался для Дунаева четвертым по счету. Вроде бы он только что вошел в это тесное, сверкающее всеми лампами и зеркалами купе. И вот, не прошло и пяти минут, в стельку пьян. А ему наливали уже пятый бокал. И шестой… Тосты сыпались, как снежные комья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148