– Красиво танцуют, – сказал отец Николай. – Я недавно прочел в «комсомолке», что францисканцы теперь пляшут вместе с молодой паствой шейк и хали-гали, и удивился, а теперь понял: они правы, они умно себя ведут. Сейчас контакт с аудиторией одним лишь глаголом не наладишь.
– Архиерей вас сожжет, как еретика, – сказал Серебровский, – начни вы эдак отплясывать с паствой.
– В архиереях ли дело? Они теперь все с ярмарки…
– Простите мой вопрос, – сказал Серебровский и закурил. – Вы сами-то верующий?
– Я работаю, – помолчав, ответил отец Николай. – Священник – это сан, работа, как говорится… А вера, если она существует, должна быть сокрыта, как у древних римлян…
– Н-нет, а правда, Коля, ты верующий?
– Лидочка, какое это имеет значение в конце концов? Это уж если откровенно… Людей я не обираю, водку не жру, газеты читаю…
– Ц-цинично это, Коля.
– В какой-то мере, Лидочка, в какой-то мере. Я не спорю… Я воспитывался в семье у деда, он был дьяконом в Якутии. Потом он умер, и мы очень голодали. Мои сестры смогли кончить медицинский и педагогический, потому что я поступил в духовную академию…
– К-крестить, не веруя, – сказала Лида задумчиво, – такого еще не было в мире.
– И это пройдет, – ответил ей отец Николай, – все пройдет, Лидочка.
Серебровский теперь не таясь смотрел на Катю и Леонида. Они танцевали все быстрее, и он диву давался, как они чувствовали музыку, угадывали изменение ритма, как они понимали друг друга и как точно корреспондировались их движения. Серебровский подумал, что если их движения рассчитать поврозь, то они будут исключать друг друга, но, сложенные воедино, они, словно чудо, рождали литое целое, выверенное и логичное – ничего лишнего, словно хорошая математическая фраза с единственно возможным решением.
– Эй, Николашка, – крикнул Леонид, – францисканец! Давай с нами! Лидуня, возьми шефство над архиереем!
И они стали танцевать вчетвером, но не парами, а все вместе, и отец Николай танцевал так же раскованно и точно, как и все остальные, и было это ему, видимо, не внове, а Серебровский сидел возле костра и ворошил угли, ставшие траурными, черно-красными.
«Глупо все это, – продолжал думать он, – все глупо, а самое глупое – это мое унылое, трусливое самокопание. Наверное, и не Катя меня тянет, потому что, когда Мерзоев был с Леной Ивановой, у меня сердце разрывалось и тоска была смертная, а сейчас мне просто грустно, особенно когда я гляжу, как этот парень командует ею. Наверное, меня тянет к ним страх перед временем, которого у меня осталось так мало».
Катя села к нему и тихо спросила:
– Хотите, мы сейчас уйдем к вам?
– Это же неудобно, тут ваши знакомые…
Катя смотрела на него какое-то мгновение по-прежнему добро и странно, а потом ее глаза сделались злыми, как в первую минуту их знакомства, и, до обидного снисходительно хмыкнув, она легко поднялась и вернулась к товарищам, которые учили отца Николая танцевать какой-то новый танец.
6
…Серебровский добрался до дома лишь в начале шестого. Заспанная лифтерша отдала ему толстую связку газет, журналов и писем, которые пришли домой в его отсутствие, и, зевнув, вернулась в свою каморку за лифтом.
Приняв ванну, Серебровский побрился и, переодевшись, ушел из дома.
Он сумрачно поздоровался с вахтерами, удивленно посмотревшими на него, сумрачно пересек громадный асфальтированный двор опытного завода, миновал еще одного вахтера и оказался в своем КБ. Дежурный по первому этажу отдал ему ключ от кабинета, тоже удивленно посмотрел при этом на Серебровского, и Серебровский даже задержался на мгновение перед большим зеркалом, чтобы посмотреть, все ли у него в порядке с туалетом. Он отпер дверь, на которой была укреплена черная с золотым дощечка: «Генеральный конструктор, академик Серебровский А. Я.», – миновал большую секретарскую приемную, вошел в свой небольшой кабинет и сразу же включил селектор. Он хотел немедленно включиться в работу, чтобы исчезло то ощущение тяжести и пустоты, которое преследовало его все то время, когда он ушел ночью от костра, и пока шел к себе в сараюшку, и пока складывал спиннинг и рюкзак, и пока добирался на попутной машине до аэродрома, и пока летел в Москву. Все это время перед ним стояло лицо Кати, и он гнал от себя это видение и боялся, что оно исчезнет – как хорошая музыка в приемнике, которая кончается, и кажется, будто никогда такой мелодии больше и не услышишь.
– Начальников отделов и главных конструкторов прошу зайти ко мне, – хмуро сказал Серебровский в микрофон селектора, но никто ему не ответил, как было принято, и он решил, что плохо нажал кнопку, и повторил еще раз свою просьбу немедленно прийти к нему ведущих работников его конструкторского бюро, но снова в селекторе была одна лишь шершавая тишина, и тогда он взглянул на часы и увидел, что еще только семь тридцать и никого сейчас здесь нет и не может быть.
Серебровский отошел к большому окну и прижался лбом к стеклу. Он смотрел на громадные корпуса опытного завода, на стеклянные дома лабораторий и думал, что это его детище, которому он отдал четверть века, половину всей жизни, сейчас мстило ему – холодно и отстраненно.
«Я всегда торопился, – думал он. – Я очень торопился делать мое дело и поэтому терял время, а скорее всего попросту его не заметил, а время невосполнимо, ничем не восполнимо, и, видимо, оно-то, это невосполнимое время, и определяет человеческое счастье – в полной мере…»

1 2 3 4 5 6 7 8 9