Святая наука – расслышать друг друга
сквозь ветер, на все времена…
Две странницы вечных – любовь и разлука –
поделятся с нами сполна.
Чем дольше живем мы, тем годы короче,
тем слаще друзей голоса.
Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,
глаза бы глядели в глаза.
То берег – то море, то солнце – то вьюга,
то ангелы – то воронье…
Две верных дороги – любовь и разлука –
проходят сквозь сердце мое.
1982
АВТОПАРОДИЯ НА НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ СТИХИ
А. Иванову
Мы убили комара. Не в бою, не на охоте,
а в домашней обстановке, в будний вечер.
Видит бог,
мы не крадучись его, а когда он был в полете…
Мы его предупреждали – он советом пренебрег.
Незадолго перед тем дождь пошел осенний,
мелкий.
За стеной сосед бранился. Почему-то свет мигал.
Дребезжал трамвай.
В шкафу глухо звякали тарелки.
Диктор телевизионный катастрофами пугал.
Расхотелось говорить. Что-то вспомнилось
дурное,
так, какая-то нелепость, горечи давнишний след…
В довершенье ко всему меж окошком и стеною
вдруг возник как дуновенье комариный силуэт.
Мы убили комара.
Кто-то крикнул: «Нет покоя!
Неужели эта мерзость залетела со двора!…
Здесь село или Москва?…»
И несметною толпою
навалились, смяли…
В общем, мы убили комара.
Мы убили комара. Он погиб в неравной схватке –
корень наших злоключений, наш нарушивший
покой…
На ладони у меня он лежал, поджавши лапки,
по одежде – деревенский, по повадкам –
городской.
Мы убили комара.
За окошком колкий, мелкий,
долгий дождичек осенний затянуться обещал.
Дребезжал трамвай.
В шкафу глухо звякали тарелки.
Диктор телевизионный что-то мрачное вещал.
1982
ПОЛДЕНЬ В ДЕРЕВНЕ
(Поэма)
Вл. Соколову
1
У дороги карета застыла.
Изогнулся у дверцы лакей.
За дорогой не то чтоб пустыня –
но пейзаж без домов и людей.
Знатный баловень сходит с подножки,
просто так, подышать тишиной.
Фрак малиновый, пряжки, застежки
и платочек в руке кружевной.

2
У оврага кузнечик сгорает,
рифмы шепчет, амброзию пьет
и худым локотком утирает
вдохновенья серебряный пот.
Перед ним – человечек во фраке
на природу глядит свысока
и журчанием влаги в овраге
снисходительно дышит пока.
Ах, кузнечик, безумный и сирый,
что ему твои рифмы и лиры,
строк твоих и напевов тщета?
Он иной, и иные кумиры
перед ним отворяют врата.
Он с природою слиться не хочет…
Но, назойлив и неутомим,
незнакомый ему молоточек
монотонно стрекочет пред ним.

3
Вдруг он вздрогнул. Надменные брови
вознеслись неизвестно с чего,
и гудение собственной крови
докатилось до слуха его.
Показалось смешным все, что было,
еле видимым сквозь дерева.
Отголоски житейского пира
в этот мир пробивались едва.
Что-то к горлу его подступило:
то ли слезы, а то ли слова…
Скинул фрак. Закатал рукава…
На платке оборвал кружева…
То ли клятвы, а то ли признанья
зазвучали в его голове…

4
И шагнул он, срывая дыханье,
спотыкаясь о струны в траве,
закружился, цветы приминая,
пятерней шевелюру трепля,
рифмы пробуя, лиру ломая
и за ближнего небо моля.
Он не то чтобы к славе стремился –
просто жил, искушая судьбу…
И серебряный пот заструился
по его не великому лбу.
Ручка белая к небу воздета.
В карих глазках – ни зла, ни обид…

5
Заждалась у дороги карета,
и лакей на припеке храпит.
1982
* * *
Ю. Давыдову
Нужны ли гусару сомненья,
их горький и въедливый дым,
когда он в доспехах с рожденья
и слава всегда перед ним?
И в самом начале сраженья,
и после, в пылу, и потом,
нужны ли гусару сомненья
в содеянном, в этом и в том?
Покуда он легок, как птица,
пока он горяч и в седле,
врагу от него не укрыться:
нет места двоим на земле.
И что ему в это мгновенье,
когда позади – ничего,
потомков хула иль прощенье?
Они не застанут его.
Он только пришел из похода,
но долг призывает опять.
И это, наверно, природа,
которую нам не понять.
…Ну, ладно. Враги перебиты,
а сам он дожил до седин.
И клетчатым пледом прикрытый,
рассеянно смотрит в камин.
Нужны ли гусару сомненья
хотя бы в последние дни,
когда, огибая поленья,
в трубе исчезают они?
1982
* * *
Оле
По прихоти судьбы – разносчицы даров –
в прекрасный день мне откровенья были.
Я написал роман «Прогулки фрайеров»,
и фрайера меня благодарили.
Они сидят в кружок, как пред огнем святым,
забытое людьми и богом племя,
каких-то горьких дум их овевает дым,
и приговор нашептывает время.
Они сидят в кружок под низким потолком.
Освистаны их речи и манеры.
Но вечные стихи затвержены тайком,
и сундучок сколочен из фанеры.
Наверно, есть резон в исписанных листах,
в затверженных местах и в горстке пепла…
О, как сидят они с улыбкой на устах,
прислушиваясь к выкрикам из пекла!
Пока не замело следы их на крыльце
и ложь не посмеялась над судьбою,
я написал роман о них, но в их лице
о нас: ведь все, мой друг, о нас с тобою.
Когда в прекрасный день Разносчица даров
вошла в мой тесный двор, бродя дворами,
я мог бы написать, себя переборов,
«Прогулки маляров», «Прогулки поваров»…
Но по пути мне вышло с фрайерами.
1982
ПАРИЖСКАЯ ФАНТАЗИЯ
Т. К.
У парижского спаниеля лик французского
короля,
не погибшего на эшафоте, а достигшего славы
и лени:
набекрень паричок рыжеватый, милосердие в
каждом движенье,
а в глазах, голубых и счастливых, отражаются
жизнь и земля.
На бульваре Распай, как обычно, господин
Доменик у руля.
И в его ресторанчике тесном заправляют
полдневные тени,
петербургскою ветхой салфеткой прикрывая
от пятен колени,
розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую
с хрустом стеля.
Как стараются неутомимо бог, Природа, Судьба,
Провиденье,
короли, спаниели и розы, и питейные все
заведенья,
этот полдень с отливом зеленым между нами
по горстке деля…
Сколько прелести в этом законе!
Но и грусти порой…Voila!
Если есть еще позднее слово, пусть замолвят
его обо мне.
Я прошу не о вечном блаженстве –
о минуте возвышенной пробы,
где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже,
но чтобы –
милосердие в каждом движенье и красавица
в каждом окне!
1982
АРБАТСКИЕ НАПЕВЫ

1
Все кончается неумолимо.
Миг последний печален и прост.
Как я буду без вас в этом мире,
протяженном на тысячи верст,
где все те же дома и деревья,
и метро, и в асфальте трава,
но иные какие-то лица,
и до вас достучишься едва?
В час, когда распускаются розы,
так остры обонянье и взгляд,
и забытые мной силуэты
в земляничных дворах шелестят,
и уже по-иному крылато
все, что было когда-то грешно,
и спасаться от вечной разлуки
унизительно мне и смешно.
Я унижен тобою, разлука,
и в изменника сан возведен,
и уже укоризны поспели
и слетаются с разных сторон,
что лиловым пером заграничным,
к меловым прикасаясь листам,
я тоскую, и плачу, и грежу
по святым по арбатским местам.
Да, лиловым пером из Риеки
по бумаге веду меловой,
лиловеет души отраженье –
этот оттиск ее беловой,
эти самые нежность и робость,
эти самые горечь и свет,
из которых мы вышли, возникли.
Сочинились…
И выхода нет.
1982
2
Ч. Амирэджиби
Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Вокруг чужие лица, безвестные места.
Хоть сауна напротив, да фауна не та.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17