она была когда-то банею, потом птичною, "индеечной разводкою", то есть в ней сиживали на гнёздах индейки-наседки, а теперь, наконец, в ней поселился святой муж и учредилась "моленна", в знак чего над притолками её дощатых сеней и утвержден был медный "корсунчик".
В противоположность большинству всех помещений шияновского подворья, эта хата была необыкновенно тёплая.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Старца Малахию каменщики привезли поздним вечером на парных деревенских санях и прямо привели его во храмину и заключили там на безысходное житьё.
Убранства хате никакого не полагалось, а что было необходимо, то сами же прихожане устроили без всякой посторонней помощи.
Мы её однажды осматривали через окно, при посредстве отрока Гиезия, в те часы, когда Малафей Пимыч, утомясь в жаркий день, "держал опочив" в сеничках. По одной стене горенки тянулись в два тябла старинные иконы, перед которыми стоял аналой с поклонною "рогозинкою", в угле простой деревянный стол и пред ним скамья, а в другом угле две скамьи, поставленные рядом. В одном конце этих скамеек был положен толстый берёзовый обрубок, покрытый обрывками старой крестьянской свиты.
Это была постель старца, который почивал по правилам доблего жития, "не имея возглавицы мягкия"
Для отрока Гиезия совсем не полагалось никакой ни утвари, ни омеблировки. Он вёл житие не только иноческое, но прямо спартанское: пил он из берестяного свёрточка, а спал лето и зиму на печке.
Старец "попил", то есть полагал "начал" чтению и пению, исповедал и крестил у своих раскольников, а Гиезий состоял при нём частию в качестве дьячка, то есть "аминил" и читал, а частию вроде слуги и послушника. Послушание его было самое тяжкое, но он нёс его безропотно и с терпением неимоверным. Старец его никуда почти не выпускал, "кроме торговой нужды", то есть хождения за покупками, томил его самым суровым постом и притом ещё часто "началил". За малые прегрешения "началенье" производилось ременною лестовицею, а за более крупные грехи - концом верёвки, на которой бедный Гиезий сам же таскал для старца воду из колодца. Если же вина была "особливая", тогда верёвка ещё нарочно смачивалась, и оттого удары, ею наносимые спине отрока, были больнее.
Старца Малахию мы никогда вблизи не видали, кроме того единственного случая, о котором наступит рассказ. Известно было только одно общее очертание его облика, схваченное при одном редком случае, когда он появился какой-то нужды ради перед окном. Он был роста огромного, сед и белобород и даже с празеленью; очи имел понурые и почти совсем не видные за густыми, длинными и тяжело нависшими бровями. Лет старцу, по наружности судя, было близко к восьмидесяти, он был сильно сутул и даже согбен, но плотен и несомненно ещё очень силён. Волосы на его голове были острижены не в русский кружок, а какими-то клоками; может быть, "постризало" на них уже и "не восходило", а они сами не росли от старости. Одет он был всегда в чёрный мухояр, и через плечи его на грудь висела длинная связка каких-то шаров, похожих на толстые баранки. Связка эта спускалась до самого пупа, и на пупе приходился крест, вершка в три величиною. Это были чётки.
Голос старца был яко кимвал бряцаяй, хотя мы сподоблены были слышать в его произношении только одно слово: "парень". Это случалось, когда старец кликал из двери Гиезия, выходившего иногда посидеть на гноище у шелковицы или рябины.
Более старец был не видим и не слышан, и судить о нём было чрезвычайно трудно; но Кесарь Степанович и его характеризовал кратким определением:
- Дурак присноблаженный.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Гиезия мы знали несравненно ближе, потому что этот, по молодости своей, сам к нам бился, и, несмотря на то, что "дедушка" содержал его в безмерной строгости и часто "началил" то лестовицей, то мокрой верёвкой, отрок всё-таки находил возможность убегать к нам и вёл себя в нашем растленном круге не совсем одобрительно. Зато, как ниже увидит читатель, с ним однажды и воспоследовало такое бедствие, какое, наверное, ни с кем другим не случалось: он был окормлен человечьим мясом... Или, точнее сказать, он имел несчастие думать, будто над ним было совершено такое коварство "учёными", в которых он видел прирождённых врагов душевного спасения.
Вперёд об этом ужасном случае будет рассказано обстоятельно.
Отроку, как я выше сказал, было двадцать два года. "Отрок", по применению к нему, не выражало поры его возраста, а это было его звание, или, лучше сказать, его сан духовный. Он был широкорожего великорусского обличья, мордат и губаст, с русыми волосами и голубыми глазами, имевшими странное, пытливое и в то же время совершенно глупое выражение. Румянец пробивался на его лице где только мог, но нигде просторно не распространялся, а проступал пятнами, и оттого молодое, едва опушавшееся мягкою бородкою лицо отрока имело вид и здоровый и в то же время нездоровый. Бывают такие собаки, которые "в щенках заморены". Видно, что породиста, да от заморы во всю свою природу не достигает.
По уму и многим свойствам своего характера Гиезий был наисовершеннейшим выразителем того русского типа, который метко и сильно рисует в своей превосходнейшей книге профессор Ключевский, то есть "заматорелость в преданиях, и никакой идеи". Сделать что-нибудь иначе, как это заведено и как делается, Гиезию никогда не приходило в голову: это помогало ему и в его отроческом служении, в которое он, по его собственным словам, "вдан был родительницею до рождения по оброку".
Это разъяснялось так, что у его матери была несносная болезнь, которую она, со слов каких-то врачей, называла "азиятик"; болезнь эта происходила от каких-то происков злого духа. Бедная женщина долго мучилась и долго лечилась, но "азиятик" не проходил. Тогда она дала обет балыкинской божией матери (в Орле), что если только "азиятик" пройдёт и после исцеления родится дитя мужеского пола, то "вдаст его в услужение святому мужу, в меру возраста Христова", то есть до тридцати трёх лет.
После такого обета больная, заступлением балыкинской Божией матери, выздоровела и имела вторую радость - родила Гиезия, который с восьми лет и начал исполнять материн обет, проходя "отроческое послушание". А до тридцати трёх лет ему ещё было далеко.
Старец на долю отрока Гиезия выпал, может быть, и весьма святой и благочестивый, но очень суровый и, по словам Гиезия, "столько об него мокрых
Но учение правилам благочестия Гиезию давалось плохо и не памятливо. Несмотря на своё рождение по священному обету, он, по собственному сознанию, был "от природы блудлив". То он сны нехорошие видел, то кошкам хвосты щемил, то мирщил с никонианами или "со иноверными спорился". А бес, всегда неравнодушный ко спасению людей, стремительно восходящих на небо, беспрестанно подставлял Гиезию искушения и тем опять подводил его под мокрую верёвку.
На шияновском дворе, который был удалён от всякого шума, Гиезий прежде всего впал в распри с теми поморами, окно которых выходило на их совместную навозную кучу, разделявшую "их согласия".
Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича:
- Тропари-мытари.
А те не выдержат и отвечают:
- Немоляки-раскоряки.
Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и "камнеметание", заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
В противоположность большинству всех помещений шияновского подворья, эта хата была необыкновенно тёплая.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Старца Малахию каменщики привезли поздним вечером на парных деревенских санях и прямо привели его во храмину и заключили там на безысходное житьё.
Убранства хате никакого не полагалось, а что было необходимо, то сами же прихожане устроили без всякой посторонней помощи.
Мы её однажды осматривали через окно, при посредстве отрока Гиезия, в те часы, когда Малафей Пимыч, утомясь в жаркий день, "держал опочив" в сеничках. По одной стене горенки тянулись в два тябла старинные иконы, перед которыми стоял аналой с поклонною "рогозинкою", в угле простой деревянный стол и пред ним скамья, а в другом угле две скамьи, поставленные рядом. В одном конце этих скамеек был положен толстый берёзовый обрубок, покрытый обрывками старой крестьянской свиты.
Это была постель старца, который почивал по правилам доблего жития, "не имея возглавицы мягкия"
Для отрока Гиезия совсем не полагалось никакой ни утвари, ни омеблировки. Он вёл житие не только иноческое, но прямо спартанское: пил он из берестяного свёрточка, а спал лето и зиму на печке.
Старец "попил", то есть полагал "начал" чтению и пению, исповедал и крестил у своих раскольников, а Гиезий состоял при нём частию в качестве дьячка, то есть "аминил" и читал, а частию вроде слуги и послушника. Послушание его было самое тяжкое, но он нёс его безропотно и с терпением неимоверным. Старец его никуда почти не выпускал, "кроме торговой нужды", то есть хождения за покупками, томил его самым суровым постом и притом ещё часто "началил". За малые прегрешения "началенье" производилось ременною лестовицею, а за более крупные грехи - концом верёвки, на которой бедный Гиезий сам же таскал для старца воду из колодца. Если же вина была "особливая", тогда верёвка ещё нарочно смачивалась, и оттого удары, ею наносимые спине отрока, были больнее.
Старца Малахию мы никогда вблизи не видали, кроме того единственного случая, о котором наступит рассказ. Известно было только одно общее очертание его облика, схваченное при одном редком случае, когда он появился какой-то нужды ради перед окном. Он был роста огромного, сед и белобород и даже с празеленью; очи имел понурые и почти совсем не видные за густыми, длинными и тяжело нависшими бровями. Лет старцу, по наружности судя, было близко к восьмидесяти, он был сильно сутул и даже согбен, но плотен и несомненно ещё очень силён. Волосы на его голове были острижены не в русский кружок, а какими-то клоками; может быть, "постризало" на них уже и "не восходило", а они сами не росли от старости. Одет он был всегда в чёрный мухояр, и через плечи его на грудь висела длинная связка каких-то шаров, похожих на толстые баранки. Связка эта спускалась до самого пупа, и на пупе приходился крест, вершка в три величиною. Это были чётки.
Голос старца был яко кимвал бряцаяй, хотя мы сподоблены были слышать в его произношении только одно слово: "парень". Это случалось, когда старец кликал из двери Гиезия, выходившего иногда посидеть на гноище у шелковицы или рябины.
Более старец был не видим и не слышан, и судить о нём было чрезвычайно трудно; но Кесарь Степанович и его характеризовал кратким определением:
- Дурак присноблаженный.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Гиезия мы знали несравненно ближе, потому что этот, по молодости своей, сам к нам бился, и, несмотря на то, что "дедушка" содержал его в безмерной строгости и часто "началил" то лестовицей, то мокрой верёвкой, отрок всё-таки находил возможность убегать к нам и вёл себя в нашем растленном круге не совсем одобрительно. Зато, как ниже увидит читатель, с ним однажды и воспоследовало такое бедствие, какое, наверное, ни с кем другим не случалось: он был окормлен человечьим мясом... Или, точнее сказать, он имел несчастие думать, будто над ним было совершено такое коварство "учёными", в которых он видел прирождённых врагов душевного спасения.
Вперёд об этом ужасном случае будет рассказано обстоятельно.
Отроку, как я выше сказал, было двадцать два года. "Отрок", по применению к нему, не выражало поры его возраста, а это было его звание, или, лучше сказать, его сан духовный. Он был широкорожего великорусского обличья, мордат и губаст, с русыми волосами и голубыми глазами, имевшими странное, пытливое и в то же время совершенно глупое выражение. Румянец пробивался на его лице где только мог, но нигде просторно не распространялся, а проступал пятнами, и оттого молодое, едва опушавшееся мягкою бородкою лицо отрока имело вид и здоровый и в то же время нездоровый. Бывают такие собаки, которые "в щенках заморены". Видно, что породиста, да от заморы во всю свою природу не достигает.
По уму и многим свойствам своего характера Гиезий был наисовершеннейшим выразителем того русского типа, который метко и сильно рисует в своей превосходнейшей книге профессор Ключевский, то есть "заматорелость в преданиях, и никакой идеи". Сделать что-нибудь иначе, как это заведено и как делается, Гиезию никогда не приходило в голову: это помогало ему и в его отроческом служении, в которое он, по его собственным словам, "вдан был родительницею до рождения по оброку".
Это разъяснялось так, что у его матери была несносная болезнь, которую она, со слов каких-то врачей, называла "азиятик"; болезнь эта происходила от каких-то происков злого духа. Бедная женщина долго мучилась и долго лечилась, но "азиятик" не проходил. Тогда она дала обет балыкинской божией матери (в Орле), что если только "азиятик" пройдёт и после исцеления родится дитя мужеского пола, то "вдаст его в услужение святому мужу, в меру возраста Христова", то есть до тридцати трёх лет.
После такого обета больная, заступлением балыкинской Божией матери, выздоровела и имела вторую радость - родила Гиезия, который с восьми лет и начал исполнять материн обет, проходя "отроческое послушание". А до тридцати трёх лет ему ещё было далеко.
Старец на долю отрока Гиезия выпал, может быть, и весьма святой и благочестивый, но очень суровый и, по словам Гиезия, "столько об него мокрых
Но учение правилам благочестия Гиезию давалось плохо и не памятливо. Несмотря на своё рождение по священному обету, он, по собственному сознанию, был "от природы блудлив". То он сны нехорошие видел, то кошкам хвосты щемил, то мирщил с никонианами или "со иноверными спорился". А бес, всегда неравнодушный ко спасению людей, стремительно восходящих на небо, беспрестанно подставлял Гиезию искушения и тем опять подводил его под мокрую верёвку.
На шияновском дворе, который был удалён от всякого шума, Гиезий прежде всего впал в распри с теми поморами, окно которых выходило на их совместную навозную кучу, разделявшую "их согласия".
Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича:
- Тропари-мытари.
А те не выдержат и отвечают:
- Немоляки-раскоряки.
Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и "камнеметание", заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25