У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почерк
жены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним
кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем, и звуки
будут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина. Отель уснул,
спали и вещи и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что все - не так,
что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчанья. Его невысказанный страх
передается, наверное, и дому и людям, и они тоже не спят, притаившись в
своих номерах. Как это глупо, однако!
Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился. Привстав
на кровати, он подумал, не позвать ли сторожа - пускай свидетель
подтвердит, что тут не заснешь. Плакал ребенок тихо, еле слышно, порой
затихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленно
проползали десять - двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк
срывался в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену - пускай
она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в
него - не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос,
настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач. Она баюкала,
утешала, и Петроне все же представил себе, как она сидит у кроватки, или
качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не мог себе
представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств.
Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и Петроне стало
казаться, что это - фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил о
бездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимом
материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она
кричит сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами,
ведь ей не надо притворяться - горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в
равнодушии рассвета.
Петроне зажег лампу - спать он не мог - и подумал: что же делать?
Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры и
фальши? Все казалось теперь фальшивым - и тишина, и баюканье, и плач.
Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой
и невыносимой ложью. Постучать в стену - мало. Он еще не совсем проснулся,
хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленно
обнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям - всем телом, как сороконожка, -
и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот,
невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за
дверью, замолчали - должно быть, надолго. А за миг до того он услышал
шарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, но
оборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозь
сон, он услышал его голос и еще один - женский, и кто-то двигал вещи за
стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющий
был явно растерян.
- Как спалось? - по долгу службы спросил он, с трудом скрывая
безразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
- Сегодня будет спокойней, - сказал управляющий, глядя на вещи, -
ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
- Жила тут, жила, и вот - едет. Женщин не поймешь.
- Да, - сказал Петроне. - Их понять трудно.
На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал
все о том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за
Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда или злости. "Жила тут,
жила..." Больная, наверное, но - безобидная. Ему, а не ей надо было уехать.
Поговорить, извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел
назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь
не так. И вообще, пора идти на деловое свидание - нехорошо, если им
придется ждать. Бог с ней, пускай себя дурачит. Просто истеричка. Найдет
другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще
нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался - взглянул на доску и увидел, что
соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своим
барьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик
вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок.
Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему
неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый - и не спал: он
ворочался в постели, тишина давила его - та самая, которой он добился так
хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль
подсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача
не хватало, и когда, чуть позже, он услышал слабый, знакомый звук за
заколоченной дверью, он понял - сквозь страх, сквозь желание бежать, - что
женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал
наконец, а они - заснули.
1 2
жены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним
кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем, и звуки
будут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина. Отель уснул,
спали и вещи и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что все - не так,
что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчанья. Его невысказанный страх
передается, наверное, и дому и людям, и они тоже не спят, притаившись в
своих номерах. Как это глупо, однако!
Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился. Привстав
на кровати, он подумал, не позвать ли сторожа - пускай свидетель
подтвердит, что тут не заснешь. Плакал ребенок тихо, еле слышно, порой
затихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленно
проползали десять - двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк
срывался в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену - пускай
она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в
него - не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос,
настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач. Она баюкала,
утешала, и Петроне все же представил себе, как она сидит у кроватки, или
качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не мог себе
представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств.
Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и Петроне стало
казаться, что это - фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил о
бездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимом
материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она
кричит сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами,
ведь ей не надо притворяться - горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в
равнодушии рассвета.
Петроне зажег лампу - спать он не мог - и подумал: что же делать?
Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры и
фальши? Все казалось теперь фальшивым - и тишина, и баюканье, и плач.
Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой
и невыносимой ложью. Постучать в стену - мало. Он еще не совсем проснулся,
хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленно
обнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям - всем телом, как сороконожка, -
и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот,
невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за
дверью, замолчали - должно быть, надолго. А за миг до того он услышал
шарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, но
оборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозь
сон, он услышал его голос и еще один - женский, и кто-то двигал вещи за
стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющий
был явно растерян.
- Как спалось? - по долгу службы спросил он, с трудом скрывая
безразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
- Сегодня будет спокойней, - сказал управляющий, глядя на вещи, -
ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
- Жила тут, жила, и вот - едет. Женщин не поймешь.
- Да, - сказал Петроне. - Их понять трудно.
На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал
все о том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за
Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда или злости. "Жила тут,
жила..." Больная, наверное, но - безобидная. Ему, а не ей надо было уехать.
Поговорить, извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел
назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь
не так. И вообще, пора идти на деловое свидание - нехорошо, если им
придется ждать. Бог с ней, пускай себя дурачит. Просто истеричка. Найдет
другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще
нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался - взглянул на доску и увидел, что
соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своим
барьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик
вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок.
Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему
неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый - и не спал: он
ворочался в постели, тишина давила его - та самая, которой он добился так
хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль
подсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача
не хватало, и когда, чуть позже, он услышал слабый, знакомый звук за
заколоченной дверью, он понял - сквозь страх, сквозь желание бежать, - что
женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал
наконец, а они - заснули.
1 2