Комиссар нажал кнопку звонка. Вошел полицейский-квартерон.
– Да Косту! – произнес комиссар резко.
Я был неприятно поражен. Федеральная полиция обращалась с моим знакомым коллегой, как с простым арестантом. Комиссар не упомянул даже его звания.
Бедняга Да Коста!.. Полицейский вытащил его из лаборатории в белом халате, поверх которого тот наскоро надел плащ, руки у него были выпачканы цветными жидкостями, которыми он, вероятно, окрашивал свои препараты. У Да Косты было длинное, узкое лицо с горбатым носом и поседевшими усами. От молодости осталась только привычка регулярно бриться – взъерошенные волосы и усы выглядели так, будто их не подстригали несколько недель. Мне показалось, что никакие женские руки – матери, супруги или сестры – не заботились о его одежде. Рубашка на нем была мятая, башмаки – стоптанные, брюки – почти без следов складок. Все это бросалось в глаза своим прискорбным контрастом с тем обликом элегантного молодого человека, почти красавца, который остался в моей памяти со времени нашей дружбы в Испании.
Но если внешность анатома Да Косты меня только удивила, то жалкое состояние его духа просто потрясло. Полицейский-квартерон не ввел, а попросту втолкнул его в кабинет комиссара. Несколько секунд близорукие глаза Да Косты мигали за очками беспомощно, сердито и тревожно, как глаза карманного воришки, доставленного в полицию.
Я тотчас понял все: Да Косту изменила однообразная и уединенная жизнь в степах лаборатории. Чтобы довести до конца исследование по анатомии, нужны чудовищное терпение, чудеса постоянства, отказ от удовольствий, которым свободно предаются другие люди. Да Коста пошел на это безумие – забыл весь мир ради своей работы. Но зато в мире было по крайней мере три анатома, которые интересовались пирамидными путями в спинном мозгу обезьян и могли признать его исследования в этой области кардинальными. Возможно, анатом Да Коста уже не знал другой жизни, кроме своей лаборатории, кроме красителей, микроскопов и препаратов, которыми он пользовался, кроме скучных немецких, французских и английских ежегодников по анатомии, которые он читал до поздней ночи. Возможно, он не подозревал о событиях в Китае, в Гватемале, в Чили или в самой Бразилии… Возможно, нежное лицо Анетты Жераес взволновало бы его не больше, чем телеграфный столб… И возможно, наконец, во всем этом была какая-то симпатичная чудаковатость, своеобразная романтика, которую надо было ему простить ради его научных заслуг. Но я знал по своему опыту, что характер у таких ученых-нелюдимов постепенно портится и что, когда их потревожат, они становятся злыми, как осы.
При появлении Да Косты представители федеральной полиции не выказали ему ни малейшего уважения. Но знаменитый анатом никак на это не реагировал. Видимо, страх его не прошел, он все еще ничего не понимал. И тут я рассердился и чуть не сказал ему: «Если ты не способен защитить престиж анатомии, зачем ты стал анатомом?»
– Профессор! – небрежно обратился к нему комиссар. – Вы знаете этого человека?
Да Коста посмотрел на меня близорукими, испорченными микроскопом глазами. Мне показалось, что в них мелькнуло удивление и слабый след волнения. Брови его поднялись и образовали нечто подобное перевернутой римской цифре пять. Он меня узнал. Но в следующий миг в его глазах зажглись злые огоньки. Может быть, он вспомнил, что моя страна уже принадлежит к социалистическому миру. Впрочем, вряд ли причиной его злости была политическая враждебность. У подобных людей нет даже политических убеждений. Он был раздражен лишь тем, что его потревожили.
– Нет, – ответил он. – Я его не знаю.
– Но этот господин утверждает, что знает вас по институту Кахаля в Мадриде, – сказал комиссар настойчиво.
– Возможно, – равнодушно согласился Да Коста. – Там работали всякие иностранцы!
– Он утверждает также, что вы переписываетесь, – продолжал комиссар, – и что он сошел в Рио-де-Жанейро, чтобы встретиться с вами.
– Встретиться со мной?… – взорвался Да Коста. – Я не имею ничего общего с этим субъектом.
– Но в его блокноте мы нашли ваш адрес. Что вы скажете по этому поводу?
– Любой большевистский агент может записать мой адрес в свой блокнот.
Вспыльчивость всегда враг логики.
– Откуда вы знаете, что этот сеньор – большевистский агент? – с ноткой нетерпения спросил комиссар.
– Я предполагаю, что вы считаете его агентом, – быстро поправился Да Коста.
– Мы пока еще ничего не считаем, – ответил комиссар, холодно глядя на знаменитого анатома.
– Простите, господин комиссар, – вмешался я спокойно. – Я обознался… Я надеялся разыскать здесь не бразильского, а португальского анатома Да Косту из Коимбры, который, по моим сведениям, приглашен читать лекции в Рио-де-Жанейро.
– Что вы хотите сказать этой грубой ложью? – оскорбленно спросил комиссар.
– Только то, что и я не знаю этого субъекта… – сказал я сердито. – Это и не профессор вовсе, а жалкий ремесленник в анатомии, у него нет ничего общего с истинным ученым, обладающим достоинством.
– Как вы смеете?… – крикнул в бешенстве профессор Да Коста.
– Тише, профессор, – оборвал его комиссар. – Здесь не ученый совет.
– Большевистский агент!.. Провокатор!.. Негодяй!.. – раскипятился знаменитый анатом.
– Профессор Да Коста, – заметил я с досадой, – я не завидую вашим студентам.
– А я жалею ваших! – прохрипел Да Коста.
– Почему вы их жалеете? – спросил я ехидно. – Уж не потому ли, что я не забиваю им головы анатомическими доказательствами бессмертия души?
– Тише, господа, – вмешался комиссар. – Я не могу из-за вас работать… Вы забываете, что вы арестованы.
Он опять нажал кнопку звонка. Вошел полицейский-квартерон.
– Сержант Гонзага! – приказал он полицейскому. – Отведите профессора Да Косту снять отпечатки пальцев и сразу же отпустите его.
Затем комиссар обратился ко мне:
– А вам, сеньор, даю четверть часа на то, чтобы вы немедленно вернулись на свой пароход. И советую не выходить в Баие или в каком-либо другом бразильском порту.
– Больше я не сделаю подобной глупости!.. – заявил я решительно.
Выходя из кабинета комиссара, мы с Да Костой обменялись холодными, презрительными взглядами.
Чтобы пассажиры парохода не видели, как федеральная полиция насильно выпроваживает меня из города, я попросил сержанта Гонзагу не провожать меня до причала, а оставить на трамвайной остановке. Он согласился, но за это потребовал пятьдесят крузейро и пачку английских сигарет. Состоявшаяся сделка вдохновила нас еще на одну. За триста крузейро, равнявшихся пяти долларам, сержант отдал мне пакет кофе от Анетты Жераес, который он прихватил с собой и который по закону подлежал конфискации и сдаче в таможню. В заключение он поинтересовался, не хочу ли я приобрести сушеные листья коки, снимающие усталость, если их пожевать, но я ответил, что не нуждаюсь в этом зелье. Мы расстались вполне довольные друг другом.
Когда я поднялся на палубу, то почувствовал облегчение. Пароход казался пустым и словно дремал в сонной тишине тропического дня. Только кое-где на палубах и мостиках маячили дежурные матросы экипажа. Пассажиры либо спали в своих каютах, либо, несмотря на самоубийство президента, сошли с судна, чтобы осмотреть город. Один я был «нежелательным» для бразильской земли.
1 2 3 4 5 6