Опаздываешь. Дергаешься. Глупо. Опаздываешь еще больше, и вдруг становишься спокойным и начинаешь придумывать оправдание. А придумав оправдание, вообще никуда не идешь. Собственно, вообще никуда не идешь – не идешь только туда, куда тебе нужно идти. А сам идешь, куда тебе заблагорассудится. В какой-нибудь парк, например. И там ходишь по вороху желтых листьев, разбрасывая их ногами. Долго сидишь на лавочке. Куришь. И так целый день мотаешься без цели. И приходишь домой и говоришь: «У меня был сегодня тяжелый день. Я так устал!» И она улыбается и понимающе кивает. Она улыбается и понимающе кивает, и щечки ее розовятся. Кожа ее тепла и нежна. И в больших глазах лукавые искорки. В этот момент я говорю, что она для меня самый дорогой человек. И у меня возникает желание ткнуться в ее теплую грудь, зарыться в ее пушистых волосах. Спрятаться в ней и ни о чем не думать.
Текут минуты. Время капризно. Оно может нестись, стучать, прыгать, бежать, лететь, может течь. Хамелеон с личиной вечности.
Уже за полночь. Мы не спим. Мы болтаем о пустяках. Нам все в этот момент кажется пустяком, кроме нас самих. Мы обнимаемся – нежно, без порыва страсти, а в порыве доверительной нежности. И, может быть, входим друг к другу в сновидения. Засыпаем. Проснувшись, мнение не меняем.
Теперь нам многое не кажется пустяком.
Сегодня был дождь. Она пришла домой промокшая. Она виновато улыбалась. Сломался зонтик. Капли стекали по ее щекам. Я ее поцеловал.
Утреннее солнце величественно вошло в комнату и растеклось жидкой краской. Мы в ней купались до одиннадцати утра.
Шли годы.
Волны океана, зовущегося Временем, приносили на наш берег новые судьбы, события, хитросплетения… правда, бывали и штили. Бывали и штормы. Тогда выносило обломки.
Обломки разбитых мнений.
Наш остров все больше и больше заливал океан.
На нашем острове мы уже не были полноправными хозяевами.
Скоро… А, быть может, и не очень… Во всяком случае, когда-нибудь… наш остров совсем уйдет под воду.
* * *
Тихо и блаженно плаваю я в водах воспоминаний, как эмбрион в околоплодных водах. Меня слегка покачивает, и я, безмятежно жмурясь, погружаюсь в какое-то нирваническое оцепенение. Череда отрывочных ассоциаций, словно стайка рыб, прошествовала мимо меня – долго ли, коротко ли? Где-то отдаленно тикают часы, но ритм времени не улавливает мой засыпающий мозг. Сон сознания снимает границы с времени и выпускает на волю безвременное, вневременное – Бессознательное. Мне хорошо, и я чувствую себя младенцем в колыбели. Это, наверное, оттого, что я каким-то скромным угол ком памяти, какой-нибудь скромной, совсем неприметной клеточкой осознаю, что Лиза жива.
А может быть, вообще все то, что со мной произошло – все это сон? И теперь я пробуждаюсь, и рассеиваются последние остатки кошмарных сновидений?.. И, как только я подумал об этом, я ощутил, что снова куда-то проваливаюсь, лечу, набирая скорость… пытаясь ухватиться за мелькающие вокруг калейдоскопом цветовые пятна, вспышки, полосочки. Я пролетаю сквозь это разноцветное марево. И – пустота.
Встреча
Наутро выпал снег, который, впрочем, быстро начал таять. Промозглая слякоть всхлипывала и пузырилась. И с шипящим шуршанием проносились шины по дорогам, разбрасывая фонтаны грязных ошметок. Пасмурный день наползал на город, медленна заполняя переулки и подкрадываясь к окнам. Хорошо быть в такую погоду дома, погрузившись в уютное кресло своего кабинета, попивать горячий чай с лимончиком и перелистывать старые книги или же собственные записи. А быть может, и просто глядеть в окно, блуждая рассеянным взглядом среди наплывов ненастья. Есть в том некое особенное удовольствие – время от времени погружать свою душу в легкую меланхолию или смаковать собственную скуку.
Николай Павлович прислушивался к звукам падающих капель, шуршанию шин, изредка вскипающему в магической тесноте сретенских двориков, и не спеша перелистывал старые свои тетради. Ага, вот это – лекции профессора Марригети из Рима. И тут же память высвечивает залитый солнцем день, но почему-то свободный от ученых штудий. Республиканский форум – завороженная в камнях энергия Древнего Рима излучает свою потаенную силу. И очарование, смешанное с трепетом, проникает в тебя, когда ты медленно-медленно идешь от Храма Сатурна по Виа Сакра, то есть Священной Дороге, через весь Форум и выходишь в арку Тита прямо на Колизей, который обрушивает на тебя свое вселенское безмолвие. А вот эти листочки – семинары доктора Шимона в Иерусалиме. Там тоже есть своя знаменитая Виа. Только зовется она по другому – Долороза. Дорога Скорби. Последний путь Христа, по которому он нес свой крест, вздымаясь на Голгофу.
Еще одно воспоминание связано с Шимоном. Выдался знойным день, воздух дрожал и плавился. В машине с кондиционером это не ощущалось, но в окна было видно, как вибрировал раскаленный воздух. И, когда они вышли из машины и направились к двум зеленым холмикам с тесной ложбинкой между ними и одиноко растущей пальмой, Николай удивился – зачем? И тут он ощутил резкий порыв горячего сухого ветра совсем рядом с собой, хотя в округе кустарники оставались неподвижными. Лишь пальма в ложбинке дрогнула и слегка покачнулась. «Эти вот два холмика, – указал Шимон, – и есть тот самый Армагеддон, место, где в соответствии с Библией произойдет последняя схватка между силами добра и зла. Вы помните Апокалипсис?» – «Разумеется». Еще раз рванул раскаленный ветер, легко ударив в лицо.
А эта вот папочка – психоаналитические штудии Дугласа Вейна. Всплывают в памяти красные кирпичи уютной тихой Филадельфии, окутанной зеленью… И, окутанный воспоминаниями, притих Николай Павлович в своем кресле у окна, и ни о чем ему не хотелось думать. Да и не было мыслей никаких. И будто бы остановилось время, растянулось у теплого порога и, свернувшись калачиком, как верный и преданный пес, заснуло. Но день идет себе потихонечку и идет – настырным неустанным путником, и седовласый мэтр чувствует это и знает, что скоро должен явиться клиент, а за ним – и завсегдатаи ночного салона. А потому он вскоре встряхивается и готовится к предстоящей встрече.
Телефонный звонок стремительно пробирается в кабинет.
– Да-да.
– Алло, это Николай Павлович?
– Я слушаю.
– Это Лукин. Мы договорились о встрече. Вы не передумали?
– Нет. Приходите в назначенное время.
– Спасибо.
– До встречи.
Лукин – по голосу чувствуется – напряжен, тревожен. Такое ощущение, словно он марионетка, и кто-то играет им. Николай Павлович слегка поморщился – не пристало психоаналитику размышлять подобным образом. Разве не понятно, что управляет им? Как и всеми нами – собственное подсознание, игра психодинамических сил, противоборство потоков влечений. Конечно – да, и все-таки… и все-таки здесь происходит что-то не совсем понятное.
Он давно начал задумываться над тем, что вокруг не все понятно в поведении людей. И почему это вдруг он решил, что род человеческий вырождается? Только судя по тому, что вокруг появляется все больше уродов как нравственных, так и физических? И поэтому тоже. Куда уходят все эти убогие, надрывные, отмеченные печатью дегенерации существа? Из мрака – во мрак, и мрак сея вокруг себя. Он думал об этом спокойно, без раздражения, злобы и мстительной усмешки сверхчеловека, преисполненного комплексом сверхполноценности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Текут минуты. Время капризно. Оно может нестись, стучать, прыгать, бежать, лететь, может течь. Хамелеон с личиной вечности.
Уже за полночь. Мы не спим. Мы болтаем о пустяках. Нам все в этот момент кажется пустяком, кроме нас самих. Мы обнимаемся – нежно, без порыва страсти, а в порыве доверительной нежности. И, может быть, входим друг к другу в сновидения. Засыпаем. Проснувшись, мнение не меняем.
Теперь нам многое не кажется пустяком.
Сегодня был дождь. Она пришла домой промокшая. Она виновато улыбалась. Сломался зонтик. Капли стекали по ее щекам. Я ее поцеловал.
Утреннее солнце величественно вошло в комнату и растеклось жидкой краской. Мы в ней купались до одиннадцати утра.
Шли годы.
Волны океана, зовущегося Временем, приносили на наш берег новые судьбы, события, хитросплетения… правда, бывали и штили. Бывали и штормы. Тогда выносило обломки.
Обломки разбитых мнений.
Наш остров все больше и больше заливал океан.
На нашем острове мы уже не были полноправными хозяевами.
Скоро… А, быть может, и не очень… Во всяком случае, когда-нибудь… наш остров совсем уйдет под воду.
* * *
Тихо и блаженно плаваю я в водах воспоминаний, как эмбрион в околоплодных водах. Меня слегка покачивает, и я, безмятежно жмурясь, погружаюсь в какое-то нирваническое оцепенение. Череда отрывочных ассоциаций, словно стайка рыб, прошествовала мимо меня – долго ли, коротко ли? Где-то отдаленно тикают часы, но ритм времени не улавливает мой засыпающий мозг. Сон сознания снимает границы с времени и выпускает на волю безвременное, вневременное – Бессознательное. Мне хорошо, и я чувствую себя младенцем в колыбели. Это, наверное, оттого, что я каким-то скромным угол ком памяти, какой-нибудь скромной, совсем неприметной клеточкой осознаю, что Лиза жива.
А может быть, вообще все то, что со мной произошло – все это сон? И теперь я пробуждаюсь, и рассеиваются последние остатки кошмарных сновидений?.. И, как только я подумал об этом, я ощутил, что снова куда-то проваливаюсь, лечу, набирая скорость… пытаясь ухватиться за мелькающие вокруг калейдоскопом цветовые пятна, вспышки, полосочки. Я пролетаю сквозь это разноцветное марево. И – пустота.
Встреча
Наутро выпал снег, который, впрочем, быстро начал таять. Промозглая слякоть всхлипывала и пузырилась. И с шипящим шуршанием проносились шины по дорогам, разбрасывая фонтаны грязных ошметок. Пасмурный день наползал на город, медленна заполняя переулки и подкрадываясь к окнам. Хорошо быть в такую погоду дома, погрузившись в уютное кресло своего кабинета, попивать горячий чай с лимончиком и перелистывать старые книги или же собственные записи. А быть может, и просто глядеть в окно, блуждая рассеянным взглядом среди наплывов ненастья. Есть в том некое особенное удовольствие – время от времени погружать свою душу в легкую меланхолию или смаковать собственную скуку.
Николай Павлович прислушивался к звукам падающих капель, шуршанию шин, изредка вскипающему в магической тесноте сретенских двориков, и не спеша перелистывал старые свои тетради. Ага, вот это – лекции профессора Марригети из Рима. И тут же память высвечивает залитый солнцем день, но почему-то свободный от ученых штудий. Республиканский форум – завороженная в камнях энергия Древнего Рима излучает свою потаенную силу. И очарование, смешанное с трепетом, проникает в тебя, когда ты медленно-медленно идешь от Храма Сатурна по Виа Сакра, то есть Священной Дороге, через весь Форум и выходишь в арку Тита прямо на Колизей, который обрушивает на тебя свое вселенское безмолвие. А вот эти листочки – семинары доктора Шимона в Иерусалиме. Там тоже есть своя знаменитая Виа. Только зовется она по другому – Долороза. Дорога Скорби. Последний путь Христа, по которому он нес свой крест, вздымаясь на Голгофу.
Еще одно воспоминание связано с Шимоном. Выдался знойным день, воздух дрожал и плавился. В машине с кондиционером это не ощущалось, но в окна было видно, как вибрировал раскаленный воздух. И, когда они вышли из машины и направились к двум зеленым холмикам с тесной ложбинкой между ними и одиноко растущей пальмой, Николай удивился – зачем? И тут он ощутил резкий порыв горячего сухого ветра совсем рядом с собой, хотя в округе кустарники оставались неподвижными. Лишь пальма в ложбинке дрогнула и слегка покачнулась. «Эти вот два холмика, – указал Шимон, – и есть тот самый Армагеддон, место, где в соответствии с Библией произойдет последняя схватка между силами добра и зла. Вы помните Апокалипсис?» – «Разумеется». Еще раз рванул раскаленный ветер, легко ударив в лицо.
А эта вот папочка – психоаналитические штудии Дугласа Вейна. Всплывают в памяти красные кирпичи уютной тихой Филадельфии, окутанной зеленью… И, окутанный воспоминаниями, притих Николай Павлович в своем кресле у окна, и ни о чем ему не хотелось думать. Да и не было мыслей никаких. И будто бы остановилось время, растянулось у теплого порога и, свернувшись калачиком, как верный и преданный пес, заснуло. Но день идет себе потихонечку и идет – настырным неустанным путником, и седовласый мэтр чувствует это и знает, что скоро должен явиться клиент, а за ним – и завсегдатаи ночного салона. А потому он вскоре встряхивается и готовится к предстоящей встрече.
Телефонный звонок стремительно пробирается в кабинет.
– Да-да.
– Алло, это Николай Павлович?
– Я слушаю.
– Это Лукин. Мы договорились о встрече. Вы не передумали?
– Нет. Приходите в назначенное время.
– Спасибо.
– До встречи.
Лукин – по голосу чувствуется – напряжен, тревожен. Такое ощущение, словно он марионетка, и кто-то играет им. Николай Павлович слегка поморщился – не пристало психоаналитику размышлять подобным образом. Разве не понятно, что управляет им? Как и всеми нами – собственное подсознание, игра психодинамических сил, противоборство потоков влечений. Конечно – да, и все-таки… и все-таки здесь происходит что-то не совсем понятное.
Он давно начал задумываться над тем, что вокруг не все понятно в поведении людей. И почему это вдруг он решил, что род человеческий вырождается? Только судя по тому, что вокруг появляется все больше уродов как нравственных, так и физических? И поэтому тоже. Куда уходят все эти убогие, надрывные, отмеченные печатью дегенерации существа? Из мрака – во мрак, и мрак сея вокруг себя. Он думал об этом спокойно, без раздражения, злобы и мстительной усмешки сверхчеловека, преисполненного комплексом сверхполноценности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39