Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту.
Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
- Что ж ты за себя скажешь?
- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.
- Да говори, брат: как дело было?
- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
- Ну расскажи, что знаешь.
- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
- Ну, что с тобой было?
- Озорничал надо мной управитель.
- Как же он озорничал?
- Да как ему хотелось.
- Бил, что ль?
- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.
- Что ж он над тобой делал?
- Срамил меня несносно.
- Как же так срамил он тебя?
- Он ведь на это документчик у нас.
- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой.
Николай подумал, постоял и сказал:
- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
- Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
- Деньги, что ли, остались за кем там?
- Нет.
- Что же?
- Так; другое дело было.
- Ну!
- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
- Куда?
- Да туда ж, куда сказывал.
- В Черниговскую губернию?
- Ну да.
- Что ж у тебя за дело такое там было?
- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
- Ну что ж дальше было?
- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
- Без наказания?
- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
- Что ж он, как привезли тебя к нему?
- Велел на угле сидеть.
- Как на угле?
- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".
- Ну, ты и сидел?
- Я опять ушел.
- Зачем же?
- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
- Ну?
- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
- Чем же?
Мужик законфузился и отвечал:
- Я этого не могу сказать.
- Да, а нужно, - говорю, - сказать.
- На нитку привязал.
- Как на нитку?
- Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
- Так целый день вроде воробья и сидел.
- А вечером пожар сделался?
- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
- А ты как о пожаре узнал?
- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
- А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?
- Дома, спал под сараем.
Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
- Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?
- Я этого ведь не знаю ничего.
- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.
- Ведь тут уж все были?
- Все.
- И все, должно быть, били?
- Должно, что так.
- И ты поукладил?
- Нет, я не бил.
- Ну, а кто же бил?
- Все били.
- А ты никого не заприметил?
- Никого.
Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.
- Кто ж бил-то?
- Не знаем.
- А за что?
- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.
Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".
8
Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.
Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.
Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:
- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор - князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.
Кланяются, благодарят.
- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.
- Выберем.
- Нужно это скоро сделать.
- Нынче пошлем.
- Да уж потом не дурачиться.
- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.
- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.
- Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.
- Да, а то что ж я вам говорил?
- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.
- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.
- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.
- Так следствие будет.
- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.
- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.
- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.
- Да чем он вам ворог?
1 2 3 4 5
- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту.
Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
- Что ж ты за себя скажешь?
- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.
- Да говори, брат: как дело было?
- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
- Ну расскажи, что знаешь.
- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
- Ну, что с тобой было?
- Озорничал надо мной управитель.
- Как же он озорничал?
- Да как ему хотелось.
- Бил, что ль?
- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.
- Что ж он над тобой делал?
- Срамил меня несносно.
- Как же так срамил он тебя?
- Он ведь на это документчик у нас.
- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой.
Николай подумал, постоял и сказал:
- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
- Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
- Деньги, что ли, остались за кем там?
- Нет.
- Что же?
- Так; другое дело было.
- Ну!
- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
- Куда?
- Да туда ж, куда сказывал.
- В Черниговскую губернию?
- Ну да.
- Что ж у тебя за дело такое там было?
- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
- Ну что ж дальше было?
- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
- Без наказания?
- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
- Что ж он, как привезли тебя к нему?
- Велел на угле сидеть.
- Как на угле?
- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".
- Ну, ты и сидел?
- Я опять ушел.
- Зачем же?
- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
- Ну?
- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
- Чем же?
Мужик законфузился и отвечал:
- Я этого не могу сказать.
- Да, а нужно, - говорю, - сказать.
- На нитку привязал.
- Как на нитку?
- Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
- Так целый день вроде воробья и сидел.
- А вечером пожар сделался?
- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
- А ты как о пожаре узнал?
- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
- А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?
- Дома, спал под сараем.
Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
- Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?
- Я этого ведь не знаю ничего.
- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.
- Ведь тут уж все были?
- Все.
- И все, должно быть, били?
- Должно, что так.
- И ты поукладил?
- Нет, я не бил.
- Ну, а кто же бил?
- Все били.
- А ты никого не заприметил?
- Никого.
Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.
- Кто ж бил-то?
- Не знаем.
- А за что?
- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.
Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".
8
Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.
Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.
Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:
- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор - князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну.
Кланяются, благодарят.
- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной.
- Выберем.
- Нужно это скоро сделать.
- Нынче пошлем.
- Да уж потом не дурачиться.
- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.
- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии.
- Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.
- Да, а то что ж я вам говорил?
- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.
- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.
- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.
- Так следствие будет.
- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.
- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.
- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его.
- Да чем он вам ворог?
1 2 3 4 5