Думает, родители не знают про его убежище, а мать просто виду не подаёт, что ей всё известно.
Этот малыш заставляет уважать себя. Даже мальчишки во дворе относятся к нему сочувственно: предводитель ватаги Ашот дал приказ — Левку с третьего этажа не бить, потому что он не фискал и не зануда.
Любовь Вениаминовна рано заметила необыкновенные способности сына и упорство, граничащее с упрямством. Правда, разумными доводами его почти всегда удавалось переубедить, но не всё же можно доказать, как теорему.
Однажды Лев чуть не заболел от огорчения, когда ему без его согласия поставили термометр.
– Не хочу, чтоб термометр стоял! — сквозь слёзы кричал мальчик.
– Лёвинька, но ведь он уже стоит, — успокаивала его мама.
– Хочу, чтоб и раньше не стоял, — рыдал сын.
Порой её пугала его одержимость: он ничего на свете не хотел знать, кроме чисел.
Некоторое время родители Льва возлагали надежды на музыку. Сонечка делает большие успехи, учитель находит, что у неё талант, может, и у Лёвиньки есть способности? Однако надежды не оправдались. Сын не пожелал заниматься музыкой.
– Нужно учить насильно, — настаивал Давид Львович.
– Его насильно не заставишь.
– Всех заставляют. Лёва, зайди ко мне! Слушай и запоминай: я буду тебя наказывать, если ты станешь прятаться от учителя музыки и не будешь сидеть за роялем по часу в день. Ты понял меня?
Лёва молчал. Он старался не глядеть на отца. Любовь Вениаминовна вышла. Муж, конечно, прав: надо сломить упрямство сына, но невыносимо смотреть на худенькое бледное личико с ненавидящими глазами. Господи, до чего же трудный ребёнок!
За дверью отец повысил голос:
– Будешь ты заниматься музыкой, я тебя спрашиваю?
– Не буду.
– Почему?
– Потому что я её не люблю.
– Освоишь технику игры — и полюбишь. И ещё будешь мне благодарен за то, что я заставил тебя учиться.
– Нет.
Наступила пауза.
– Хорошо. Даю тебе день на размышление. Завтра вернёмся к этому разговору.
Когда Любовь Вениаминовна зашла поцеловать сына перед сном, Лёвинька крепко обнял её.
– Ты будешь послушным мальчиком? — спросила она.
Он кивнул.
– Не будешь расстраивать маму?
– Нет.
– Будешь учиться играть на рояле?
Сын отрицательно покачал головой.
Больше заниматься музыкой Льва не заставляли.
В гимназии Лев Ландау шёл первым по точным наукам, но постоянно не ладил с учителем словесности. Тот возненавидел ученика, едва взглянул на его тетрадь.
– Такого почерка я никогда не видывал! — гремел с кафедры учитель. — Да у меня, батенька мой, глаза на лоб полезут, если я стану разбирать такие почерки. Ясно?
– Ясно.
– Что вам ясно?
– Что писаря из меня не получится.
– Боюсь, что из вас вообще ничего не получится. Извольте менять почерк, я не могу понять эти убогие каракули.
С годами конфликт обострялся. Лев любил читать Гоголя, Пушкина, Некрасова, Лермонтова, а сочинения ненавидел всей душой. Как-то учитель прислал письмо Давиду Львовичу. Пока отец читал письмо, Лев тоскливо слонялся по коридору. Вот получил единицу за сочинение о Евгении Онегине. А за что? Ни одной ошибки. Написал: «Татьяна была довольно скучная особа» — и единица. Неужели нельзя «сметь своё суждение иметь»? Сейчас папа дочитает письмо от учителя, позовёт в кабинет и заведёт один из бесконечных нудных разговоров. Странно, всё, что говорит папа, умно, обоснованно, но до чего скучно! За окном — солнце, ветер, свобода, а тут стой с покорным видом и слушай то, что тебе давно известно.
– Лев! Войди!
– Я здесь, папа.
– Неужели ты не в состоянии получить приличной отметки по такому лёгкому предмету, как словесность?
– Есть предметы, по которым стыдно получать оценку выше тройки.
– Стыдно или не стыдно, меня не интересует. Я требую, чтобы словесность у тебя шла отлично. И пиши поаккуратней, круглыми буквами, с наклоном.
– Это насилие, папа. А всякое насилие мерзко, грубо и недостойно человека.
– Ну, со мной ты этот тон оставь. И что с тобой будет, когда ты вырастешь? Имей в виду, завтра тебя спросят на уроке словесности. Готовься!
– Я готов.
Первый урок — словесность. Лермонтов. Если бы учитель знал, что он почти все стихи Лермонтова наизусть помнит, и даже прозу. Да разве со словесником можно говорить всерьёз!
– Ландау! Скажите, о чём думал Лермонтов, когда писал «Героя нашего времени»?
– На этот вопрос мог бы ответить только один человек.
– Уж не вы ли?
– Ни в коем случае.
– Я так и полагал. Так кто же?
– Михаил Юрьевич Лермонтов.
– Садитесь. Единица! В этом году вы кончаете гимназию, а как легкомысленно относитесь к учению! Как жаль, что у такого почтенного человека, как Давид Львович Ландау, такой неудачный сын!
В 1920 году Лев получил аттестат зрелости. Двенадцати лет в университет не брали. И раньше Лев почти не готовил уроков, а теперь мог окончательно разлениться. Отец весь день на службе, мать в больнице, Соня за уроками, а потом садится за рояль — все работают. Любовь Вениаминовна искала способ заставить сына как следует заниматься и из чисто педагогических соображений допекала мальчика разговорами о том, что ничего путного из него не выйдет, что кто ничего не делает, тот лодырь, паразит — живёт трудами других.
– Одних способностей мало. Если не трудиться, они заглохнут, и человек превратится в полнейшее ничтожество, — без конца повторяла она.
Мать хотела задеть самолюбие сына, но, по-видимому, зашла слишком далеко. Злополучная педагогика чуть не привела к трагедии, потому что на тринадцатом году жизни Лев решил кончить жизнь самоубийством. Он уже обдумывал, каким способом проще это сделать, но, к счастью, родители постановили определить его вместе с сестрой Соней и кузиной Тёмой в Коммерческое училище.
В училище готовились вместе: Соня, Лёва и Тёма. Давид Львович помогал по алгебре, геометрии и тригонометрии. Он был строгим учителем: в задачнике Шапошникова и Вальцова не осталось ни одной задачи, которую бы не прорешали его ученики. Правда, Лёве тут было делать нечего. Занимался самостоятельно. Ведь он уже умел и дифференцировать, и интегрировать. Дифференцировать научился в двенадцать лет, интегрировать — в тринадцать. Мрачные мысли ушли. Занятия математикой доставляли ему такую радость, что он забывал обо всём на свете. Не хотелось заниматься только геометрией. Уж очень она примитивна.
Наступил вечер накануне экзамена по геометрии. Усевшись в кресло и закинув ногу за ногу, Лёва начал перелистывать учебник. Он был так сосредоточен, что кроме своей книги, ничего не видел. Мимо ходили, несколько раз пытались что-то спросить у него — он ничего не слышал. Через два часа он закрыл книгу.
– Выучил?
– Да.
Экзамены сданы на «отлично». Лёва, Соня и Тёма были зачислены в предпоследний класс училища.
Тщедушный мальчик в первый же день стал мишенью для насмешек и небезобидных шуток великовозрастных одноклассников. Но лишь до первого урока математики. Преподаватель Асланов предложил решить задачу двумя способами, и молодые люди склонились над тетрадями.
– А ты даже не пытаешься решать? — спросил Асланов, заметив, что новенький не написал ни строчки.
В классе захихикали.
– Я уже решил, — ответил Лёва.
– Какой же у тебя ответ?
Ландау сказал.
– Ну так решай второй вариант.
– Решил.
– Иди к доске.
Знакомство состоялось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Этот малыш заставляет уважать себя. Даже мальчишки во дворе относятся к нему сочувственно: предводитель ватаги Ашот дал приказ — Левку с третьего этажа не бить, потому что он не фискал и не зануда.
Любовь Вениаминовна рано заметила необыкновенные способности сына и упорство, граничащее с упрямством. Правда, разумными доводами его почти всегда удавалось переубедить, но не всё же можно доказать, как теорему.
Однажды Лев чуть не заболел от огорчения, когда ему без его согласия поставили термометр.
– Не хочу, чтоб термометр стоял! — сквозь слёзы кричал мальчик.
– Лёвинька, но ведь он уже стоит, — успокаивала его мама.
– Хочу, чтоб и раньше не стоял, — рыдал сын.
Порой её пугала его одержимость: он ничего на свете не хотел знать, кроме чисел.
Некоторое время родители Льва возлагали надежды на музыку. Сонечка делает большие успехи, учитель находит, что у неё талант, может, и у Лёвиньки есть способности? Однако надежды не оправдались. Сын не пожелал заниматься музыкой.
– Нужно учить насильно, — настаивал Давид Львович.
– Его насильно не заставишь.
– Всех заставляют. Лёва, зайди ко мне! Слушай и запоминай: я буду тебя наказывать, если ты станешь прятаться от учителя музыки и не будешь сидеть за роялем по часу в день. Ты понял меня?
Лёва молчал. Он старался не глядеть на отца. Любовь Вениаминовна вышла. Муж, конечно, прав: надо сломить упрямство сына, но невыносимо смотреть на худенькое бледное личико с ненавидящими глазами. Господи, до чего же трудный ребёнок!
За дверью отец повысил голос:
– Будешь ты заниматься музыкой, я тебя спрашиваю?
– Не буду.
– Почему?
– Потому что я её не люблю.
– Освоишь технику игры — и полюбишь. И ещё будешь мне благодарен за то, что я заставил тебя учиться.
– Нет.
Наступила пауза.
– Хорошо. Даю тебе день на размышление. Завтра вернёмся к этому разговору.
Когда Любовь Вениаминовна зашла поцеловать сына перед сном, Лёвинька крепко обнял её.
– Ты будешь послушным мальчиком? — спросила она.
Он кивнул.
– Не будешь расстраивать маму?
– Нет.
– Будешь учиться играть на рояле?
Сын отрицательно покачал головой.
Больше заниматься музыкой Льва не заставляли.
В гимназии Лев Ландау шёл первым по точным наукам, но постоянно не ладил с учителем словесности. Тот возненавидел ученика, едва взглянул на его тетрадь.
– Такого почерка я никогда не видывал! — гремел с кафедры учитель. — Да у меня, батенька мой, глаза на лоб полезут, если я стану разбирать такие почерки. Ясно?
– Ясно.
– Что вам ясно?
– Что писаря из меня не получится.
– Боюсь, что из вас вообще ничего не получится. Извольте менять почерк, я не могу понять эти убогие каракули.
С годами конфликт обострялся. Лев любил читать Гоголя, Пушкина, Некрасова, Лермонтова, а сочинения ненавидел всей душой. Как-то учитель прислал письмо Давиду Львовичу. Пока отец читал письмо, Лев тоскливо слонялся по коридору. Вот получил единицу за сочинение о Евгении Онегине. А за что? Ни одной ошибки. Написал: «Татьяна была довольно скучная особа» — и единица. Неужели нельзя «сметь своё суждение иметь»? Сейчас папа дочитает письмо от учителя, позовёт в кабинет и заведёт один из бесконечных нудных разговоров. Странно, всё, что говорит папа, умно, обоснованно, но до чего скучно! За окном — солнце, ветер, свобода, а тут стой с покорным видом и слушай то, что тебе давно известно.
– Лев! Войди!
– Я здесь, папа.
– Неужели ты не в состоянии получить приличной отметки по такому лёгкому предмету, как словесность?
– Есть предметы, по которым стыдно получать оценку выше тройки.
– Стыдно или не стыдно, меня не интересует. Я требую, чтобы словесность у тебя шла отлично. И пиши поаккуратней, круглыми буквами, с наклоном.
– Это насилие, папа. А всякое насилие мерзко, грубо и недостойно человека.
– Ну, со мной ты этот тон оставь. И что с тобой будет, когда ты вырастешь? Имей в виду, завтра тебя спросят на уроке словесности. Готовься!
– Я готов.
Первый урок — словесность. Лермонтов. Если бы учитель знал, что он почти все стихи Лермонтова наизусть помнит, и даже прозу. Да разве со словесником можно говорить всерьёз!
– Ландау! Скажите, о чём думал Лермонтов, когда писал «Героя нашего времени»?
– На этот вопрос мог бы ответить только один человек.
– Уж не вы ли?
– Ни в коем случае.
– Я так и полагал. Так кто же?
– Михаил Юрьевич Лермонтов.
– Садитесь. Единица! В этом году вы кончаете гимназию, а как легкомысленно относитесь к учению! Как жаль, что у такого почтенного человека, как Давид Львович Ландау, такой неудачный сын!
В 1920 году Лев получил аттестат зрелости. Двенадцати лет в университет не брали. И раньше Лев почти не готовил уроков, а теперь мог окончательно разлениться. Отец весь день на службе, мать в больнице, Соня за уроками, а потом садится за рояль — все работают. Любовь Вениаминовна искала способ заставить сына как следует заниматься и из чисто педагогических соображений допекала мальчика разговорами о том, что ничего путного из него не выйдет, что кто ничего не делает, тот лодырь, паразит — живёт трудами других.
– Одних способностей мало. Если не трудиться, они заглохнут, и человек превратится в полнейшее ничтожество, — без конца повторяла она.
Мать хотела задеть самолюбие сына, но, по-видимому, зашла слишком далеко. Злополучная педагогика чуть не привела к трагедии, потому что на тринадцатом году жизни Лев решил кончить жизнь самоубийством. Он уже обдумывал, каким способом проще это сделать, но, к счастью, родители постановили определить его вместе с сестрой Соней и кузиной Тёмой в Коммерческое училище.
В училище готовились вместе: Соня, Лёва и Тёма. Давид Львович помогал по алгебре, геометрии и тригонометрии. Он был строгим учителем: в задачнике Шапошникова и Вальцова не осталось ни одной задачи, которую бы не прорешали его ученики. Правда, Лёве тут было делать нечего. Занимался самостоятельно. Ведь он уже умел и дифференцировать, и интегрировать. Дифференцировать научился в двенадцать лет, интегрировать — в тринадцать. Мрачные мысли ушли. Занятия математикой доставляли ему такую радость, что он забывал обо всём на свете. Не хотелось заниматься только геометрией. Уж очень она примитивна.
Наступил вечер накануне экзамена по геометрии. Усевшись в кресло и закинув ногу за ногу, Лёва начал перелистывать учебник. Он был так сосредоточен, что кроме своей книги, ничего не видел. Мимо ходили, несколько раз пытались что-то спросить у него — он ничего не слышал. Через два часа он закрыл книгу.
– Выучил?
– Да.
Экзамены сданы на «отлично». Лёва, Соня и Тёма были зачислены в предпоследний класс училища.
Тщедушный мальчик в первый же день стал мишенью для насмешек и небезобидных шуток великовозрастных одноклассников. Но лишь до первого урока математики. Преподаватель Асланов предложил решить задачу двумя способами, и молодые люди склонились над тетрадями.
– А ты даже не пытаешься решать? — спросил Асланов, заметив, что новенький не написал ни строчки.
В классе захихикали.
– Я уже решил, — ответил Лёва.
– Какой же у тебя ответ?
Ландау сказал.
– Ну так решай второй вариант.
– Решил.
– Иди к доске.
Знакомство состоялось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33