Сижу с другим, с человеком, с которым хорошо сидеть, и время быстро проходит.
Здесь лучше, чем было в Губернской. Тихо, нет пыли, нет паразитов, баня каждые 10 дней, чистое белье, прогулки /г часа. Не знаю, когда будет второе дело, обвинительный акт я получил уже 2 месяца тому назад, срок же моих 3 лет, по моим расчетам, закончится 29/Н 1916 года по ст. стилю, и тогда меня, вероятно, переведут обратно в Губернскую.
О ходе войны я знаю, дают нам телеграммы, а кроме того, разрешили теперь выписывать «Правительственный вестник», и я буду его получать с сегодняшнего дня. О Юльке я писал из Губернской твоему отцу, думая, что он как-нибудь известит жену Юлька. Он умер, кажется, в январе, от чахотки. Все время, с момента приезда своего в Орел, выглядел ужасно, хотя ни на что не жаловался, умер в больнице, где пролежал несколько недель, среди чужих людей; умер тихо, не знал, что умирает. Числа не помню, кажется, в январе или феврале – пусть жена его напишет сама администрации; я думаю – ей ответят.
Я так давно не имею ни слова от Альдоны, что прямо беспокоюсь; писал ей месяц назад в ответ на ее письмо от 10/VI, и с тех пор от нее ни слова. Все карточки Ясика я переслал на хранение брату, потому что здесь нельзя их держать при себе, но я их помню и иной раз, когда лежу с закрытыми глазами, вижу эти карточки, и так больно, что не могу вызвать образ самого Ясика. Сынок мой милый, счастье мое, целую тебя и обнимаю крепко-крепко, мой мальчик: я приеду, мы увидимся, будь только терпелив, придет время, будь здоровым и хорошим, добрым мальчиком.
Пиши мне, милая, как только будет свободное время.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 1 сентября 1915 г.
Дорогая Зося моя!
Пишу открытку, чтобы письмо вернее дошло. Не беспокойся обо мне, я здоров совершенно и всем обеспечен. А тоска ужасная – ведь это мой удел, пока не кончится все это. Жду, и день за днем проходит, бегут недели, месяцы. Сегодня 3 года ровно. Я спокоен, не рвусь, как будто уже сил больше нет и совершенно одеревенел, и все мое существование было бы только кошмарным сном, а не действительностью.
И жду пробуждения и спокоен, потому что уверен, что оно придет. А ты, дорогая, пиши мне – все твои письма и печальные и радостные известия – это моя почти единственная действительность… Как ты устроилась теперь, когда урок уже кончился, нашла ли что-нибудь новое?
Иногда такая тоска охватывает меня по солнышку нашему Ясику, по его голосу, ручкам, которые бы обняли, по губкам его и всему ему, что просто не верится, что так есть, как есть, что вы там, а я здесь… Обнимаю его и целую. Когда придет это время?
Но не нужно быть слабым… Все, все, что жизнь нам шлет и принесет еще, перенесем… Пиши мне, Зося, как только будет желание и свободная минутка.
Что теперь с нашей семьей, могла ли она вернуться в Варшаву? Что с отцом твоим, пошли ему мои сердечные приветы. От Альдоны я имел открытку, что она осталась в Вильно, но мое письмо к ней пропало. Я снова получаю «Правительственный вестник». Денег у меня достаточно. Книжки тоже есть, и время быстро проходит. Когда Роза вернется с отдыха, пошли ей от меня самые сердечные приветы, ей и семье ее.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 2 октября 1915 г.
Милая Зося моя!
Обо мне не беспокойся – здоровье сносное, питаюсь хорошо. По моим расчетам, через 4 месяца, 13/III (29/II) 1916 года, окончится мой срок, и тогда, вероятно, переведут в Губернскую, где придется ждать конца войны, так как ожидать раньше суда нельзя. Здесь лучше, чем в Губернской, но я буду рад переводу, так как однообразие и стоглазая скука одолевают меня. От братьев и сестер я не имею теперь никаких известий. Альдона осталась в Вильно, но детей отослала. Игнась остался в Варшаве. О событиях войны знаю, так как выписываю «Правительственный вестник», но изнервничался настолько, что не читаю, а просматриваю только. Время убиваю чтением. Расшатались нервы. Да и состарился порядочно, через год, по всей вероятности, и без волос совсем останусь. Днем апатия – это обычное мое состояние. Теперь только письма твои прогоняют ее. А по ночам постоянно сны – настолько выразительные, как будто явь…
А теперь, Ясик мой любимый, солнышко, радость моя! Я смотрю на тебя, на карточки твои и крепко обнимаю тебя и целую. Когда мы будем вместе, мы будем смеяться и радоваться, играть и слушать, как мамуся будет играть на рояле. И пойдем все вместе, взявшись за руки, гулять, собирать цветы и слушать, как птички поют и деревья своими листьями шумят. Будем гоняться друг за другом и, обнявшись, сидеть и рассказывать друг другу. И это будет наш праздник, и радостно нам будет. А теперь, когда я должен быть в Орле и не могу еще приехать, я думаю о тебе и ты думаешь обо мне, и я знаю, что ты будешь рад, когда придут к тебе слова мои, как я был страшно рад твоему письму, твоим словам дорогим.
Ваш Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 4 января 1916 г.
Зося! Моя дорогая!
Два месяца назад 15(2) XI 1915 года я написал тебе и Ясику большое письмо и с тех пор получил открытку от 6/XII и хорошую карточку. Значит, письма моего ты не получила, а выслал я его заказным и был уверен, что не пропадет; а теперь я себя попрекаю, что в декабре не выслал хотя бы открытки. Ты прости мне, что я так редко писал… Моя жизнь – без жизни, о ней нечего писать… Я тут сижу вот четвертый год – никому не нужный, бессильный во всем. Ясик благодаря твоему уходу вырос за это время такой большой. Когда мы увидимся, когда прижму его к стосковавшемуся сердцу? Шиву этой мыслью, а вместе с тем действительность каждого дня столь чужда и далека от этой надежды, что кажется, будто никогда не придет эта сладкая минута…
В моей жизни нового мало, сижу теперь один вот ужо 2 месяца, чем очень доволен. Через два месяца мой срок за побег кончается (29/11 по ст. стилю), и меня, по всей вероятности, переведут обратно в Губернскую, чтобы там, должно быть, ждать конца войны. Надеяться раньше на суд невозможно. Время коротаю чтением. Привет сердечный семье твоей и знакомым.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 4 февраля
1916 г.
Дорогая моя Зося!
Месяц назад я написал горькое письмо, и в момент сдачи его я получил сразу 2 твоих и Ясика письма. Но написать новое письмо я уже не мог. Прости меня поэтому, но я так беспокоился, не зная, чем объяснить твое молчание, а воображение подсказывало всякие ужасы. Но все хорошо, что хорошо кончается. А твои 2 открытки от 4 и 7/1 меня еще больше успокоили. Ты, друг мой, не должна испытывать тяжелого чувства, когда думаешь обо мне, читаешь письма мои. Ведь что бы меня ни ожидало, какие бы настроения ни приходилось переживать, у меня никогда нет в душе бесплодных жалоб. И даже тогда, когда тоска как бы одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях. И глаза мои видят еще, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело еще. И песнь жизни живет в сердце моем… И мне кажется, что тот, кто слышит в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения ни переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее другой, спокойной, нормальной. Ведь эта песня все, она одна остается – эта песнь любви к жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Здесь лучше, чем было в Губернской. Тихо, нет пыли, нет паразитов, баня каждые 10 дней, чистое белье, прогулки /г часа. Не знаю, когда будет второе дело, обвинительный акт я получил уже 2 месяца тому назад, срок же моих 3 лет, по моим расчетам, закончится 29/Н 1916 года по ст. стилю, и тогда меня, вероятно, переведут обратно в Губернскую.
О ходе войны я знаю, дают нам телеграммы, а кроме того, разрешили теперь выписывать «Правительственный вестник», и я буду его получать с сегодняшнего дня. О Юльке я писал из Губернской твоему отцу, думая, что он как-нибудь известит жену Юлька. Он умер, кажется, в январе, от чахотки. Все время, с момента приезда своего в Орел, выглядел ужасно, хотя ни на что не жаловался, умер в больнице, где пролежал несколько недель, среди чужих людей; умер тихо, не знал, что умирает. Числа не помню, кажется, в январе или феврале – пусть жена его напишет сама администрации; я думаю – ей ответят.
Я так давно не имею ни слова от Альдоны, что прямо беспокоюсь; писал ей месяц назад в ответ на ее письмо от 10/VI, и с тех пор от нее ни слова. Все карточки Ясика я переслал на хранение брату, потому что здесь нельзя их держать при себе, но я их помню и иной раз, когда лежу с закрытыми глазами, вижу эти карточки, и так больно, что не могу вызвать образ самого Ясика. Сынок мой милый, счастье мое, целую тебя и обнимаю крепко-крепко, мой мальчик: я приеду, мы увидимся, будь только терпелив, придет время, будь здоровым и хорошим, добрым мальчиком.
Пиши мне, милая, как только будет свободное время.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 1 сентября 1915 г.
Дорогая Зося моя!
Пишу открытку, чтобы письмо вернее дошло. Не беспокойся обо мне, я здоров совершенно и всем обеспечен. А тоска ужасная – ведь это мой удел, пока не кончится все это. Жду, и день за днем проходит, бегут недели, месяцы. Сегодня 3 года ровно. Я спокоен, не рвусь, как будто уже сил больше нет и совершенно одеревенел, и все мое существование было бы только кошмарным сном, а не действительностью.
И жду пробуждения и спокоен, потому что уверен, что оно придет. А ты, дорогая, пиши мне – все твои письма и печальные и радостные известия – это моя почти единственная действительность… Как ты устроилась теперь, когда урок уже кончился, нашла ли что-нибудь новое?
Иногда такая тоска охватывает меня по солнышку нашему Ясику, по его голосу, ручкам, которые бы обняли, по губкам его и всему ему, что просто не верится, что так есть, как есть, что вы там, а я здесь… Обнимаю его и целую. Когда придет это время?
Но не нужно быть слабым… Все, все, что жизнь нам шлет и принесет еще, перенесем… Пиши мне, Зося, как только будет желание и свободная минутка.
Что теперь с нашей семьей, могла ли она вернуться в Варшаву? Что с отцом твоим, пошли ему мои сердечные приветы. От Альдоны я имел открытку, что она осталась в Вильно, но мое письмо к ней пропало. Я снова получаю «Правительственный вестник». Денег у меня достаточно. Книжки тоже есть, и время быстро проходит. Когда Роза вернется с отдыха, пошли ей от меня самые сердечные приветы, ей и семье ее.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 2 октября 1915 г.
Милая Зося моя!
Обо мне не беспокойся – здоровье сносное, питаюсь хорошо. По моим расчетам, через 4 месяца, 13/III (29/II) 1916 года, окончится мой срок, и тогда, вероятно, переведут в Губернскую, где придется ждать конца войны, так как ожидать раньше суда нельзя. Здесь лучше, чем в Губернской, но я буду рад переводу, так как однообразие и стоглазая скука одолевают меня. От братьев и сестер я не имею теперь никаких известий. Альдона осталась в Вильно, но детей отослала. Игнась остался в Варшаве. О событиях войны знаю, так как выписываю «Правительственный вестник», но изнервничался настолько, что не читаю, а просматриваю только. Время убиваю чтением. Расшатались нервы. Да и состарился порядочно, через год, по всей вероятности, и без волос совсем останусь. Днем апатия – это обычное мое состояние. Теперь только письма твои прогоняют ее. А по ночам постоянно сны – настолько выразительные, как будто явь…
А теперь, Ясик мой любимый, солнышко, радость моя! Я смотрю на тебя, на карточки твои и крепко обнимаю тебя и целую. Когда мы будем вместе, мы будем смеяться и радоваться, играть и слушать, как мамуся будет играть на рояле. И пойдем все вместе, взявшись за руки, гулять, собирать цветы и слушать, как птички поют и деревья своими листьями шумят. Будем гоняться друг за другом и, обнявшись, сидеть и рассказывать друг другу. И это будет наш праздник, и радостно нам будет. А теперь, когда я должен быть в Орле и не могу еще приехать, я думаю о тебе и ты думаешь обо мне, и я знаю, что ты будешь рад, когда придут к тебе слова мои, как я был страшно рад твоему письму, твоим словам дорогим.
Ваш Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 4 января 1916 г.
Зося! Моя дорогая!
Два месяца назад 15(2) XI 1915 года я написал тебе и Ясику большое письмо и с тех пор получил открытку от 6/XII и хорошую карточку. Значит, письма моего ты не получила, а выслал я его заказным и был уверен, что не пропадет; а теперь я себя попрекаю, что в декабре не выслал хотя бы открытки. Ты прости мне, что я так редко писал… Моя жизнь – без жизни, о ней нечего писать… Я тут сижу вот четвертый год – никому не нужный, бессильный во всем. Ясик благодаря твоему уходу вырос за это время такой большой. Когда мы увидимся, когда прижму его к стосковавшемуся сердцу? Шиву этой мыслью, а вместе с тем действительность каждого дня столь чужда и далека от этой надежды, что кажется, будто никогда не придет эта сладкая минута…
В моей жизни нового мало, сижу теперь один вот ужо 2 месяца, чем очень доволен. Через два месяца мой срок за побег кончается (29/11 по ст. стилю), и меня, по всей вероятности, переведут обратно в Губернскую, чтобы там, должно быть, ждать конца войны. Надеяться раньше на суд невозможно. Время коротаю чтением. Привет сердечный семье твоей и знакомым.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 4 февраля
1916 г.
Дорогая моя Зося!
Месяц назад я написал горькое письмо, и в момент сдачи его я получил сразу 2 твоих и Ясика письма. Но написать новое письмо я уже не мог. Прости меня поэтому, но я так беспокоился, не зная, чем объяснить твое молчание, а воображение подсказывало всякие ужасы. Но все хорошо, что хорошо кончается. А твои 2 открытки от 4 и 7/1 меня еще больше успокоили. Ты, друг мой, не должна испытывать тяжелого чувства, когда думаешь обо мне, читаешь письма мои. Ведь что бы меня ни ожидало, какие бы настроения ни приходилось переживать, у меня никогда нет в душе бесплодных жалоб. И даже тогда, когда тоска как бы одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях. И глаза мои видят еще, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело еще. И песнь жизни живет в сердце моем… И мне кажется, что тот, кто слышит в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения ни переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее другой, спокойной, нормальной. Ведь эта песня все, она одна остается – эта песнь любви к жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63