Кто там, смешав нас, следит сверху за нами бессонно,
грудь прижимая к груди, гонит в сосудиках солнца,
в рысь замираний, рывков, так вылезают из кожи —
вон из костей, из гребков рук к прошивающей дрожи.
Вобранный воздух во ртах вогнут в гортанные трубы,
в вырытый ход для крота в общей норе носогубой.
Головы в душном дыму, в палево-голом угаре…
Нечего делать уму в сомкнутой в целое паре.
Ева, Ревекка, Рахиль, Лия, Эсфирь, Магдалина —
ветра горячего пыль, света светящая глина,
выгиб ребра моего, выломанного из рёбер…
Мне хорошо, на него солнце Эдема угробив.

III
Я не руками, ртом касался,
груди мерцающей и плеч,
подставленных… и свет мой освещался,
но как немел язык, темнела речь.
Едва ли сознавая, создавали
мы что-о нежное, чему названий нет…
Лежали улицы — карандаши в пенале
да детский дребезжал велосипед.
И губы целились и локти улетали,
так птицы бедные кружат у тайных гнёзд,
когда мы ненадолго замирали,
и слышали… как мир огромен, прост.

IV
…до сердцевины кости
состоять из кого-то другого
глазом косить на себя не узнавая себя
вот мы какой головоломкой для Бога
стали перепутавшись снами
и явью и пальцами и
серединами
тел
головами в бездонные стороны ночи
в карие-серые-синие очи
всех кто до нас занимался вот этим
дивным
в котором я потерял твой
ты мой
колошматящий сердцем предел

V
Бьются пойманной рыбой, но сеть всё не рвётся, не рвётся,
тянется только густая её ячея,
рот достаёт, как звезду на ведре, из колодца
горла, какое-то сиплое «я-а-а»,
лучше рычать… и по клейкому телу,
вытянуть этот рык, этот вой…
Боже ты мой… глядят в пустоту обалдело
веки слепые, ресницы по краю, под вздрагивающей слепой скорлупой.

VI
…здесь мы не умерли и нас не настигла
наша слепая судьба, но вроде тигля
для алхимических опытов по чернокнижью
нашего времени, — дни переплавят и выжгут
плоть, что болела, любила, хотела
то табаку, то вина-винограда, то тела, —
и то ей больно, то жарко, то колко, то нежно…
вид наш посмертный скелетом и черепом брезжит
через неё, через червям в обработку,
то что ласкала она, что целовала в охотку.
Выплави что-нибудь вечное, что не растает,
из того, что потом лопухом зарастает,
а как живёт — всё то рыщет любовного лона,
на побережьях бетонных под нервным прибоем неона.

VII
Вот где бессмертье мгновенное наше —
миг пробиваемый вглубь — в позвоночник времён,
тьма обернулась — голою — шасть из рубашек —
в искрах бенгальских на икрах под резким ребром.
Резвые мы и нарезаны зверски ломтями,
жри нас бессмертье, за груди кусай, за мослы,
мы растолкаем друг дружку, подвздошьем, локтями,
мы не в такие ещё заплетёмся узлы.
Вещая буква ночей, осьмилапый ероглиф сопящий,
кто прочитает замятое, потное это письмо,
а запечатает, — бросит в голубенький ящик,
чудная вещь… оно адрес поставит само…

VIII
Тот кто нас надышал на стекло мировое,
на туманный налёт, а потом прочертил
наше ранимое тело живое,
далеко отошёл, да и нас погулять отпустил.
Всюду чудится глаз Его, мнится слух Его напряжённый,
даже когда неподвижно лежим, вроде спутанных змей, —
жжётся Он… что ж, зализывай край обожжённый,
как дитя неразумное, от костра отойти не сумев.
И чем дольше живём, тем становится зрение чётче,
будто вышел из пламени через редеющий дым,
проясняются улицы, ночи, шумящие светлые рощи,
может быть, наконец, мы лицо Его в них разглядим.

романс

Ты ли мне снилась, другая ли,
тоже как ты сероглазая,
губы и лоб белый таяли,
плечи как шарфики газовые
ветру в забаву прозрачную
вверх улетали, бессильные…
вот вы уж в небе растрачены
птицами, воздухом, зимами.
Также и я в эфемерное
нечто из глаз ваших вылился,
в столь безобразно неверное,
что не удержат усилия
памяти вашей недевичьей, —
был — исчезаю и падаю,
вкось отлетаю от плечиков
ваших — клочечками, падалью.
Сон на такие материи
неочевидные тратится,
вроде воздушного терема,
где всё давно пораскрадено,
только остался мучительно —
синий, с ресницами чёрными,
взгляд, в нём читаешь «…ищи тебя
в несуществующем городе…»

* * *

Деревья стволами запомнили ветер,
куда наклонял их.
Я тоже запомнил при пасмурном свете,
в красках линялых
холодного утра под тающим снегом,
как будто в России,
где жизнь перемешана с сереньким небом,
что мы износили.
Не трогает это пространство чужое,
слова на английском.
Тем более Чехова кислый крыжовник,
и прочие сфинксы.
Такая свобода теперь, хоть залейся
свободой по брови.
Сменилось на новое в клетках железо,
в шариках крови.
Другой человек, да и небо другое,
к нему притерпеться:
смотреть как встаёт над Гудзоном дугою
ничейное сердце…

верлибр

Дорогая, мы живём в пустующей гостинице.
Война кончилась. По улицам города
ходят оборванные солдаты.
Что это за армия была — не припомню.
За что воевали неизвестно.
Очевидно одно: всё кончилось всеобщим поражением.
Кому повезло — слоняются в поисках спиртного и сигарет,
гоняются за девками,
ходят на рынок
менять патроны на масло и рыбу.
Кому не повезло — стали калеками,
но их нигде не видно,
то ли они сами слиняли,
то ли их куда-то свезли, с глаз подальше,
в приют?
По радио постоянно поют дурацкие песенки
или шутят комедийные актёры.
Маршей не слышно.
Последние известия совершенно никакие,
как погода.
Комнаты тут маленькие,
на двоих, большинство — пустует.
В каждом номере — неработающий холодильник,
5-6 железных кроватей.
Стёкла во всех окнах выбиты,
но мы совершенно не мёрзнем.
Из гостиницы почему-то не выпускают.
На входе вооружённый часовой
и три скучных офицера с пистолетами.
Когда их спрашивают,
— Сколько ещё тут продержат? —
Отвечают:
— До приказа, —
или, —
— Расходитесь по своим комнатам, —
или (ещё интереснее):
— До среды…
И когда не проснёшься — за окном розовый закат
и неизвестный день недели.

на смерть музыканта
Памяти С. К.

Восславим умершего музыканта,
откроем крышку фортепьяно, —
— Ну, здравствуй, как ты там скучаешь…
Тут без тебя горят гирлянды,
у Дед Морозов рожи
пьяных…
…не ты ли веточку качаешь
еловую, с хрустальным шаром,
тем самым обнаружив смутно
своё присутстствие на свете,
не этом — том, что в общем тоже
имеет отношенье к чарам,
как музыка… а это чудно,
и потрясает нас до дрожи.
Что, каково там в молоточках
с подушечками? всюду струны,
колки и прочие шпынёчки,
почти как город —
та же точность
расчёта, как в архитектурных
ансамблях или нотных точках.
Не странно ли: из Петербурга
переселиться в мглу рояля
и в лакированном ковчеге,
найти пристанище?
Разлука
жмёт в обе ноги на педали,
через —
— ни звука…

vox humanus
(фуга)
Д. Б.

I
Стихосложенья тихая забава
мне затмевала адский шум котлов
и ламентации по телефону.
Я как бутыль незрелого вина
накапливал свой градус по подвалам,
а в пыльном воздухе цвела отрава,
и беззаконных радостей моих
тянулась равномерно череда.
Я день за днём мечтал о разрушеньи
всего, что видел помрачённым зреньем,
и думал: сам я непременно уцелею,
как ценность некая, вне пререканий,
ведь как меня мой бережёт Господь
……………………………………….
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12