Вся физиономия гостя была круглая, нос картошкой, пухлые чувственные губы и крошечные серые глазки с веселым, задорным и в одно и то же время глуповатым, но хитрым выражением. Незнакомец был одет в красивое и очень удобное форменное платье, состоявшее из коричневой суконной блузы, подпоясанной кожаным поясом с бляхою; на голове высокая тирольская шляпа с черным пером. За плечами у него была винтовка, а в левом ухе серьга с
Словом, по лицу и по всем приемам это был Фальстаф, а по мундиру австрийский жандарм.
Для довершения сходства с Фальстафом, он был в веселом расположении духа и сразу начал шутки. Он не переступал порога, а, отворив дверь, остановился, заложа руки за пояс, и покатился со смеху, показывая глазами на охотника.
Морицу не нравилось, что в открытые двери уходит тепло, и он просил жандарма войти.
- Просим, просим вас, пане капитане, пожалуйте, не студите бедной шляхетской хаты.
Жандарм принимал величание, но продолжал смеяться, глядя на охотника. Мориц вспыхнул.
- Входите сейчас в комнату, почтенный капитан, или я выйду и захлопну мою дверь перед самым вашим высокопочтенным красным носом.
- А ты, высокопочтенный прусский барабанщик, если боишься замерзнуть, то все-таки постарайся говорить с уважением о моем носе, - отвечал хриплым голосом жандарм. - Я остановился и стою потому, что хочу издали налюбоваться великим дипломатом, нашим тонким политиком, паном Целестином, которого я видел сегодня на заре, как он сидел, глядя на копец королевы Боны.
- Черт возьми вашу милость, вы все отлично видите, но вы можете налюбоваться паном Целестином, подойдя к нему ближе! - воскликнул Мориц и в одно мгновение выскочил из-за своей перегородки, впихнул жандарма в корчму и запер за ним дверь, а потом, оборотясь ко мне, возгласил комически важным тоном: - Имею честь представить вам, мосье, высокопочтенного пана Гонората. Самый храбрый вояка и добрый товарищ за бутылкою чужого вина; до сих пор чином не вышел, но первый кандидат в капитаны жандармерии его пресветлого величества нашего наияснейшего цезаря.
- Болтай, болтай, прусский барабанщик и первый кандидат на виселицу, отшутился Гонорат и, сняв с себя перевязь и винтовку, начал располагаться в кресле перед камином.
Усевшись, он вытянул к огню ноги и сейчас же задал насмешливый вопрос Целестину: что пишут про политику и что думает Бисмарк в Берлине и генерал Милорадович в Петербурге?
Охотник сделал гримасу и сквозь зубы ответил, что он на уме у Бисмарка не бывал, а Милорадовича никакого не знает.
- Как же не знаешь?.. Милорадович - русский фельдмаршал?
- Нет такого фельдмаршала.
- Ну, Суваров!
- Перестаньте говорить глупости. Нет Суворова.
- Кто же у них вместо Суварова? Целестин не отвечал, а Мориц заметил:
- Вам, как жандарму, стыдно не знать, кто вместо Суварова.
- Ага! И ты опять меня хочешь стыдить! Лучше молчи!
- Перед вами?
- Да, именно передо мною.
Мориц сделал презрительную гримасу.
- Ага!
- Я вас не боюсь, господин капитан.
- А не хочешь ли ты, я тебе расскажу кое-что постыднее, чем не знать про Суварова?
- Очень рад послушать, что вы соврете.
- Совру! Нет, мой милейший! Я не совру: ты увидишь, что твои укоризны напрасны, и что я, как жандарм, кое-что знаю.
Мориц приложил руки к виску и субординационно ответил:
- Извините, господин капитан!
- То-то и есть, приятель! Я знаю даже очень незначительные мелочи, и если хочешь, я сейчас же представлю тебе на это доказательство.
- Очень желаю! Как же... очень желаю, господин капитан.
- Третьего дня, вот в такой же счастливый час свободы между двумя дорожными поездами, я пошел в проходку, и когда проходил мимо дома одного здешнего обывателя, то, как ты думаешь, на что я наткнулся?
- Черт вас знает, на что вы наткнулись.
- Я увидал, как его сынишка резал звездочками морковь для супа и пел преглупую песенку: "Наш шановный бан налил воды в жбан". Ты знаешь эту песенку?
- Не знаю, но слыхал.
- Да; но ведь это у тебя, если не ошибаюсь, третьего дня в супе плавали морковные звездочки?
- Вы все знаете и ни в чем не ошибаетесь, капитане.
- Так, мой милый Мориц, я все знаю, а за то, что ты знаешь, что я все знаю, - я советую тебе сейчас же пойти в свои комнаты и хорошенько выпороть твоего Яську.
- О, капитане, я это уже сделал.
- Вот это прекрасно! Теперь ты можешь надеяться, что это будет известно в Вене.
Мориц щелкнул туфлями и поклонился.
- И что же?.. Ты, надеюсь, стегал и причитывал, и, может быть, добился от Яськи: кто его этой песне выучил?
- Узнал все, как на ладонке.
- Кто же его научил?
- Ваш Стаська, мой добрый капитан.
Гонорат оборотился в сторону Морица, посмотрел на него и, расхохотавшись, воскликнул:
- Ты шельма!
- Покорно вас благодарю.
- Нет, ей-богу!.. Ты, мой любезный Мориц, не обижайся... Я тебе это откровенно говорю, что ты шельма! И ты знаешь...
- Что еще позволите знать, капитане?
- Ты, конечно, знаешь, что "шельма" это не значит то, что... шельма, а это значит, что ты молодец.
- О, я молодец! Мне это еще раньше вас говорили, капитане.
- Я тебя за это так и люблю. Я не люблю рохлей.
- Фуй! И я их терпеть не могу, пане капитане.
- Я больше всего уважаю в человеке находчивость, чтобы человек всегда и везде был умен и находчив. И я для находчивого человека все готов сделать.
- Но случалось ли так, чтобы вы что-нибудь для кого-нибудь делывали?
- А ты разве в этом сомневаешься?
- Признаюсь вам, что даже вовсе не верю.
- Он не верит! Ах ты, прусский барабанщик! Да! Я делал, и много, Мориц, делал. В моей жизни бывали самые ужасные, такие ужасные случаи, когда ты бы, наверное, совсем не сумел найтись, а я нашелся.
- Ей-богу не знаю, как вам и сказать, высокомощный капитане, вы знаете, что всем любопытно и прелюбопытно вас слушать.
- Я тебе, пожалуй, и расскажу одну историю. Это страшно, но зато это совершенно справедливо, а ты ведь любишь в страшном роде?
- Как вам сказать? - молвил Мориц и сделал гримасу: - я люблю и страшное, но...
- Говори откровенно.
- Больше я люблю гемютлих!
- Ах, гемютлих! Ну, тут будет и гемютлих.
- Вместе?
- Да, - и страшное, и гемютлих.
- Клянусь, что это что-нибудь из вашей повстанской службы.
- Непременно так! Ты отгадал! Но ты мне за это прежде вспенишь большую кружку пива и велишь подать кусок брынзы.
- С восторгом, мой капитане!
Кружка с пивом была подана, и Мориц объявил:
- Господа! вниманье! Пан Гонорат будет рассказывать страшное пополам с гемютлих. Он всегда так откровенен, что даже за это помилован: грехи его прощены, но он много видел страшного... Да-с, он даже сам вешал людей своими собственными руками.
- Да, я вешал людей, - отвечал Гонорат: - и вот об этом-то я и буду рассказывать, потому что при этом и с их стороны, и с нашей было выказано много ума.
- А всего больше, я думаю, подлости, - прошипел Целестин.
- Мориц! Попроси этого господина замолчать.
- Помолчите, Целестин! Что вам за охота все сокрушаться о подлостях! У Гонората, наверно, есть очень занимательная история, а ваши газеты, по правде сказать, очень скучны.
- Скучны!
Целестин махнул головою и уткнул нос в газету, - дескать: "Пусть врет, я не буду слушать".
И вот наступило не то вранье, не то правда, - как хотите, гак и думайте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Гонорат начал с того, как он был в повстанье, в отделе у какого-то пана Цезария, и очень его хвалил.
1 2 3 4 5 6 7