«Что за люди?» – с тревогой подумал солдат и подхватил ружье. Лицо по-начальственному набычил, шагнул с причала. Службу старый знал.
Телега прокатила над морем и, простучав по камням, скатилась к воде. С телеги бойко соскочил мужик, что на соломе трясся, и шагнул к волне. Вошел в воду по колено. Нагнулся, зачерпнул полные ладони и в лицо плеснул. Громко засмеялся. Оборотился к солдату, с непонятливостью разглядывавшего это чудо: ишь ты, как разобрало человека – лицо водой морской, горькой омывает. Умыться, конечно, надо с дороги – так ступай к колодцу. Ключевая вода-то и мягка и освежит лучше. А в эту, похлебку соленую, что уж лезть? Солдат даже фыркнул с неудовольствием в нос. «Вот уж правда, – подумал, – избаловался народ».
А мужик на гальку выбрался и подошел к солдату. На бровях в лучах вынырнувшего из-за горизонта солнца вспыхивали капли воды.
– Ты что, – спросил весело, – старый, не узнаешь? А я ведь когда-то трубочку тебе подарил. – Открыл в улыбке белые зубы.
Солдат вгляделся и изумленно глаза раскрыл:
– Григорий Иванович! Ах, батюшка… Не признал… Не признал. Да ты же ведь в Петербурге, говорят… – Затоптался на гальке. – Как же, как же… Вот она, трубочка-то твоя… – В карман шинели сунул руку и вытащил обкуренную, с черным чубуком трубочку. – Как закурю, так тебя и вспоминаю. – Протянул трубочку Шелихову.
– Не надо, – отстранил трубку Шелихов и, засмеявшись, сказал: – Ишь табачищем-то несет от нее. Как живете-то? – Повернулся вновь к морю: – Красно-то как! А?
– Да что уж там красота, – прокуренным горлом засипел солдат, – нам-то что до нее. Сырость одна, и все…
– Эх, служба, служба, – вновь оборотился к солдату Шелихов и, обхватив его за плечи, крепко тряхнул и притиснул лицом к груди. Рад был, рад, что опять увидел море. Даже и не верилось, что вновь стоит на берегу и волна рядом, у ног, плещет. Да и какая волна! Прозрачная, драгоценному хрусталю подобная.
– Эх, солдат, – повторил Григорий Иванович, прыгнул в телегу. Крикнул: – Давай!
Телега загремела вдоль моря, подскакивая на камнях. Кони хоть и приморенные дорогой, захлестанные грязью, а понесли все же лихо.
Спустя малое время сидел Григорий Иванович за столом, уставленным яствами, и счастливая хозяйка не спускала с него глаз. Лицо ее говорило: Гришенька, ах, Гришенька – моленый ты мой, насилу дождалась тебя! Тут же, с краю, горбился Иван Ларионович. Мял ладонью поскучневшее лицо. Глаза прятал под надвинутыми бровями.
На столе лежали шпаги с золочеными эфесами, дарованные царицей, медали на андреевских лентах. Шелихов уже рассказал про свое петербургское житье. Выложил все как было и к чему пришло. Иван Ларионович пощупал пальцами муаровую ленту царской медали и сказал хмуро:
– Да… Не очень-то пожаловала нас матушка. Не очень. – Честолюбив был до крайности, и обида его ела. – Да… да… – тянул раздумчиво.
Невесел был. Соображал что-то. А что? И Шелихов понял, что пришла минута важная для их дела. Отвалится сейчас Иван Ларионович в сторону, и трудно придется с земляками-то новыми, а то и вовсе конец всему. И почувствовал, словно сворачивается у него в груди тугая пружина, сжимается, скручивается.
Наталья Алексеевна, хлопотавшая по хозяйству, сунула в дверь голову и сказала:
– Готлиб Иванович пожаловал.
Дверь распахнулась, и в комнату вкатился на быстрых ногах Готлиб Иванович.
– Ах, Григорий Иванович, – воскликнул громко, – наконец-то приехали… А мы уж заждались…
Юркими глазами обежал комнату и, задержавшись взглядом на скучном лице Ивана Ларионовича, оборотился к Шелихову:
– Ну же, обниму героя!
Обхватил широкие плечи Григория Ивановича хиленькими ручонками, ткнулся холодными губами в шею. А сам все шарил, шарил глазами и разглядел-таки шпаги с золочеными эфесами и царские медали на столе. Вмиг сообразил: «Невелика награда». Знал, какие и за что даются награды матушкой царицей. И цену разумел шпагам и медалям. Так-то награждают, понимал, дабы малым отделаться.
Вошла Наталья Алексеевна и пригласила за стол Готлиба Ивановича. Поднесла водочки, закуску положила на тарелочку.
– Порадуйтесь, Готлиб Иванович, приезду нашего хозяина.
– Да, да, – кивал Готлиб Иванович, а мысли в голове шустрили о своем. «Так, так, – думал, – значит, у Гришки-то не очень получилось… И здесь, не стесняясь, прижать его можно. А то разгулялись купцы. Рукой не достанешь… Непременно прижать надо и свое взять».
Повнимательнее пригляделся к Ивану Ларионовичу, киснувшему у края стола. «И этот, видишь, скуксился, а то все петухом летал… Что ломиться-то в стену? Ну, взяли свое и отошли в сторону. Земли, земли новые! А видишь, они-то не очень Петербургу нужны. Нет, прижать надо».
Выпил водку, глазки по-птичьи прищурив, и поднялся из-за стола.
– Не буду мешать встрече, дорогой, – сказал, – я на минутку только забежал почтение засвидетельствовать.
Шустренько выбежал из комнаты. А в голове все то же вертелось: «Хе, хе… Герои… И что лезть-то на стену? Свое знай: в карман положил рублик – вот оно и здорово. А то замахнулись – державы границы раздвинуть… Блажные или вовсе дураки».
Иван Ларионович еще больше заскучал после визита Коха. Ладонь положил на глаза и вроде бы отгородился от Шелихова. Понял, о чем думал бойкий Готлиб Иванович. Матерый был купчина и сквозь землю видел. Шелихов качнулся с лавки к Голикову, крепко взял его за локоть, подтащил к окну.
– Ты что, – сказал, – на этого сморчка смотришь. Да ему и ясный день – темная ночь. Нам ли его головой жить, думками его печалиться? Вот куда гляди, – распахнул окно, – вот на чем глаз востри… – Во всю ширь за окном сверкало море, играло, искрилось, вольно над волнами гулял ветер, завивая белые барашки. – Вот наше поле, – сказал Шелихов набравшим силу голосом, – и нам на нем пахать…
Схватив шпагу со стола, Шелихов вновь повернулся к Ивану Ларионовичу:
– Так неужто тебя вот эта игрушка, – он потряс шпагой, – в смущение привела? – Швырнул шпагу на стол. – Ну, ну же, Иван Ларионович, – наклонился Шелихов, жадно вглядываясь в глаза Голикова.
– Да что уж, – забормотал Голиков, – конечно, что там…
– Вот так-то, – облегченно вздохнул Шелихов и в плечо Ивана Ларионовича толкнул сильной рукой. – Мы свое сработаем.
5
А между тем на новых землях случилось страшное.
С некоторых пор ватажники стали замечать в заливе Льтуа и в Кенайском заливе чужие корабли. Выйдут из тумана, пройдут вдоль берегов и растают в морской дали. По флагу вроде бы испанские.
Евстрат Иванович качал головой: мало ли какие корабли ходят по морю. Смущало другое – испанцы, приходя в русские владения, на Кадьяк не пожаловали и ни единым словом не обмолвились с русскими. Отчего бы это? Евстрат Иванович морщил лоб, силясь уразуметь, что стоит за этим, и, решив – не к добру такое, – задумал в Кенаи направить десяток мужиков.
Крепостица в Кенаях стояла еще поднятая Григорием Ивановичем, ватажка там была небольшая. Но с кенайцами мир был полный, боязни никакой не ощущалось. И все-таки Евстрат Иванович встревожился. Сколотив новую ватажку, он во главе ее поставил Устина. Жаль было Устина отправлять, нужен он был на Кадьяке, но другого для такого дела Деларов не нашел.
– Что уж, – сказал, – не хватать тебя здесь будет, но дело, брат, такое…
Устин сам выбрал мужиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Телега прокатила над морем и, простучав по камням, скатилась к воде. С телеги бойко соскочил мужик, что на соломе трясся, и шагнул к волне. Вошел в воду по колено. Нагнулся, зачерпнул полные ладони и в лицо плеснул. Громко засмеялся. Оборотился к солдату, с непонятливостью разглядывавшего это чудо: ишь ты, как разобрало человека – лицо водой морской, горькой омывает. Умыться, конечно, надо с дороги – так ступай к колодцу. Ключевая вода-то и мягка и освежит лучше. А в эту, похлебку соленую, что уж лезть? Солдат даже фыркнул с неудовольствием в нос. «Вот уж правда, – подумал, – избаловался народ».
А мужик на гальку выбрался и подошел к солдату. На бровях в лучах вынырнувшего из-за горизонта солнца вспыхивали капли воды.
– Ты что, – спросил весело, – старый, не узнаешь? А я ведь когда-то трубочку тебе подарил. – Открыл в улыбке белые зубы.
Солдат вгляделся и изумленно глаза раскрыл:
– Григорий Иванович! Ах, батюшка… Не признал… Не признал. Да ты же ведь в Петербурге, говорят… – Затоптался на гальке. – Как же, как же… Вот она, трубочка-то твоя… – В карман шинели сунул руку и вытащил обкуренную, с черным чубуком трубочку. – Как закурю, так тебя и вспоминаю. – Протянул трубочку Шелихову.
– Не надо, – отстранил трубку Шелихов и, засмеявшись, сказал: – Ишь табачищем-то несет от нее. Как живете-то? – Повернулся вновь к морю: – Красно-то как! А?
– Да что уж там красота, – прокуренным горлом засипел солдат, – нам-то что до нее. Сырость одна, и все…
– Эх, служба, служба, – вновь оборотился к солдату Шелихов и, обхватив его за плечи, крепко тряхнул и притиснул лицом к груди. Рад был, рад, что опять увидел море. Даже и не верилось, что вновь стоит на берегу и волна рядом, у ног, плещет. Да и какая волна! Прозрачная, драгоценному хрусталю подобная.
– Эх, солдат, – повторил Григорий Иванович, прыгнул в телегу. Крикнул: – Давай!
Телега загремела вдоль моря, подскакивая на камнях. Кони хоть и приморенные дорогой, захлестанные грязью, а понесли все же лихо.
Спустя малое время сидел Григорий Иванович за столом, уставленным яствами, и счастливая хозяйка не спускала с него глаз. Лицо ее говорило: Гришенька, ах, Гришенька – моленый ты мой, насилу дождалась тебя! Тут же, с краю, горбился Иван Ларионович. Мял ладонью поскучневшее лицо. Глаза прятал под надвинутыми бровями.
На столе лежали шпаги с золочеными эфесами, дарованные царицей, медали на андреевских лентах. Шелихов уже рассказал про свое петербургское житье. Выложил все как было и к чему пришло. Иван Ларионович пощупал пальцами муаровую ленту царской медали и сказал хмуро:
– Да… Не очень-то пожаловала нас матушка. Не очень. – Честолюбив был до крайности, и обида его ела. – Да… да… – тянул раздумчиво.
Невесел был. Соображал что-то. А что? И Шелихов понял, что пришла минута важная для их дела. Отвалится сейчас Иван Ларионович в сторону, и трудно придется с земляками-то новыми, а то и вовсе конец всему. И почувствовал, словно сворачивается у него в груди тугая пружина, сжимается, скручивается.
Наталья Алексеевна, хлопотавшая по хозяйству, сунула в дверь голову и сказала:
– Готлиб Иванович пожаловал.
Дверь распахнулась, и в комнату вкатился на быстрых ногах Готлиб Иванович.
– Ах, Григорий Иванович, – воскликнул громко, – наконец-то приехали… А мы уж заждались…
Юркими глазами обежал комнату и, задержавшись взглядом на скучном лице Ивана Ларионовича, оборотился к Шелихову:
– Ну же, обниму героя!
Обхватил широкие плечи Григория Ивановича хиленькими ручонками, ткнулся холодными губами в шею. А сам все шарил, шарил глазами и разглядел-таки шпаги с золочеными эфесами и царские медали на столе. Вмиг сообразил: «Невелика награда». Знал, какие и за что даются награды матушкой царицей. И цену разумел шпагам и медалям. Так-то награждают, понимал, дабы малым отделаться.
Вошла Наталья Алексеевна и пригласила за стол Готлиба Ивановича. Поднесла водочки, закуску положила на тарелочку.
– Порадуйтесь, Готлиб Иванович, приезду нашего хозяина.
– Да, да, – кивал Готлиб Иванович, а мысли в голове шустрили о своем. «Так, так, – думал, – значит, у Гришки-то не очень получилось… И здесь, не стесняясь, прижать его можно. А то разгулялись купцы. Рукой не достанешь… Непременно прижать надо и свое взять».
Повнимательнее пригляделся к Ивану Ларионовичу, киснувшему у края стола. «И этот, видишь, скуксился, а то все петухом летал… Что ломиться-то в стену? Ну, взяли свое и отошли в сторону. Земли, земли новые! А видишь, они-то не очень Петербургу нужны. Нет, прижать надо».
Выпил водку, глазки по-птичьи прищурив, и поднялся из-за стола.
– Не буду мешать встрече, дорогой, – сказал, – я на минутку только забежал почтение засвидетельствовать.
Шустренько выбежал из комнаты. А в голове все то же вертелось: «Хе, хе… Герои… И что лезть-то на стену? Свое знай: в карман положил рублик – вот оно и здорово. А то замахнулись – державы границы раздвинуть… Блажные или вовсе дураки».
Иван Ларионович еще больше заскучал после визита Коха. Ладонь положил на глаза и вроде бы отгородился от Шелихова. Понял, о чем думал бойкий Готлиб Иванович. Матерый был купчина и сквозь землю видел. Шелихов качнулся с лавки к Голикову, крепко взял его за локоть, подтащил к окну.
– Ты что, – сказал, – на этого сморчка смотришь. Да ему и ясный день – темная ночь. Нам ли его головой жить, думками его печалиться? Вот куда гляди, – распахнул окно, – вот на чем глаз востри… – Во всю ширь за окном сверкало море, играло, искрилось, вольно над волнами гулял ветер, завивая белые барашки. – Вот наше поле, – сказал Шелихов набравшим силу голосом, – и нам на нем пахать…
Схватив шпагу со стола, Шелихов вновь повернулся к Ивану Ларионовичу:
– Так неужто тебя вот эта игрушка, – он потряс шпагой, – в смущение привела? – Швырнул шпагу на стол. – Ну, ну же, Иван Ларионович, – наклонился Шелихов, жадно вглядываясь в глаза Голикова.
– Да что уж, – забормотал Голиков, – конечно, что там…
– Вот так-то, – облегченно вздохнул Шелихов и в плечо Ивана Ларионовича толкнул сильной рукой. – Мы свое сработаем.
5
А между тем на новых землях случилось страшное.
С некоторых пор ватажники стали замечать в заливе Льтуа и в Кенайском заливе чужие корабли. Выйдут из тумана, пройдут вдоль берегов и растают в морской дали. По флагу вроде бы испанские.
Евстрат Иванович качал головой: мало ли какие корабли ходят по морю. Смущало другое – испанцы, приходя в русские владения, на Кадьяк не пожаловали и ни единым словом не обмолвились с русскими. Отчего бы это? Евстрат Иванович морщил лоб, силясь уразуметь, что стоит за этим, и, решив – не к добру такое, – задумал в Кенаи направить десяток мужиков.
Крепостица в Кенаях стояла еще поднятая Григорием Ивановичем, ватажка там была небольшая. Но с кенайцами мир был полный, боязни никакой не ощущалось. И все-таки Евстрат Иванович встревожился. Сколотив новую ватажку, он во главе ее поставил Устина. Жаль было Устина отправлять, нужен он был на Кадьяке, но другого для такого дела Деларов не нашел.
– Что уж, – сказал, – не хватать тебя здесь будет, но дело, брат, такое…
Устин сам выбрал мужиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35