Она в отчаянии кусала губы, наблюдая за выражением лица сына и панны Саломеи, ибо знала, что это не мимолетная любовная связь больного с сиделкой, а глубокая любовь. Она не спала по ночам, борясь с собой, размышляя, как найти выход из этого положения. Она не в состоянии была обидеть девушку, которая открыла ей свое сердце и поднялась до той же высокой ступени любви к ее сыну, что и она сама. Она не смела оскорбить этого чувства, сознавала в глубине души, что не может противиться этой любви, силу которой измерила сердцем матери, и металась среди противоречий. У нее была тысяча средств разрешить этот вопрос, но она не в состоянии была выбрать ни одного. Знала только, что должна оторвать сына от этой привязанности, пусть даже силой увезти его, и жаждала одного: очутиться с ним за границей. Там уж она сумеет уладить все мудро, достойно и хорошо. Только бы попасть туда!
А тем временем она жила среди опасностей, тревог, душевных терзаний. Советовалась с пани Рудецкой и та, разумеется, думала точь-в-точь так же, как и княгиня. Оставалось лишь поговорить с Саломеей и с сыном. Но тут у несчастной матери не хватало сил. В этом, казалось бы, несложном деле, требовались осторожность и разум опытнейшего дипломата, – а может быть, и жестокость палача. Пани Одровонж плакала горькими, неудержимыми слезами, глядя на Саломею, на то, как она заботилась неутомимо, не помня о себе, как безумная хлопотала у постели раненого, на эту самозабвенную любовь, которая казалась девушке тщательно скрытой, а на самом деле видна была как на ладони. Ох, как же подойти к такому чувству с неумолимым приговором, который уже вынесен!.. У княгини не хватало сил. Она боялась также сына, не знала, что он скажет. Ведь она уже пережила один его тайный побег – в лес, в отряд…
Между тем, среди всех этих волнений и страданий, бередящих душу, тело, как всегда, жило своей жизнью. Когда молодой Одровонж стал выздоравливать, из памяти матери начали исчезать и его болезнь, и все, что с нею было связано. Отдалялись, слабели, уходили в прошлое труды и заботы, страдания и тревоги, перенесенные и предпринятые для возвращения юноши к жизни. Преданы были забвению и тонули в нем мрачные события, сопутствовавшие этой болезни. А по мере этого уменьшались и заслуги панны Мии. Перед матерью возник ряд новых забот – о будущем. И главной помехой на пути к этому будущему была Саломея. В сердце своем мать уже боролась с нею во имя благополучия сына, яд неприязненного чувства уже проник в материнское сердце.
Тайком от всех пани Одровонж отправила щедро оплаченного гонца, – охотника нетрудно было найти в корчме на перекрестке, – в один из аристократических знакомых домов в дальней местности с просьбой о помощи. Оттуда она получила ответ, что ей будут предоставлены лошади и карета, готовые в любой момент отвезти ее и сына за границу. Те же люди обещали с помощью своих многочисленных связей достать им заграничные паспорта на чужое имя.
В один прекрасный день усталый и потный гонец принес эти паспорта. Здоровье Юзефа Одровонжа, хотя он еще не вставал с постели, уже настолько улучшилось, что можно было пуститься в путь. Таким образом, надлежало покончить с этим делом решительно и без проволочек.
Однажды июньским вечером, когда все было почти готово и гонец за каретой и лошадьми уже отправлен, княгиня увлекла Саломею в сад и спустилась с ней к реке, в старую беседку. Огромные деревья, покрытые молодой листвой, шумели вокруг. Дикий виноград, вьющийся по ветхим столбикам и по дырявой крыше, заслонял от сумерек извне, но сам сгущал тьму внутри беседки. Княгиня, едва переступив порог, упала на скамью и привлекла к себе Саломею. Стремительно обняла ее и впилась в нее губами. Она прижала ее к груди, из которой вырвалось рыдание. Слова застревали у нее в горле, стиснутые зубы не разжимались. Слезы полились из глаз княгини, слезы столь обильные, что оросили лицо девушки, смочили соленой влагой углы ее губ, увлажнили шею и текли по груди под лифом. Саломея дрожала всем телом. Какие-то смутные предчувствия озаряли ее, как летние зарницы, возвещающие близкую грозу. Неизвестно почему, эти струящиеся по ее лицу слезы как бы проторили дорогу горю, которое медленно проникало в сердце. Княгиня еще крепче, еще судорожней обняла Саломею за плечи и шею и тихим, прерывающимся голосом спросила:
– Дитя мое! Ты его любишь?…
Саломея молчала, но дрожь, потрясшая все ее тело, была красноречивей слов.
– И он тебя любит. Правда?
И снова молчание было ответом.
– А говорил он, что любит тебя?
– Говорил.
– И ты ему тоже говорила?
– И я.
– Отвечай мне немедленно! Говори всю правду… ничего не утаивай. Будешь говорить правду?
– Буду.
Саломея почувствовала, что должна повиноваться, должна сказать всю, всю правду. Она чувствовала себя так, будто с нее сорвали платье, белье, самое тело, и вот она стоит перед своей мрачной властительницей, как беззащитная и трепещущая душа.
– Вы целовались?
– Да.
– Там, у него, ночью?
– Да.
– Ты отдавалась ему?
– Да.
– Сколько раз?
– Не помню.
– Он обещал, что женится на тебе?
– Обещал.
– И поэтому ты отдавалась ему?
– Нет.
– А скажи… Только истинную правду!.. Ответишь мне?
– Отвечу.
– Нет, ты поклянись! Пусть этот Доминик каждую ночь стоит над твоей постелью, если ты скажешь хоть словечко неправды.
– Ах!
Саломея со стоном припала к плечу княгини.
– Говори правду! Была ты с кем-нибудь вот так вместе, как с ним?
– Нет!
– Никогда, ни с кем?
– Никогда!
– И никто тебя раньше не целовал?
– Целовал…
– Кто?
– Тут один…
– Кто же?
– Один родственник…
– Ты любила его?
– Нет.
– Так зачем же ты позволила целовать себя?
– Он мне нравился.
Это признание, казалось, придало княгине силы. Голос ее стал уверенней. В нем зазвучала непреодолимая сила ясного разума.
– Слушай, дитя! Ты хочешь, чтобы Юзеф снова вернулся в отряд?
– Ох, нет!
– Не хочешь, чтобы его там опять изранили?
– Ох, нет!
– Хочешь, чтобы он был здоров?
– Хочу ли я!
– Так что же делать, что предпринять, чтобы он выздоровел?
– Не знаю.
– Думай, пусть тебе подскажет сердце.
– Ничего не знаю.
– А чего бы ты хотела для себя самой?
– Быть с ним, служить ему…
– Хорошо! Так вот, слушай… Не так ли надо поступить?… Если я не права, посоветуй другое. Я сделаю, как ты захочешь.
– Что я могу посоветовать? Я буду слушаться вас.
– Так слушай! Я думаю, что его непременно надо увезти отсюда.
– Увезти…
– Ты не это думала?
– Не знаю…
– Куда же его можно увезти в Польше? Поеду домой – найдут, поеду в другое место – все равно, всюду найдут. Заберут в тюрьму! Повесят на моих глазах или без меня. Что же делать? Нужно увезти его за границу.
– Боже мой!
– Но добровольно он туда не поедет. Ему надо пообещать, что как только его здоровье улучшится, он сможет вернуться в свой отряд. Ты должна мне помочь. Помоги убедить его, чтобы он поехал.
– Это должна сделать я?
– А где же он иначе вылечится, как ты думаешь? Говори!
– Он тут вылечился.
– Но может ли он здесь дольше оставаться? Захочет ли сам остаться, когда выздоровеет?
– Нет.
– А там я его быстро поставлю на ноги. И когда ему будет лучше, я увезу его в Италию, чтобы он не вернулся в отряд.
– В Италию…
– Только там он может вполне поправиться. Ты ведь хочешь, чтобы он выздоровел, чтобы не пошел опять сражаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
А тем временем она жила среди опасностей, тревог, душевных терзаний. Советовалась с пани Рудецкой и та, разумеется, думала точь-в-точь так же, как и княгиня. Оставалось лишь поговорить с Саломеей и с сыном. Но тут у несчастной матери не хватало сил. В этом, казалось бы, несложном деле, требовались осторожность и разум опытнейшего дипломата, – а может быть, и жестокость палача. Пани Одровонж плакала горькими, неудержимыми слезами, глядя на Саломею, на то, как она заботилась неутомимо, не помня о себе, как безумная хлопотала у постели раненого, на эту самозабвенную любовь, которая казалась девушке тщательно скрытой, а на самом деле видна была как на ладони. Ох, как же подойти к такому чувству с неумолимым приговором, который уже вынесен!.. У княгини не хватало сил. Она боялась также сына, не знала, что он скажет. Ведь она уже пережила один его тайный побег – в лес, в отряд…
Между тем, среди всех этих волнений и страданий, бередящих душу, тело, как всегда, жило своей жизнью. Когда молодой Одровонж стал выздоравливать, из памяти матери начали исчезать и его болезнь, и все, что с нею было связано. Отдалялись, слабели, уходили в прошлое труды и заботы, страдания и тревоги, перенесенные и предпринятые для возвращения юноши к жизни. Преданы были забвению и тонули в нем мрачные события, сопутствовавшие этой болезни. А по мере этого уменьшались и заслуги панны Мии. Перед матерью возник ряд новых забот – о будущем. И главной помехой на пути к этому будущему была Саломея. В сердце своем мать уже боролась с нею во имя благополучия сына, яд неприязненного чувства уже проник в материнское сердце.
Тайком от всех пани Одровонж отправила щедро оплаченного гонца, – охотника нетрудно было найти в корчме на перекрестке, – в один из аристократических знакомых домов в дальней местности с просьбой о помощи. Оттуда она получила ответ, что ей будут предоставлены лошади и карета, готовые в любой момент отвезти ее и сына за границу. Те же люди обещали с помощью своих многочисленных связей достать им заграничные паспорта на чужое имя.
В один прекрасный день усталый и потный гонец принес эти паспорта. Здоровье Юзефа Одровонжа, хотя он еще не вставал с постели, уже настолько улучшилось, что можно было пуститься в путь. Таким образом, надлежало покончить с этим делом решительно и без проволочек.
Однажды июньским вечером, когда все было почти готово и гонец за каретой и лошадьми уже отправлен, княгиня увлекла Саломею в сад и спустилась с ней к реке, в старую беседку. Огромные деревья, покрытые молодой листвой, шумели вокруг. Дикий виноград, вьющийся по ветхим столбикам и по дырявой крыше, заслонял от сумерек извне, но сам сгущал тьму внутри беседки. Княгиня, едва переступив порог, упала на скамью и привлекла к себе Саломею. Стремительно обняла ее и впилась в нее губами. Она прижала ее к груди, из которой вырвалось рыдание. Слова застревали у нее в горле, стиснутые зубы не разжимались. Слезы полились из глаз княгини, слезы столь обильные, что оросили лицо девушки, смочили соленой влагой углы ее губ, увлажнили шею и текли по груди под лифом. Саломея дрожала всем телом. Какие-то смутные предчувствия озаряли ее, как летние зарницы, возвещающие близкую грозу. Неизвестно почему, эти струящиеся по ее лицу слезы как бы проторили дорогу горю, которое медленно проникало в сердце. Княгиня еще крепче, еще судорожней обняла Саломею за плечи и шею и тихим, прерывающимся голосом спросила:
– Дитя мое! Ты его любишь?…
Саломея молчала, но дрожь, потрясшая все ее тело, была красноречивей слов.
– И он тебя любит. Правда?
И снова молчание было ответом.
– А говорил он, что любит тебя?
– Говорил.
– И ты ему тоже говорила?
– И я.
– Отвечай мне немедленно! Говори всю правду… ничего не утаивай. Будешь говорить правду?
– Буду.
Саломея почувствовала, что должна повиноваться, должна сказать всю, всю правду. Она чувствовала себя так, будто с нее сорвали платье, белье, самое тело, и вот она стоит перед своей мрачной властительницей, как беззащитная и трепещущая душа.
– Вы целовались?
– Да.
– Там, у него, ночью?
– Да.
– Ты отдавалась ему?
– Да.
– Сколько раз?
– Не помню.
– Он обещал, что женится на тебе?
– Обещал.
– И поэтому ты отдавалась ему?
– Нет.
– А скажи… Только истинную правду!.. Ответишь мне?
– Отвечу.
– Нет, ты поклянись! Пусть этот Доминик каждую ночь стоит над твоей постелью, если ты скажешь хоть словечко неправды.
– Ах!
Саломея со стоном припала к плечу княгини.
– Говори правду! Была ты с кем-нибудь вот так вместе, как с ним?
– Нет!
– Никогда, ни с кем?
– Никогда!
– И никто тебя раньше не целовал?
– Целовал…
– Кто?
– Тут один…
– Кто же?
– Один родственник…
– Ты любила его?
– Нет.
– Так зачем же ты позволила целовать себя?
– Он мне нравился.
Это признание, казалось, придало княгине силы. Голос ее стал уверенней. В нем зазвучала непреодолимая сила ясного разума.
– Слушай, дитя! Ты хочешь, чтобы Юзеф снова вернулся в отряд?
– Ох, нет!
– Не хочешь, чтобы его там опять изранили?
– Ох, нет!
– Хочешь, чтобы он был здоров?
– Хочу ли я!
– Так что же делать, что предпринять, чтобы он выздоровел?
– Не знаю.
– Думай, пусть тебе подскажет сердце.
– Ничего не знаю.
– А чего бы ты хотела для себя самой?
– Быть с ним, служить ему…
– Хорошо! Так вот, слушай… Не так ли надо поступить?… Если я не права, посоветуй другое. Я сделаю, как ты захочешь.
– Что я могу посоветовать? Я буду слушаться вас.
– Так слушай! Я думаю, что его непременно надо увезти отсюда.
– Увезти…
– Ты не это думала?
– Не знаю…
– Куда же его можно увезти в Польше? Поеду домой – найдут, поеду в другое место – все равно, всюду найдут. Заберут в тюрьму! Повесят на моих глазах или без меня. Что же делать? Нужно увезти его за границу.
– Боже мой!
– Но добровольно он туда не поедет. Ему надо пообещать, что как только его здоровье улучшится, он сможет вернуться в свой отряд. Ты должна мне помочь. Помоги убедить его, чтобы он поехал.
– Это должна сделать я?
– А где же он иначе вылечится, как ты думаешь? Говори!
– Он тут вылечился.
– Но может ли он здесь дольше оставаться? Захочет ли сам остаться, когда выздоровеет?
– Нет.
– А там я его быстро поставлю на ноги. И когда ему будет лучше, я увезу его в Италию, чтобы он не вернулся в отряд.
– В Италию…
– Только там он может вполне поправиться. Ты ведь хочешь, чтобы он выздоровел, чтобы не пошел опять сражаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36