Осмотрев антиминс и св. дары, архиерей пошел посмотреть, как живет священник.
«Там (пишет отец Фока) я застал преосвященного, пересказывающего, что в иных местах (конечно, киевской же епархии) священство не в пример хуже имеет квартиры, и повествовал нам о ночлеге своем у одного пастыря, как там дули в окна ветры, а под окнами хрюкали целую ночь свиньи».
Засим приходит какой-то «пьяный пан К-ский» – это епископу не нравится, и он уезжает скорее, чем ожидали.

Проезжая через село Гореничи, где настоятельствовал сам автор дневника, преосвященный был ласков; разговаривал с женою отца Фоки и его дочерями; хвалил вышитую икону, выпил стакан чаю, «покушал ушички и свежейщего ляща и проч. и запил мадерою».
«По моей просьбе, – продолжает о. Фока, – обещал зайти в храм господень, который весь тотчас же превратился в иллюминацию».
У отца Фоки эта часть, как видно, была в таком порядке, что он мог ее смело репрезентовать своему епископу. Но архиерей был, очевидно, утомлен обилием почетных церемоний и «просил, чтобы не делать никакой встречи и пения».
«Войдя в церковь не прямыми дверями, а прейдя инуде через пономарню», его преосвященство «несколько сконфузился», заметив в храме десятка три прихожан, и приложился к иконе божией матери».
Дневник не объясняет, чего именно «сконфузился» владыка, «заметив десятка три прихожан», – показалось ли ему, что три десятка людей мало для его приезда и «иллюминации», в которую «превратился» по этому случаю храм; или ему уже до такой степени надоели сбегавшиеся ему навстречу люди, что один их вид приводил его в смущение? Дневник также ничего не сообщает, сказал ли что-яибудь архипастырь этому «малому стаду» верных? Видно только, что он «приложился» к иконе и осмотрел «превратившийся в иллюминацию» храм. А это очень жалко, потому что, как справедливо кем-то замечено, наши простолюдины особенно любят «вероучительное слово», просто и прямо обращенное к ним от высших лиц церковной иерархии, и некоторые из нынешних архиереев, нраву которых не претит это простосердечное желание, стараются не отказывать в этом (таков, например, преосвященный Модест, стяжавший себе своею беседностию aura popularis на Подлясье). Но любители пышности смотрели на эти вещи иначе, и потому сношения архипастыря с «малым стадом» в Гореничах, может быть, были бессловесные. Иначе аккуратный записчик всего происходящего, отец Фока, не преминул бы отметить это в своих записях. Но он заключает сказание о сей встрече кратко словами: «простился, благословил и уехал». А затем следует неинтересная роспись «фургонов», на которых повезли конторщика, дьяконов и иподиаконов, в числе коих проименован отец Адий, с пояснительною аттестациею: «всеми презираемый». Маленьких певчих отец Фока пожалел, оставил у себя ночевать и уложил «всех покотом», а утром супруга отца Фоки накормила этих утомленных мальчиков «горячими пирогами с говядиной», за что они, оправясь от усталости, в благодарность хозяйке «запели несколько кантиков», а она им дала на орехи по «злотому» (то есть по пятнадцати копеек).
Потом и этих ребят запаковали в фургоны и отправили.
«Певчие остались нашим угощением довольны, как заметно было», – отмечает практический отец Фока, не пренебрегавший, по-видимому, и единым от малых сих, часто видящих лицо его преосвященства. И эта заботливость о ребятках, по правде сказать, представляет самое теплое место в интересном дневнике отца Фоки.
Затем финал, по обычаю: «Выпроводивши их, мы порядочно принялись отдыхать и проспали до того времени, как приехала к нам Анна Федоровна на поклонение».
Ничьи «лядвии» не пострадали, и все кончилось «простенько, но мило», – только много было хлопот и шуму, и притом чуть-чуть не из-за пустяков.
Но бывали хлопоты и совсем из-за пустяков.
Всем изобильный дневник отца Фоки сообщает небольшую историйку и в этом роде.

Выписываем еще одно последнее сказание из летописи отца Фоки, и очерк наш кончен.
«13-го августа (1851 года). Застал дома указы о проезде епископа по епархии с 16-го августа. Труды и заботы, писания. Хлопоты и ниоткуда пособия. Всего уродило 28 коп.
15-го, среда. После обеда, по моему приказанию, прибирают в храме, ибо владыка будет ехать, – чтобы не заехал в Гореничи… А у меня дел по хозяйству пропасть, но об них некогда и подумать.
16-го. Посланец донес, что владыка Аполлинарий уже в Рубежевке, и мы вечером в Копылове.
Духовенство стало начеку, и даже прозвонили (на колокольне) какой-то карете, в которой (как после оказалось) ехал не архиерей, а сидела помещица, генеральша Данилевская… В сумерки еще, сидя за самоваром, прислушивались приезда, а после ужина я преспокойно уснул.
17-го. До двенадцати часов постничали, а после прекрасно покушали свежей рыбы и пирогов и прекрасно заснули, по обычаю предков. По захождении солнца настояли нарядить гонца для рекогносцировки (высматривать архиерея), ко после ужина довольно поздно положились отдыхать с о. Василием и Стефаном… Долго я не мог уснуть, ожидая вестника; наконец, едва только вздремнул, как послышалось громогласное пение: «Слава в вышник богу», раздающееся на подворье. Мне вообразилось, что это архиерейские певчие, и я вышел, но к немалому моему удовольствию узнал, что это хор отца протоиерея с провожатыми».
Архиерей, за различными путевыми неурядицами, заставлявшими его «сердиться и кричать», проехал мимо. По этому случаю и была пропета на дворе ангельская песнь: «Слава в вышних богу». А если бы владыка приехал, то, конечно, отцы воспели бы: «Днесь благодать святого духа нас собра…» Вообще довольно трудно разобрать: что они, искреннее поют или вопиют, взывают или глаголят? И винить их строго нельзя, они так спозаранок натасканы.
Одна московская газета («Современные известия);, рассуждая о явлениях, которые составляют „потрясающую сатиру на растление нашего общества“, весьма справедливо говорит: „то, чему мы теперь осуждены быть печальными свидетелями, есть прямой плод разлада слов, мыслей и дела: лицемерие благочестия обращается в лицемерие атеизма“. Это верно, и следы этого ясны во всем, к чему бы мы ни обратились ab imo pectore. Надо иметь бесстыдство людей, для коих служит поводом поговорка «apres nous le deluge», чтобы еще и теперь стоять за какое бы то ни было укоренившееся лицемерие, в какой бы то ни было форме. Во всякой форме оно ведет к одному: к деморализации …
Corruptio optimi pessima.

1 2 3 4 5