- Все убежали... - доверительно сообщает он. - То есть все удрали. До
последнего человека. Пустой город. Представляешь?
Нурланн ничего не отвечает. Похоже, он просто не слышит Хансена. А
тот продолжает на ходу:
- А я вот решил остаться и посмотреть все-таки. Ведь это будущее,
Нурланн! Ведь мы же все его ждали. Мы все на него работали. И что же
теперь? Удирать? Глупо! Пусть оно нас гонит. Ну и что? А мы не пойдем.
Верно, Нурланн?
Нурланн молчит. Хансен на ходу подкрепляется из бутылки.
- Очень страшно, - признается он. - Просто мороз по коже - до чего
страшно. Понимаешь, Нурланн? Будущее создается тобой, но не для тебя. Вот
я ненавижу старый мир. Глупость ненавижу, равнодушие, невежество, фашизм.
Но с другой-то стороны - что я без всего этого? Это же хлеб мой и вода
моя! Новый мир - строгий, справедливый, умный, стерильно чистый... Ведь я
ему не нужен, я в нем - нуль! Восхвалять я не умею, ненавижу восхваления,
а ругать там будет нечего, ненавидеть будет нечего - тоска, смерть... И
выпить мне там не дадут, ты понимаешь, Нурланн, они там не пьют, совсем!
На каком-то перекрестке к ним присоединяется швейцар отеля.
Фольксваген его поломался, стоит с задранным капотом. Швейцар, потный,
злой, в форменной своей фуражке и без пиджака, в жилетке, ругательски
ругается.
- Да пропади они все пропадом! Сунул их в какой-то автобус, и сразу
на душе полегчало. Главное, я говорю снохе: ну, зачем тебе, дура, этот
сервиз? "Саксонский фарфор, саксонский фарфор, голубые мечи..."
Светопреставление наступает, а ей голубые мечи, видите ли! Дал я ей
коленом под задницу толстую... А вы как же, господа? Не страшно?
- Страшно, - говорит Хансен. Нурланн молчит.
- И мне страшно. А с другой-то стороны, ежели подумать как следует,
ведь от них не убежишь. Днем раньше, днем позже, а они тебя достанут. Мое
меня не минует. Вот что я вам скажу. И опять же: дети-то наши не
испугались? Может, глядят сейчас на нас из-за этой стены черной и
посмеиваются... А?
Они идут и идут, черная стена Тучи все ближе и ближе, сейчас она
абсолютно черная, на ней нет даже молний, и пустыми окнами смотрит на ник
город, покрытый плесенью, скользкий, трухлявый, весь в злокачественных
пятнах, словно изъеденный экземой, словно он много лет гнил на дне моря, -
и от него идет пар.
Из бокового переулка выскакивает на большой скорости, едва не
перевернувшись, желтая машина во всей своей красе - с фарами, мигалками и
антеннами - и резко тормозит перед идущими. Из кабины выскакивает Брун,
как всегда подтянутый, резкий, решительный.
- В чем дело? - спрашивает он свирепо. - Почему вы здесь?
- Идем туда, - важно отвечает швейцар.
- Куда - туда? Вы что - с ума сошли?
- Тебя не спросили, - неприязненно произносит Хансен. - Проезжай,
чего встал?
Брун бешеными глазами оглядывает каждого из них по очереди.
- Предатели, - говорит он сквозь зубы. - Подонки.
Нурланн ни с того, ни с сего вдруг широко улыбается.
- Бедный прекрасный утенок, - говорит он. - До чего псе хлопотно тебе
жить! Все суетишься, все бегаешь, совершаешь глупости, совершаешь
жестокости, и все тебе кажется, что ты тормозишь будущее. А на самом деле
ты тоже его строишь, тоже кладешь свои кирпичики. Пойдем с нами, Брун.
Пришла пора расплачиваться.
- Идиоты! - шепчет Брун побелевшими губами, прыгает обратно в машину
и с силой захлопывает за собой дверцу.

И вот они стоят перед черной стеной, все трое, и всем им страшно. И
швейцар монотонно читает вполголоса:
- ...И вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан ему
венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить... И вышел другой
конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали
друг друга, и дан ему большой меч... и вот, конь вороный, и на нем
всадник, имеющий меру в руке своей... хиникс пшеницы за динарий, и три
хиникса ячменя за динарий; елея псе и вина не повреждай... и и взглянул, и
вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за
ним, и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и
голодом, и мором, и зверями земными...
Черная стена надвигается и поглощает их.

Зеленая равнина под ясным синим небом распахнута перед ними. Все
заросло высокой густой травой: неузнаваемые развалины с пустыми проемами
бывших окон и дверей: груды железного хлама - сплющенные ржавые кузова
автомобилей, телевизоры с пустыми дырами вместо экранов, мотки спутанных
ржавых тросов, бесформенные комки колючей проволоки между покосившимися
гнилыми кольями, и тут же заплетенный плющом огромный танк, зарывшийся в
траву хоботом пушки; клочья бумаги и раскисшие папки, и огромный том
энциклопедии, страницы ее лениво шевелятся под ветерком. Прямо перед ними
- полуразвалившаяся часовня, замшелая, опутанная плющом...
И над всем этим - ослепительно-синее небо, а над горизонтом медленно
поднимается сплющенный рефракцией румяный диск солнца. Стоит
оглушительная, ошеломляющая тишина, и слышно, может быть, только, как
глухо и неровно бьется сердце Нурланна.
И Нурланн начинает говорить, еле шевеля губами:
- Не надо жестокости. Милосердия прошу. Мы раздавлены. Нас больше
нет. Наверное, мы заслужили это. Мы были глупы. Мы были высокомерны. Мы
были жадны и нетерпеливы в своей жадности. Мы были жестоки. Не надо больше
жестокости.
Пока он говорит, по сторонам от него, справа, слева, везде, из густой
травы один за другим начинают подниматься люди. Ободранные, жалкие,
грязные, мужчины небриты, женщины взлохмачены. Поднявшись, они стоят
неподвижно и слушают, и смотрят на Нурланна с надеждой и ожиданием.
- Мы поносили тебя, - продолжает Нурланн. - Мы восхваляли тебя. Мы
унижали тебя. Мы мастерили тебя по образу своему и подобию. Мы
распоряжались друг другом, мы приказывали, мы горланили и галдели, и
пустословили от твоего имени. Мы творили мерзости от твоего имении во имя
твое. Все мы клялись умереть за будущее, но умирать норовили в прошлом.
Нам и в голову не приходило, что суждено нам наконец встретиться с тобой
лицом к лицу... И вот теперь, когда мы с тобой встретились, молю тебя об
одном: не карай! Многие из достойных кары твоей не ведали, что творят. Они
вообще не думали о тебе. Милосердия! Но если справедливость твоя все же
требует наказания, то покарай меня. И если нужно покарать миллионы, тогда
покарай меня одного миллионы раз.
Он замолкает. И тут псе где-то в невообразимой дали возникает чистый
и сильный звук трубы. И начинает идти снег. С чистого ясного неба, на
котором ни облачка, медленно падают, кружась, крупные белые хлопья - на
зеленую траву, на цветы, на развалины, на ржавое железо, на
запрокинувшиеся грязные лица.
И новый звук возникает: глухой мерный топот копыт, и из снежной мглы,
пронизанной солнцем, появляются, выплывают всадники.
Циприан, повзрослевший, с молодой русой бородкой. Он в белых
парусиновых штанах, белая сорочка распахнута на груди, белая шелковая
лента схватывает длинные волосы, босые ноги упираются в стремена, левой
рукой он держит поводья, а правая уперта в бок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14