Ожидая в темной долине у изножья отвесного неба, мы вспоминаем (миссис Боке яснее, чем муж) те особые имена трещин и ледяных готических сооружений, которые Ланс в альпийской юности (сейчас он старше несколькими световыми годами) произносил с таким профессиональным пылом: сераки и шрунды, глухие удары лавин; французское эхо и германская ворожба, запанибрата бражничающие, как в средневековых романах.
Да вот же он! Пересекает распадок между двух звезд, затем очень медленно пытается траверсом пройти стену с таким уклоном и столь неуловимыми зацепками, что при одном воспоминании о шарящих пальцах и скребущих ботинках изнутри поднимается тошнота акрофобии. И сквозь потоки слез старики Боке смотрят, как Ланс отдыхает на скальном карнизе, и снова ползет вверх, и наконец, в пугающей безопасности стоит с ледорубом и рюкзаком на пике из пиков, и свет окаймляет его острый профиль.
Или он уже спускается вниз? Я полагаю, что вестей от экспедиции не было, и старики Боке продолжали их трогательное бдение. Пока они ждали возвращения сына, каждая тропа, которой он спускался, казалось, вела к пропасти их отчаяния. Но может быть он проскочил те нависшие влажные плиты, что отвесно спадают в пучину, преодолел свес и теперь блаженно скользит по крутым небесным снегам?
И однако, поскольку звонок у дверей Боке не звенел в миг логической кульминации воображаемой череды шагов (с каким бы терпением не расставляли мы их, пока в нашем сознании они подходили все ближе), нам приходилось отбрасывать сына назад и заставлять его начинать восхождение заново, а потом отводить его еще дальше, и он попадал в базовый лагерь (там палатки и открытые нужники, и попрошайки-дети с грязными босыми ногами) много спустя после того, как в нашем воображении он наклонился, проходя под тюльпанным деревом, чтобы подняться лужайкой к двери и к дверному звонку. Как бы утомленный множеством появлений в сознаньи родителей, Ланс теперь устало бороздит грязные лужи, лезет по скату горы посреди ландшафта, измученного далекой войной, оскальзываясь и запинаясь о мертвые травы откоса. Осталось немного скучной скальной работы, а там и вершина. Гряда взята. У нас большие потери. Как о них извещают? Телеграммой? Заказным письмом? И кто приводит приговор в исполнение - особый посланник или обыкновенный спотыкливый красноносый почтарь, всегда немного на взводе (у него свои неприятности)? Распишитесь вот здесь. Большой палец. Маленький крестик. Карандаш слабоват. Унылое лиловое дерево. Карандаш верните. Неразборчивый росчерк покачнувшегося несчастья.
Впрочем, никто не пришел. Минули месяцы. Шин и Шилла чувствовали себя превосходно и, похоже, очень привязались друг к дружке - спали вместе в ящике, свернувшись в пушистый шар. После многих попыток Ланс обнаружил звук, определенно приятный шиншиллам, - нужно напучить губы и быстро испустить подряд несколько мягких и влажных "сурпс'ов", - словно через соломинку тянешь со дна последние капли питья. Но родители не умели его издавать, - тон ли был неверен или что-то еще. И такая нестерпимая тишь стояла в комнате Ланса с ее потрепанными книгами, с разнокалиберными белыми полками и старыми туфлями, с относительно новой теннисной ракеткой, зажатой в бессмысленно оберегающий ее футляр, с пенни на дне одежного шкапа, - все призматически расплывается, но ты подтягиваешь винт, и все опять обретает резкость. И Боке возвращаются на балкон. Достиг ли он своей цели, и если достиг, - видит ли нас?
4 Классический по-смертный упирает локти в украшенную цветами закраину, чтобы рассмотреть свою землю, свою игрушку, волчок, в медленном показе кружащий посреди модельной небесной тверди, каждый штрих на ней так весел и ясен - красочные океаны, молящаяся женщина Балтики, снимок элегантных Америк, пойманных в миг цирковой игры на свободной трапеции, и Австралия будто малютка-Африка, лежащая на боку. Среди моих ровесников есть, наверное, люди, наполовину верящие, что души их с содраганием глянут с Небес и узреют родную планету опоясанной широтами, перетянутой меридианами и, быть может, размеченной жирными, черными, дьявольски искривленными стрелами глобальных войн; или, что гораздо приятней, расстеленной перед их взором вроде картинных карт отпускных Эльдорадо, в одном углу которых бьет в барабан индеец из резервации, в другом устроилась девушка в шортах, там лезут на горные склоны хвойные конусы и всюду полно удильщиков.
Я думаю, что в действительности мой юный потомок в первую ночь снаружи, в воображаемом безмолвии невообразимого мира увидит поверхностные черты нашего шара сквозь глубины его атмосферы, а это значит - сквозь пыль, рассеянные отражения, дымку и разного рода оптические ловушки, так что континенты, если они вообще проглянут в изменчивых облаках, будут скользить мимо в причудливых обличьях, в неизъяснимом мерцании красок, в неузнаваемых очертаниях.
Но это все пустяки. Главная проблема вот в чем: Сумеет ли разум исследователя пережить потрясение? Я пытаюсь представить природу этого потрясения с той ясностью, какую допускает душевное здравие. И если простое усилие воображения чревато такой ужасной опасностью, как же тогда удастся снести и одолеть этот ужас в реальности?
Прежде всего, Лансу придется столкнуться с атавистическим импульсом. Мифы так прочно укоренились в сияющем небе, что здравый смысл норовит увильнуть от затруднительных поисков скрытого за ними нездорового смысла. Должна же быть у бессмертия своя звезда для постоя, если оно желает цвести и ветвиться и расселить тысячи синеперых ангельских птиц, поющих так сладко, как юные евнухи. В глубине человеческого сознания понятие смерти синонимично понятию расставанья с землей. Убежать ее притяжения - то же самое, что переступить край могилы, и человек, попавший на другую планету, в сущности, не имеет возможности доказать самому себе, что он не умер, - что старый наивный миф не оказался прав.
Меня не заботит тупица, обезьяна бесшерстная обыкновенная, способная переступить через что угодно, - единственное, что она помнит из детства, это мула, который ее укусил, единственное, что предвкушает в будущем, это образ стола и постели. Я размышляю о человеке с воображеньем и знаниями, отвага которого безгранична, потому что его любопытство превосходит отвагу. Такого ничем не удержишь. Это старинный curieux, только сложеньем покрепче да сердцем погорячей. И когда дойдет до изученья планет, ему предстоит удовлетворить жгучую потребность потрогать собственными руками, погладить и поглядеть, улыбнуться, принюхаться и снова погладить - с той же улыбкой безымянного, стонущего, тающего наслаждения - никем до него не тронутое вещество, из которого состоит небесное тело. Всякий настоящий ученый (не посредственный жулик, разумеется, чьим единственным достоянием является невежество, которое он прячет, словно сладкую кость) должен испытывать это чувственное упоение прямым, божественным знанием. Ему может быть двадцать, может быть восемьдесят пять, но без этой дрожи науки не существует. Ланс из такого теста.
Напрягая фантазию до последних пределов, я вижу, как он одолевает ужас, которого обезьяна и испытать-то не может. Несомненно, Ланс мог высадиться в оранжевом облаке пыли гдето посередине пустыни Тарсис (если это пустыня) или вблизи какого-нибудь пурпурного пруда - Феникса или Оти (если они все же озера).
1 2 3 4
Да вот же он! Пересекает распадок между двух звезд, затем очень медленно пытается траверсом пройти стену с таким уклоном и столь неуловимыми зацепками, что при одном воспоминании о шарящих пальцах и скребущих ботинках изнутри поднимается тошнота акрофобии. И сквозь потоки слез старики Боке смотрят, как Ланс отдыхает на скальном карнизе, и снова ползет вверх, и наконец, в пугающей безопасности стоит с ледорубом и рюкзаком на пике из пиков, и свет окаймляет его острый профиль.
Или он уже спускается вниз? Я полагаю, что вестей от экспедиции не было, и старики Боке продолжали их трогательное бдение. Пока они ждали возвращения сына, каждая тропа, которой он спускался, казалось, вела к пропасти их отчаяния. Но может быть он проскочил те нависшие влажные плиты, что отвесно спадают в пучину, преодолел свес и теперь блаженно скользит по крутым небесным снегам?
И однако, поскольку звонок у дверей Боке не звенел в миг логической кульминации воображаемой череды шагов (с каким бы терпением не расставляли мы их, пока в нашем сознании они подходили все ближе), нам приходилось отбрасывать сына назад и заставлять его начинать восхождение заново, а потом отводить его еще дальше, и он попадал в базовый лагерь (там палатки и открытые нужники, и попрошайки-дети с грязными босыми ногами) много спустя после того, как в нашем воображении он наклонился, проходя под тюльпанным деревом, чтобы подняться лужайкой к двери и к дверному звонку. Как бы утомленный множеством появлений в сознаньи родителей, Ланс теперь устало бороздит грязные лужи, лезет по скату горы посреди ландшафта, измученного далекой войной, оскальзываясь и запинаясь о мертвые травы откоса. Осталось немного скучной скальной работы, а там и вершина. Гряда взята. У нас большие потери. Как о них извещают? Телеграммой? Заказным письмом? И кто приводит приговор в исполнение - особый посланник или обыкновенный спотыкливый красноносый почтарь, всегда немного на взводе (у него свои неприятности)? Распишитесь вот здесь. Большой палец. Маленький крестик. Карандаш слабоват. Унылое лиловое дерево. Карандаш верните. Неразборчивый росчерк покачнувшегося несчастья.
Впрочем, никто не пришел. Минули месяцы. Шин и Шилла чувствовали себя превосходно и, похоже, очень привязались друг к дружке - спали вместе в ящике, свернувшись в пушистый шар. После многих попыток Ланс обнаружил звук, определенно приятный шиншиллам, - нужно напучить губы и быстро испустить подряд несколько мягких и влажных "сурпс'ов", - словно через соломинку тянешь со дна последние капли питья. Но родители не умели его издавать, - тон ли был неверен или что-то еще. И такая нестерпимая тишь стояла в комнате Ланса с ее потрепанными книгами, с разнокалиберными белыми полками и старыми туфлями, с относительно новой теннисной ракеткой, зажатой в бессмысленно оберегающий ее футляр, с пенни на дне одежного шкапа, - все призматически расплывается, но ты подтягиваешь винт, и все опять обретает резкость. И Боке возвращаются на балкон. Достиг ли он своей цели, и если достиг, - видит ли нас?
4 Классический по-смертный упирает локти в украшенную цветами закраину, чтобы рассмотреть свою землю, свою игрушку, волчок, в медленном показе кружащий посреди модельной небесной тверди, каждый штрих на ней так весел и ясен - красочные океаны, молящаяся женщина Балтики, снимок элегантных Америк, пойманных в миг цирковой игры на свободной трапеции, и Австралия будто малютка-Африка, лежащая на боку. Среди моих ровесников есть, наверное, люди, наполовину верящие, что души их с содраганием глянут с Небес и узреют родную планету опоясанной широтами, перетянутой меридианами и, быть может, размеченной жирными, черными, дьявольски искривленными стрелами глобальных войн; или, что гораздо приятней, расстеленной перед их взором вроде картинных карт отпускных Эльдорадо, в одном углу которых бьет в барабан индеец из резервации, в другом устроилась девушка в шортах, там лезут на горные склоны хвойные конусы и всюду полно удильщиков.
Я думаю, что в действительности мой юный потомок в первую ночь снаружи, в воображаемом безмолвии невообразимого мира увидит поверхностные черты нашего шара сквозь глубины его атмосферы, а это значит - сквозь пыль, рассеянные отражения, дымку и разного рода оптические ловушки, так что континенты, если они вообще проглянут в изменчивых облаках, будут скользить мимо в причудливых обличьях, в неизъяснимом мерцании красок, в неузнаваемых очертаниях.
Но это все пустяки. Главная проблема вот в чем: Сумеет ли разум исследователя пережить потрясение? Я пытаюсь представить природу этого потрясения с той ясностью, какую допускает душевное здравие. И если простое усилие воображения чревато такой ужасной опасностью, как же тогда удастся снести и одолеть этот ужас в реальности?
Прежде всего, Лансу придется столкнуться с атавистическим импульсом. Мифы так прочно укоренились в сияющем небе, что здравый смысл норовит увильнуть от затруднительных поисков скрытого за ними нездорового смысла. Должна же быть у бессмертия своя звезда для постоя, если оно желает цвести и ветвиться и расселить тысячи синеперых ангельских птиц, поющих так сладко, как юные евнухи. В глубине человеческого сознания понятие смерти синонимично понятию расставанья с землей. Убежать ее притяжения - то же самое, что переступить край могилы, и человек, попавший на другую планету, в сущности, не имеет возможности доказать самому себе, что он не умер, - что старый наивный миф не оказался прав.
Меня не заботит тупица, обезьяна бесшерстная обыкновенная, способная переступить через что угодно, - единственное, что она помнит из детства, это мула, который ее укусил, единственное, что предвкушает в будущем, это образ стола и постели. Я размышляю о человеке с воображеньем и знаниями, отвага которого безгранична, потому что его любопытство превосходит отвагу. Такого ничем не удержишь. Это старинный curieux, только сложеньем покрепче да сердцем погорячей. И когда дойдет до изученья планет, ему предстоит удовлетворить жгучую потребность потрогать собственными руками, погладить и поглядеть, улыбнуться, принюхаться и снова погладить - с той же улыбкой безымянного, стонущего, тающего наслаждения - никем до него не тронутое вещество, из которого состоит небесное тело. Всякий настоящий ученый (не посредственный жулик, разумеется, чьим единственным достоянием является невежество, которое он прячет, словно сладкую кость) должен испытывать это чувственное упоение прямым, божественным знанием. Ему может быть двадцать, может быть восемьдесят пять, но без этой дрожи науки не существует. Ланс из такого теста.
Напрягая фантазию до последних пределов, я вижу, как он одолевает ужас, которого обезьяна и испытать-то не может. Несомненно, Ланс мог высадиться в оранжевом облаке пыли гдето посередине пустыни Тарсис (если это пустыня) или вблизи какого-нибудь пурпурного пруда - Феникса или Оти (если они все же озера).
1 2 3 4