Комната с заколоченными ставнями
I
В сумерки унылая необитаемая местность, лежащая на подступах к местечку
Данвич, что на севере штата Массачусетс, кажется еще более неприветливой и
угрюмой, нежели днем. Надвигающаяся темнота придает бесплодным полям и в
изобилии разбросанным на них округлым пригоркам какой-то странный,
совершенно неестественный для сельской стороны облик, окрашивая в
настороженно-враждебные тона старые кряжистые деревья с растрескавшимися
стволами и неимоверно густыми кронами, узкую пыльную дорогу, окаймленную
кое-где развалинами каменных стен и буйными зарослями шиповника,
многочисленные болота с их мириадами светляков и призывными криками
козодоев, которым вторят пронзительные песни жаб и непрестанное кваканье
лягушек, и извивы верховьев Мискатоника, откуда его темные воды начинают
свой путь к океану. Мрачный ландшафт и окутывающие его сумерки так
неотвратимо наваливаются на плечи всякого случайно или намеренно забредшего
сюда одинокого путника, что он начинает чувствовать себя пленником этой
суровой местности и в глубине души уже не надеется на счастливое
избавление...
Все это в полной мере ощутил Эбнер Уэтли, державший путь в Данвич, и
нельзя сказать, что эти чувства были абсолютно незнакомы ему нет, он еще
помнил свои далекие детские годы, помнил, как охваченный ужасом бежал в
объятия матери и кричал, чтобы она увезла его прочь из Данвича и от дедушки
Лютера. Как давно это было! И тем не менее окрестности Данвича снова вызвали
в его душе какую-то неясную тревогу, перекликавшуюся с прежними детскими
страхами вызвали, несмотря на то, что после многих лет, проведенных в
Лондоне, Каире и Сорбонне, в нем ничего не осталось от того робкого
мальчика, который, замирая от страха, переступил когда-то порог невообразимо
старого дома с примыкавшей к нему мельницей, где жил его дед Лютер Уэтли.
Долгие годы разлуки с родными местам внезапно отступили прочь, будто их и не
было вовсе.
Эбнер вздохнул про себя, вспомнив о своих родных. Все они давно уже
умерли и мать, и старый Лютер Уэтли, и тетя Сари, которую он ни разу не
видел, хотя точно знал, что она очень долго жила в этом стоявшем на берегу
Мискатоника доме. Да, тетя Сари так и осталась для него неразгаданной
тайной. Кое-что о ней могли порассказать противный кузен Уилбер и его не
менее гнусный братец, чьего имени Эбнер не мог припомнить, да только и их не
было уже в живых они погибли жуткой смертью на Часовом Холме... Эбнер
миновал скрипучий крытый мост, соединявший между собой берега Мискатоника, и
въехал в поселок, который за время его многолетнего отсутствия совершенно не
изменился все так же лежала под размытой тенью Круглой Горы его главная
улица, такими же трухлявыми выглядели его двускатные крыши и такими же
неухоженными стояли его дома; и даже для единственной на весь поселок лавки
не удосужились построить за все это время нового помещения она по-прежнему
располагалась в старой церквушке с обломанным шпилем. Эбнер невольно
вздрогнул, явственно ощутив дух всепобеждающего тлена, который мрачно и
торжествующе парил над Данвичем.
Свернув с главной улицы, он направил автомобиль по накатанной колее,
что шла вдоль реки. Старый дом показался довольно скоро. Он узнал его сразу
внушительное строение с мельничным колесом на обращенной к реке стороне.
Отныне этот дом был его, Эбнера, собственностью. Он вспомнил завещание, в
котором ему предписывалось занять дом "предпринять шаги, заключающие в себе
некоторые меры разрушающего свойства, кои не были исполнены мною". Более чем
странное условие, подумал Эбнер; впрочем, старик Лютер всегда отличался
самыми необъяснимыми причудами видимо, болезнетворный воздух Данвича оказал
на него необратимое пагубное воздействие.
Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после
нескончаемой череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом Богом
забытом поселении очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в
отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать что еще, кроме
дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам
он не испытывал ни малейшей привязанности, да и те вряд ли были склонны
принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного,
неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской глуши
относились с настороженностью и страхом, особенно после тех ужасных
несчастий на Часовом Холме, что выпали на долю деревенской линии рода Уэтли.
Дом, казалось, совершенно не изменился с тех пор, как Эбнер видел его в
последний раз. Его обращенная к реке сторона была отдана под мельницу,
которая давным-давно бездействовала поля вокруг Данвича перестали давать
урожаи уже много лет тому назад. Он опять подумал о тете Сари, остановив
свой взор на покосившихся оконных проемах той части строения, что выходила
на Мискатоник. Именно это заброшенное и необитаемое еще в пору его детства
крыло дома стало местом ее заточения. Подчиняясь воле своего отца, она ни
разу не покинула пределов таинственной комнаты с заколоченными ставнями, и
только смерть сделала ее наконец свободной.
Жилая часть дома (вернее сказать, являвшаяся таковой в бытность Эбнера
ребенком) была окружена чудовищно запыленной и затянутой паутиной верандой.
Эбнер достал из кармана связку ключей, выданную ему в юридической конторе,
и, подобрав нужный, открыл входную дверь. Затхлый дух старого жилища
неизменный спутник ветхих, заброшенных домов, навсегда оставленных людьми, в
первый момент вызвал у него легкое головокружение. Электричества в доме не
было старый Лютер не доверял всем этим новомодным штуковинам, и для
освещения Эбнер воспользовался стоявшей у входа керосиновой лампой. Тусклый
огонек осветил небольшое помещение, в котором Эбнер узнал кухню, и ее
знакомый интерьер поразил его, словно громом, ибо что-то невероятно зловещее
было в этой многолетней неизменности окружавшей его обстановки. Обшарпанные
стены и потолок, грубо сколоченные стол и стулья, покрытые слоем ржавчины
часы над каминной полкой, истертая половая щетка все это напомнило ему о
давно забытых детских годах и намертво связанных с ними страхах перед этим
огромным неуютным домом и его суровым хозяином отцом его матери.
Приблизившись к кухонному столу, Эбнер увидел на нем небольшой конверт
из грубой серой бумаги, на котором стояло его имя, написанное корявым
почерком старого, немощного человека Лютера Уэтли. Позабыв об оставленных в
машине вещах, Эбнер уселся за стол, смахнул с него пыль и дрожащими от
нетерпения руками вскрыл конверт. Несколько раз пробежал он глазами неровные
строки адресованного ему послания, покуда до него наконец не дошел смысл
написанного. Тон письма был скупым и суровым под стать покойному деду, каким
он остался в , памяти Эбнера. Начиналось оно с короткого сухого обращения,
без обычных в подобных случаях сантиментов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
I
В сумерки унылая необитаемая местность, лежащая на подступах к местечку
Данвич, что на севере штата Массачусетс, кажется еще более неприветливой и
угрюмой, нежели днем. Надвигающаяся темнота придает бесплодным полям и в
изобилии разбросанным на них округлым пригоркам какой-то странный,
совершенно неестественный для сельской стороны облик, окрашивая в
настороженно-враждебные тона старые кряжистые деревья с растрескавшимися
стволами и неимоверно густыми кронами, узкую пыльную дорогу, окаймленную
кое-где развалинами каменных стен и буйными зарослями шиповника,
многочисленные болота с их мириадами светляков и призывными криками
козодоев, которым вторят пронзительные песни жаб и непрестанное кваканье
лягушек, и извивы верховьев Мискатоника, откуда его темные воды начинают
свой путь к океану. Мрачный ландшафт и окутывающие его сумерки так
неотвратимо наваливаются на плечи всякого случайно или намеренно забредшего
сюда одинокого путника, что он начинает чувствовать себя пленником этой
суровой местности и в глубине души уже не надеется на счастливое
избавление...
Все это в полной мере ощутил Эбнер Уэтли, державший путь в Данвич, и
нельзя сказать, что эти чувства были абсолютно незнакомы ему нет, он еще
помнил свои далекие детские годы, помнил, как охваченный ужасом бежал в
объятия матери и кричал, чтобы она увезла его прочь из Данвича и от дедушки
Лютера. Как давно это было! И тем не менее окрестности Данвича снова вызвали
в его душе какую-то неясную тревогу, перекликавшуюся с прежними детскими
страхами вызвали, несмотря на то, что после многих лет, проведенных в
Лондоне, Каире и Сорбонне, в нем ничего не осталось от того робкого
мальчика, который, замирая от страха, переступил когда-то порог невообразимо
старого дома с примыкавшей к нему мельницей, где жил его дед Лютер Уэтли.
Долгие годы разлуки с родными местам внезапно отступили прочь, будто их и не
было вовсе.
Эбнер вздохнул про себя, вспомнив о своих родных. Все они давно уже
умерли и мать, и старый Лютер Уэтли, и тетя Сари, которую он ни разу не
видел, хотя точно знал, что она очень долго жила в этом стоявшем на берегу
Мискатоника доме. Да, тетя Сари так и осталась для него неразгаданной
тайной. Кое-что о ней могли порассказать противный кузен Уилбер и его не
менее гнусный братец, чьего имени Эбнер не мог припомнить, да только и их не
было уже в живых они погибли жуткой смертью на Часовом Холме... Эбнер
миновал скрипучий крытый мост, соединявший между собой берега Мискатоника, и
въехал в поселок, который за время его многолетнего отсутствия совершенно не
изменился все так же лежала под размытой тенью Круглой Горы его главная
улица, такими же трухлявыми выглядели его двускатные крыши и такими же
неухоженными стояли его дома; и даже для единственной на весь поселок лавки
не удосужились построить за все это время нового помещения она по-прежнему
располагалась в старой церквушке с обломанным шпилем. Эбнер невольно
вздрогнул, явственно ощутив дух всепобеждающего тлена, который мрачно и
торжествующе парил над Данвичем.
Свернув с главной улицы, он направил автомобиль по накатанной колее,
что шла вдоль реки. Старый дом показался довольно скоро. Он узнал его сразу
внушительное строение с мельничным колесом на обращенной к реке стороне.
Отныне этот дом был его, Эбнера, собственностью. Он вспомнил завещание, в
котором ему предписывалось занять дом "предпринять шаги, заключающие в себе
некоторые меры разрушающего свойства, кои не были исполнены мною". Более чем
странное условие, подумал Эбнер; впрочем, старик Лютер всегда отличался
самыми необъяснимыми причудами видимо, болезнетворный воздух Данвича оказал
на него необратимое пагубное воздействие.
Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после
нескончаемой череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом Богом
забытом поселении очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в
отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать что еще, кроме
дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам
он не испытывал ни малейшей привязанности, да и те вряд ли были склонны
принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного,
неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской глуши
относились с настороженностью и страхом, особенно после тех ужасных
несчастий на Часовом Холме, что выпали на долю деревенской линии рода Уэтли.
Дом, казалось, совершенно не изменился с тех пор, как Эбнер видел его в
последний раз. Его обращенная к реке сторона была отдана под мельницу,
которая давным-давно бездействовала поля вокруг Данвича перестали давать
урожаи уже много лет тому назад. Он опять подумал о тете Сари, остановив
свой взор на покосившихся оконных проемах той части строения, что выходила
на Мискатоник. Именно это заброшенное и необитаемое еще в пору его детства
крыло дома стало местом ее заточения. Подчиняясь воле своего отца, она ни
разу не покинула пределов таинственной комнаты с заколоченными ставнями, и
только смерть сделала ее наконец свободной.
Жилая часть дома (вернее сказать, являвшаяся таковой в бытность Эбнера
ребенком) была окружена чудовищно запыленной и затянутой паутиной верандой.
Эбнер достал из кармана связку ключей, выданную ему в юридической конторе,
и, подобрав нужный, открыл входную дверь. Затхлый дух старого жилища
неизменный спутник ветхих, заброшенных домов, навсегда оставленных людьми, в
первый момент вызвал у него легкое головокружение. Электричества в доме не
было старый Лютер не доверял всем этим новомодным штуковинам, и для
освещения Эбнер воспользовался стоявшей у входа керосиновой лампой. Тусклый
огонек осветил небольшое помещение, в котором Эбнер узнал кухню, и ее
знакомый интерьер поразил его, словно громом, ибо что-то невероятно зловещее
было в этой многолетней неизменности окружавшей его обстановки. Обшарпанные
стены и потолок, грубо сколоченные стол и стулья, покрытые слоем ржавчины
часы над каминной полкой, истертая половая щетка все это напомнило ему о
давно забытых детских годах и намертво связанных с ними страхах перед этим
огромным неуютным домом и его суровым хозяином отцом его матери.
Приблизившись к кухонному столу, Эбнер увидел на нем небольшой конверт
из грубой серой бумаги, на котором стояло его имя, написанное корявым
почерком старого, немощного человека Лютера Уэтли. Позабыв об оставленных в
машине вещах, Эбнер уселся за стол, смахнул с него пыль и дрожащими от
нетерпения руками вскрыл конверт. Несколько раз пробежал он глазами неровные
строки адресованного ему послания, покуда до него наконец не дошел смысл
написанного. Тон письма был скупым и суровым под стать покойному деду, каким
он остался в , памяти Эбнера. Начиналось оно с короткого сухого обращения,
без обычных в подобных случаях сантиментов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13