— А где твоя мама, Питъюк? — спросил Эуэсин.
— В стойбище на Кейкут-озеро, — ответил Питъюк и объяснил, что его племя живёт в трех стойбищах, меж Круглым озером и рекой Кейзон, которую эскимосы называют Иннуит Ку — Река Людей. Так разделились они для того, чтобы широким фронтом стать на пути оленьих стад, идущих на север, и тем самым добывать как можно больше оленей. — Пуля нет для ружья, — закончил он. — Охотятся с лук и стрелы. Много не убьёшь. Эта зима все был сильно голодный.
Появилась немолодая женщина о круглым улыбчивым лицом, чёрные волосы, зачёсанные назад, открывали широкий лоб, их придерживал блестящий медный обруч. Женщина внесла глубокую деревянную миску с супом, в котором плавали какие-то коричневые куски. Поставила миску перед гостями и ушла. В дверной проем вдруг просунулись головы по меньшей мере десятка ребятишек; большими круглыми глазами серьёзно и зачарованно глядели они на приезжих и на еду.
— Варёные оленьи языки, — объяснил Питъюк. — Мы надо все съесть. Самый лучший еда на стойбище. Весь нам отдали. Не съедим — горевать будут.
Языки оказались необыкновенно вкусными, да к тому же все четверо проголодались, так что слова Питъюка никого не испугали. Но не успели ещё ребята разделаться с языками, как появились две женщины. Одна несла старое ведро, а другая — миску. Ведро было до краёв полно рыбьими головами — они плавали в воде и глядели на мир бессмысленным взглядом. В миске грудой высились жареные оленьи ребра.
— Ух ты! — воскликнул Джейми. — Они что, думают, мы это все съедим?
— Надо есть, — сказал Питъюк. — Эскимосы весь еда отдал. Нельзя обижать эскимосы, Джейми.
— Да ведь я тогда сам себя обижу или помру. Тут еды на целый полк. И лучше бы рыбы закрыли глаза. Терпеть не могу есть, когда на меня смотрят.
Прошло полчаса. Эуэсин, Джейми и Анджелина наелись так, что, казалось, вот-вот лопнут, и, обессилев, с трудом переводя дух, откинулись на оленьи шкуры. Один Питъюк не сдавался. Он обгладывал ребра карибу одно за другим и правой рукой кидал их в дверь; ребятишки, не спускавшие глаз с пирующих, пригибались; кости вылетали наружу, собаки набрасывались на них и уносили в зубах.
Мало-помалу, поодиночке и по двое, в чум стали сходиться взрослые. Скоро Питъюк так увлёкся разговором, что забыл о еде. Ему было что порассказать эскимосам, а им — что порассказать ему, ведь с тех пор, как он отправился с Джейми и Эуэсином на юг, в лесные края, прошло почти полгода.
Джейми, Эуэсина и Анджелину пока оставили в покое, и они были этим очень довольны. Передышка дала им время освоиться с незнакомым обиходом эскимосского стойбища.
Меж тем другие женщины внесли железные котелки с чаем. Чай привёз Питъюк, эскимосы его не пили уже больше года. Чай — главное лакомство эскимосов; в этот вечер они выпили, наверно, литров тридцать пять.
Время от времени Питъюк оборачивался к своим товарищам, коротко пересказывал, о чем идёт беседа.
Много толковали о том, что с кем произошло за эту зиму, но немало говорили и об оленях: что их становится все меньше, что зима была голодная, — а ещё о том, какая жизнь была в тундре в старину.
— Давний-давний время, — рассказывал Питъюк друзьям, — ихалмиуты жили ещё дальше на север, у большой озеро Энгикуни. Тогда много было эскимос, очень много. Стойбище большой был, наверно пятьдесят чум. Когда Кейкут совсем ребёнка был, белый люди приплыл каноэ по реке, а в стойбище пошёл большой болезнь. Почти все помер…
Тут его прервали другие эскимосы. Наконец поток речей приостановился.
— Теперь праздник будет, — сказал Питъюк. — Эскимосский праздник. Очень весело. Вот увидите!
На дворе смеркалось; одна из женщин принялась зажигать плошки из мыльного камня, в которые налит был растопленный олений жир. Фитилями служили жгуты из шелковистой неприхотливой пушицы, что цветёт повсюду за Полярным кругом. Коптилки горели чистым, ярким пламенем, освещая тёмные улыбающиеся лица эскимосов, тесно набившихся в чум.
Старик Кейкут вытащил деревянный обод, футов трех в поперечнике; на обод была туго натянута оленья кожа.
При виде этого огромного бубна эскимосы одобрительно зашумели и потеснились к стенам, оставив посредине свободное место. В чуме все гуще клубился табачный дым: Питъюк раздал пачки табаку всем мужчинам и всем женщинам, и теперь они раскуривали трубочки из мыльного камня.
Кейкут, шаркая ногами, вышел на середину. В меховых штанах и парке, он сейчас ещё больше походил на добродушного медведя. Держа бубён в левой руке, он завертел его и при этом палочкой, которую держал в правой руке, постукивал по ободу. Наконец он подобрал нужный ритм, склонился над бубном и запел, переступая ногами в такт музыке.
Дикая, пронзительная песнь эта состояла из множества коротких строк; после каждой все собравшиеся хором подхватывали, причитая: «Ай-я-я-я-яй, ай-я-я-я…»
Это было так странно, непривычно, что сначала у Джейми пошёл мороз по коже. Но понемногу мерный рокот бубна захватил и его, и, сам того не заметив, он присоединился к хору. Он видел, что Эуэсин и Анджелина не сводят глаз с Кейкута и тоже подхватывают припев вместе со всеми.
Но вот песня кончилась. Кейкут передал бубён другому эскимосу, и тот тоже запел. Так продолжалось до тех пор, пока каждый мужчина не спел свою песню. Между песнями пили чай — чай лился рекой. Табачный дым становился все гуще. Наконец одна из женщин приподняла боковую полу чума, чтобы впустить свежий воздух. Оказалось, вокруг чума лежат на животах мальчишки и девчонки и слушают, что происходит у старших.
Пение кончилось. Питъюк повернулся к своим гостям.
— Теперь вы, — строго сказал он. — Пойте для эскимосы.
— Ой, нет! Только не я! — воскликнул Джейми, но Эуэсин не стал отказываться.
Он поднялся, серьёзный и важный, шагнул на середину чума и запел. Песню эту Джейми никогда прежде не слышал. Было в ней что-то древнее, первобытное, прорывался порою какой-то нечеловеческий вопль, словно отзвук иных времён, голос ушедших в небытие, забытых людских племён.
Эуэсин пел, в чуме стояла мёртвая тишина, а едва он кончил, все громко, восторженно закричали, хотя никто не понял ни слова. Да на что им были слова? Мелодия и сама внятно говорила о том, что было им так близко, — о бескрайних северных просторах, о загадочных существах, которые неведомы белому человеку, о горе и радости, о любви и смерти.
— Что за песню ты пел? — требовательно спросил Джейми, когда Эуэсин вновь сел с ним рядом. — Я не слыхал таких песен ни от одного кри.
Эуэсин смущённо улыбнулся:
— Старая песня старого народа, Джейми. При белых мы таких песен не поем — они не поймут. Они просто затыкают уши да иногда смеются. А здешние люди, они понимают.
Джейми немного обиделся: не такой уж он тупица, чтоб не понять песню. Когда Питъюк снова потребовал, чтобы и он выступил, он поднялся и несмело протиснулся на середину.
Все взоры обратилась на него, а он глубоко вздохнул, двумя пальцами одной руки зажал нос, а другой рукой сжал горло.
И вдруг тишину прорезал звук не менее странный и жуткий, чем те, что уже слышались здесь сегодня, — пронзительный, дрожащий и жалобный вой. Ошеломлённые эскимосы замерли, а из тьмы, обступавшей чум, в лад этой дикой музыке взвыли и вновь постепенно затихли ездовые собаки.
Наконец Джейми опустил руки и прошёл на прежнее место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39