А я не согласен! Я там вообще не при делах. Подельник утопил. Терпила меня вообще не вспомнил.
Будешь писать касатку?
Нет, на зону. Из хаты б выбраться. Все, хватит.
Что в хате?
По-старому.
Как Армен? Передай ему привет, скажи: не помощник я ему. Он-то думал: меня на волю.
Передам.
Кто ещё осудился?
Ахмед. Девятнадцать дали. Юра-хлеборез восемь строгого получил и семь крытой. Уехал крысой.
Как крысой?
Да так. В чужой баул залез, скрысил. Увидели.
И что?
Под шконарь загнали. Хлеборез теперь другой.
А он? Там же тараканы сожрут.
Спокойно. Да, говорит, я крыса. Опустился совсем.
А Строгий как? Куролесит?
Спиртягу гонит. Строгий — куражный пацан.
Сколько ему ещё?
Не знаю, года два.
Саша-то на суды все ездит? Живой?
Это Старый-то? Живой. Этот вытянет.
А Бешеный?
Нормально. Они с Сашей.
Кипеж не осудился?
Не, на дороге.
Всей хате большой привет и свободы.
Передам.
Расстались. Он пошёл в суперкошмарную хату No 135, чтобы собрать баул и уйти в осужденку, а я, с благотворным сознанием своей почти что неуязвимости, на больничку. Смешно было видеть, какими глазами меня встретил Сергей. Мой пояс был уже на нем. — «Вернулся…» — констатировал он. И полетели, е…. мать, масти перелётными птицами, и закурился табак по хате, и замлели в смертельном и сладком невольничьем недуге каторжане! Долго горела чёрным пламенем ночь, бог весть какие пожары плавили бетон между спидовым этажом женским и спидовым мужским. Молчали вертухаи, глядя в шнифты, как два зэка швыряют тузов и посылают мусоров на х.. . Никто не открыл тормозов, ибо горячо было для них за порогом. «Это тебе, Володь, повезло» скажет вертухай, читая эти строки. И будет, наверно,А прав. Где ты теперь, Серёга. И тебе я, братан, не помощник. Хотел бы, да не могу. Ну, да ты пробьёшься. Не в этой жизни, так в другой. По-любому арестантский тебе привет и всем достойным, кто рядом.
Настало утро, утро туманное, утро седое. Робкий мусор бодрячком быстренько осуществил проверку. Оставалось лишь сбросить с себя пепел вулкана. На обширном дальняке с очком вместо унитаза удалось классно помыться, кипятя воду в хозяйке. В общую баню («помойку») идти не хотелось, да и не звали. Раз в неделю на продоле в клетке за перегородкой можно было помыться, видя иногда, как перед тобой там ополаскивают полутрупы.
Зашли в хату две колоритные личности. Высокий усатый арестант с нездоровым цветом лица, едва переставляя ноги, затащил большой баул и радушно, будто достиг долгожданной цели (а это так и было), поприветствовал всех: «Здравствуйте, каторжане! Куда тут можно голову приклонить?» — «А куда хочешь, места много». Юра явил собой пример словоохотливого наркомана. Язык у Юры оказался без костей, но сердиться не было никакой возможности, хотя через пару часов все наслушались по горло про то, как Юра зарядил «машину», пустил по вене (не путать с «пустил по тухлой вене»), как поймал приход, как кумарился когда приняли, как раскумарился в хате, как пошёл на дело по Тверской, а машина всегда при нем, в кармане, как стало невмочь и опять поймал приход, как старая мама ругает, а машина в кармане и в соседней комнате зарядился белым, а когда белого нет, так на безрыбье и винтом хочется побаловаться, но винт — это низко, поэтому, бабки не жалеючи, уж лучше морфия, а луше белого так и нет ничего, благо машина всегда тут, в кармане, у него и сейчас есть машина. И так далее и тому подобное. Чтоб слишком часто не повторяться, все это Юра перемежал длинными периодами мата. Выглядело смешно. Особенно когда я в сердцах восклицал:
Юра! (Так, мол, и так). Какого (так, мол, и так) ты так грязно ругаешься! У тебя совесть есть? Ты всех уже (так мол и так)!
Ой, извини! — спохватывался Юра. — И то правда! Я больше не буду.
Пять минут передышки было обеспечено. Ну, что тут скажешь. Одно слово — Коля-Терминатор Второй.
Другой арестант сразу залёг спать, а проснувшись, внимательно исподтишка оглядел каждого и долго пребывал в напряжении, преувеличивая симптомы своей болезни, выглядевшей обычной простудой. Потом успокоился и пошёл на контакт. Оказался полосатым. Представился: «Валера О.О.Р». Что означает особо опасный рецидивист. Почему-то ко мне Валера поначалу отнёсся с опаской; наверно, потому что я курил дорогие сигареты, вёл себя уверенно, если не нагло, и даже устроил на всю хату разнос стукачу с общака, неожиданно для себя отметив, что претендую в коллективе на лидерство. «А оно мне надо?» — сказал я себе, осадил коня и взялся за старое, т.е. за игру, потому что как только начинаешь думать, что ты самый умный, обязательно случается какая-нибудь глупость. Валера присоединился к нам, и дело пошло веселей.
Сколько тебе лет? — поинтересовался Сергей.
Пятьдесят восемь. Тридцать лет в тюрьмах и лагерях.
А не скажешь. Выглядишь на сорок-сорок пять.
Тюрьма сохраняет.
За что сидел?
За карман.
Тридцать лет за карман?
Да. Карман доказать легко. — При этом невооружённым взглядом было видно, что в этой непростой жизни только карманом не обошлось.
Неспешно и с удовольствием тасовал Валера колоду старыми узловатыми и неповоротливыми пальцами, складно мурлыкая русские романсы, а когда повествовал о чем-либо, меньше трех этажей не получалось по определению. Серёга к Валере отнёсся с уважением, как младший к старшему.
Что, Валера, по воле работал?
Да что ты… — благодушно отзывался Валера.
Значит, делал?
Делал, — соглашался Валера.
Поди и в карты можешь?
Как не мочь. Я сколько времени в лагерях. Конечно, могу, отвечал Валера, сдавая карты.
Покажешь? — не унимался Сергей, напрягаясь как охотник.
Ну, если хотите… — отвечал Валера, — Правда, я уже не тот, годы, руки отяжелели. Но сейчас что-нибудь придумаю.
До этого мы играли в дурака. Валера разделил уже лежавшую перед нами колоду и показал, сам не глядя, карту из середины, после чего вернул карту на место. Это был червонный туз. «А теперь смотрите» — сказал Валера. Мы в четыре глаза уставились на его руки. Одной рукой он держал розданные карты, другой неуклюже поправлял их, потом свободную руку поднял чуть выше плеча, внешней стороной к нам, будто в ней что-то было, медленно развернул к нам ладонь, она была пуста. Но через секунду в ней загорелся, нет, не появился, а загорелся, ярко как на цветном экране, червонный, как ненастоящий, туз. Вспыхнул и пропал, а Валера недоуменно посмотрел на свою ладонь, повертел её так и сяк, ничего в ней не было. — «Вот что творит старый джус!» — восхищённо выдохнул Сергей и бросился искать туза в колоде. Туз был там.
Валера, — говорю, — с тобой играть нельзя.
Конечно, нельзя. Но мы же отдыхаем. Мы же для души.
Для души Валера играл обычно, но с таким удовольствием, что любо-дорого было смотреть.
Зашёл в хату Миша Ангел из камеры строгого режима. Впечатляющего роста, с огромными кулаками, Миша, сияя от радости, что попал на больницу, весело и добродушно рассказывал, как у них в хате собирается общее на больницу, что ни у кого нет постоянного места, каждый отдыхает на свободной в данный момент шконке. — «И каждый себе на уме! — восторженно восклицает Миша. — Думает одно, а говорит совсем другое». — «А делает третье» — добавляю я. — «Вот именно! — радуется формулировке Миша. — А Вы верующий? Это у Вас евангелие?» — «Нет, Михаил, это словарь немецкого языка, но для меня он в каком-то смысле евангелие».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Будешь писать касатку?
Нет, на зону. Из хаты б выбраться. Все, хватит.
Что в хате?
По-старому.
Как Армен? Передай ему привет, скажи: не помощник я ему. Он-то думал: меня на волю.
Передам.
Кто ещё осудился?
Ахмед. Девятнадцать дали. Юра-хлеборез восемь строгого получил и семь крытой. Уехал крысой.
Как крысой?
Да так. В чужой баул залез, скрысил. Увидели.
И что?
Под шконарь загнали. Хлеборез теперь другой.
А он? Там же тараканы сожрут.
Спокойно. Да, говорит, я крыса. Опустился совсем.
А Строгий как? Куролесит?
Спиртягу гонит. Строгий — куражный пацан.
Сколько ему ещё?
Не знаю, года два.
Саша-то на суды все ездит? Живой?
Это Старый-то? Живой. Этот вытянет.
А Бешеный?
Нормально. Они с Сашей.
Кипеж не осудился?
Не, на дороге.
Всей хате большой привет и свободы.
Передам.
Расстались. Он пошёл в суперкошмарную хату No 135, чтобы собрать баул и уйти в осужденку, а я, с благотворным сознанием своей почти что неуязвимости, на больничку. Смешно было видеть, какими глазами меня встретил Сергей. Мой пояс был уже на нем. — «Вернулся…» — констатировал он. И полетели, е…. мать, масти перелётными птицами, и закурился табак по хате, и замлели в смертельном и сладком невольничьем недуге каторжане! Долго горела чёрным пламенем ночь, бог весть какие пожары плавили бетон между спидовым этажом женским и спидовым мужским. Молчали вертухаи, глядя в шнифты, как два зэка швыряют тузов и посылают мусоров на х.. . Никто не открыл тормозов, ибо горячо было для них за порогом. «Это тебе, Володь, повезло» скажет вертухай, читая эти строки. И будет, наверно,А прав. Где ты теперь, Серёга. И тебе я, братан, не помощник. Хотел бы, да не могу. Ну, да ты пробьёшься. Не в этой жизни, так в другой. По-любому арестантский тебе привет и всем достойным, кто рядом.
Настало утро, утро туманное, утро седое. Робкий мусор бодрячком быстренько осуществил проверку. Оставалось лишь сбросить с себя пепел вулкана. На обширном дальняке с очком вместо унитаза удалось классно помыться, кипятя воду в хозяйке. В общую баню («помойку») идти не хотелось, да и не звали. Раз в неделю на продоле в клетке за перегородкой можно было помыться, видя иногда, как перед тобой там ополаскивают полутрупы.
Зашли в хату две колоритные личности. Высокий усатый арестант с нездоровым цветом лица, едва переставляя ноги, затащил большой баул и радушно, будто достиг долгожданной цели (а это так и было), поприветствовал всех: «Здравствуйте, каторжане! Куда тут можно голову приклонить?» — «А куда хочешь, места много». Юра явил собой пример словоохотливого наркомана. Язык у Юры оказался без костей, но сердиться не было никакой возможности, хотя через пару часов все наслушались по горло про то, как Юра зарядил «машину», пустил по вене (не путать с «пустил по тухлой вене»), как поймал приход, как кумарился когда приняли, как раскумарился в хате, как пошёл на дело по Тверской, а машина всегда при нем, в кармане, как стало невмочь и опять поймал приход, как старая мама ругает, а машина в кармане и в соседней комнате зарядился белым, а когда белого нет, так на безрыбье и винтом хочется побаловаться, но винт — это низко, поэтому, бабки не жалеючи, уж лучше морфия, а луше белого так и нет ничего, благо машина всегда тут, в кармане, у него и сейчас есть машина. И так далее и тому подобное. Чтоб слишком часто не повторяться, все это Юра перемежал длинными периодами мата. Выглядело смешно. Особенно когда я в сердцах восклицал:
Юра! (Так, мол, и так). Какого (так, мол, и так) ты так грязно ругаешься! У тебя совесть есть? Ты всех уже (так мол и так)!
Ой, извини! — спохватывался Юра. — И то правда! Я больше не буду.
Пять минут передышки было обеспечено. Ну, что тут скажешь. Одно слово — Коля-Терминатор Второй.
Другой арестант сразу залёг спать, а проснувшись, внимательно исподтишка оглядел каждого и долго пребывал в напряжении, преувеличивая симптомы своей болезни, выглядевшей обычной простудой. Потом успокоился и пошёл на контакт. Оказался полосатым. Представился: «Валера О.О.Р». Что означает особо опасный рецидивист. Почему-то ко мне Валера поначалу отнёсся с опаской; наверно, потому что я курил дорогие сигареты, вёл себя уверенно, если не нагло, и даже устроил на всю хату разнос стукачу с общака, неожиданно для себя отметив, что претендую в коллективе на лидерство. «А оно мне надо?» — сказал я себе, осадил коня и взялся за старое, т.е. за игру, потому что как только начинаешь думать, что ты самый умный, обязательно случается какая-нибудь глупость. Валера присоединился к нам, и дело пошло веселей.
Сколько тебе лет? — поинтересовался Сергей.
Пятьдесят восемь. Тридцать лет в тюрьмах и лагерях.
А не скажешь. Выглядишь на сорок-сорок пять.
Тюрьма сохраняет.
За что сидел?
За карман.
Тридцать лет за карман?
Да. Карман доказать легко. — При этом невооружённым взглядом было видно, что в этой непростой жизни только карманом не обошлось.
Неспешно и с удовольствием тасовал Валера колоду старыми узловатыми и неповоротливыми пальцами, складно мурлыкая русские романсы, а когда повествовал о чем-либо, меньше трех этажей не получалось по определению. Серёга к Валере отнёсся с уважением, как младший к старшему.
Что, Валера, по воле работал?
Да что ты… — благодушно отзывался Валера.
Значит, делал?
Делал, — соглашался Валера.
Поди и в карты можешь?
Как не мочь. Я сколько времени в лагерях. Конечно, могу, отвечал Валера, сдавая карты.
Покажешь? — не унимался Сергей, напрягаясь как охотник.
Ну, если хотите… — отвечал Валера, — Правда, я уже не тот, годы, руки отяжелели. Но сейчас что-нибудь придумаю.
До этого мы играли в дурака. Валера разделил уже лежавшую перед нами колоду и показал, сам не глядя, карту из середины, после чего вернул карту на место. Это был червонный туз. «А теперь смотрите» — сказал Валера. Мы в четыре глаза уставились на его руки. Одной рукой он держал розданные карты, другой неуклюже поправлял их, потом свободную руку поднял чуть выше плеча, внешней стороной к нам, будто в ней что-то было, медленно развернул к нам ладонь, она была пуста. Но через секунду в ней загорелся, нет, не появился, а загорелся, ярко как на цветном экране, червонный, как ненастоящий, туз. Вспыхнул и пропал, а Валера недоуменно посмотрел на свою ладонь, повертел её так и сяк, ничего в ней не было. — «Вот что творит старый джус!» — восхищённо выдохнул Сергей и бросился искать туза в колоде. Туз был там.
Валера, — говорю, — с тобой играть нельзя.
Конечно, нельзя. Но мы же отдыхаем. Мы же для души.
Для души Валера играл обычно, но с таким удовольствием, что любо-дорого было смотреть.
Зашёл в хату Миша Ангел из камеры строгого режима. Впечатляющего роста, с огромными кулаками, Миша, сияя от радости, что попал на больницу, весело и добродушно рассказывал, как у них в хате собирается общее на больницу, что ни у кого нет постоянного места, каждый отдыхает на свободной в данный момент шконке. — «И каждый себе на уме! — восторженно восклицает Миша. — Думает одно, а говорит совсем другое». — «А делает третье» — добавляю я. — «Вот именно! — радуется формулировке Миша. — А Вы верующий? Это у Вас евангелие?» — «Нет, Михаил, это словарь немецкого языка, но для меня он в каком-то смысле евангелие».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29