Лежат там старые жители, Махнув на весь свет рукой. Жизни они не видели И знать не знают другой.
ПЕЧНИК
Тихо в бороду свищет Никита, По усадьбе один бредет. На отлете в срубе покрытом Бабьим голосом кто-то поет,
Заглянул он в створки пустые, Видит, печку кладет печник. Со слезинкой глаза голубые, И большое радушие в них.
Он поет, обрызганный глиной, И Никиту манит рукой, И, закончив припевок длинный, - Здравствуй, здравствуй, - сказал, дорогой.
- Что ж, в колхозе? - спросил Никита. - Нет, пока еще нет, сынок. Вот уж скоро семьдесят лет Не в колхозе, и горя нет.
- А богатство, гляди-ка, у них!.. Ту ты, что! - замахал печник. Не в богачестве счастье, сынок. Был бы хлеба кусок,
Да водицы глоток, Да изба с потолком, Да старуха под боком. Я, сынок, тебе вот что скажу, Лет полсотни по свету хожу. Не дал бог мне здоровой семьи: Незадачные детки мои. Первый разумом слаб, а другой Не владеет правой рукой.
А старуха глазами убога По стене идет до порога. Три калеки, сынок, у меня... И хожу до последнего дня.
До последнего в жизни дыхания Добываю на всех пропитание. А под праздник расчет получу, В лапти - ckokI - и домой полечу.
Прилетаю к ночи домой, Тут и, господи боже ты мой, Тут и праздник у нас и престол, Тут сажу я старуху за стол.
А обапол садятся сыны Сын - с одной стороны, Сын - с другой стороны. Вместе детки сидят и родители. И большие мы песен любители.
И сидим мы вот так за столом, И любимую нашу поем. Как сижу ва решеткой я в темнице сырой, Подлетает к решетке орел молодой.
Он зовет меня взглядом, зовет криком своим, Он мне вымолвить хочет: давай улетим. Лолетим мы, товарищ, в далекие края, Где счастливая доля, удача твоя.
В хороший золотой денек Лугами, лозняком Шагал Никита Моргунов На церковь прямиком.
Зубчатый лес темнел вдали, Кучнели облака. И нитки белые плыли. Плыли издалека.
И все, что думал, что смотрел, Смешалось, точно сон. А хлеб, он вырос и созрел И хлебом пахнет он.
Село. Ограда. Все как встарь. Молись, кому не лень. Но в сторожа небось звонарь Пошел за трудодень.
Поповский домик. Сельсовет. Обшарпанный порог. И запах памятный тех лет Махорки, паленых газет И грязи от сапог.
И в комнате, один душой, Парнишка за столом, Сидит и пишет, как большой, И ноги босиком.
- Тебе Петрова? Нет его. Должно быть, на гумие... А что касается чего, То обратись ко мне.
Любой вопрос и всякий факт Через меня идет: Рожденья акт, и смерти акт. И от жены развод.
Могу с одною развести, С другою записать. И номер в книгу занести, И припаять печать...
* * *
На взгорье селенье встало, У самой реки погост. Коротко стукнул старый, Сдвинутый набок мост.
Деревня. Плетень поломан, Изба с отбитым углом. Мох, дерева да солома Соломенная кругом.
И всё - дворы, огороды, Куриная пыль у ворот Как было многие годы, Так было еще в тот год.
А дальше белели стены, Сосновой несло смолой, Кипели опилки пеной Под [шаркающей] пилой (1).
Меж белых ложилось черное Под крышей, что звон оно Сухое и закопченное Со старых дворов бревно.
И видимо, что не на год, На добрые сорок лет По бревнышку бревна лягут. И помину больше нет.
(1) В строке зачеркнуто "шаркающей". Видимо, автор собирался подыскать другое определение. - М. Т.
Растет с четырех углов Двор новый на сто голов. Отделанный сруб золотой Налей по окна водой, И если где потечет Работа не в счет.
Курчавой стружкой забитый, Старик по лесам идет. - Колхозник? - кричит Никита. - Ого, - отвечает тот.
На широкий солнечный скат Выбегал малолетний сад. А выгоном вдоль ограды По улице по прямой Бредет, колыхаясь, стадо. На полдень идет домой.
Шагает за стадом сытым Пастух, как Наполеон.
- Колхозник? - кричит Никита. - А что ж, - отвечает он.
По пояс скрытые лугом, От кустиков у реки Ведут прокос полукругом Бабы и мужики.
В рубахе, прилипшей к лопаткам, Тяжело, с перерывом дыша, От соленого да с устатку Пил косарь из ковша.
- Что ж, колхозник? - спросил Никита. Тот все пил, и тряслась борода. Серебром осыпалась вода, И когда напился, тогда Вытер лоб молодой непокрытый, Улыбнулся и крякнул: - Да-а!..
1934 - 1936
О "СТРАНЕ МУРАВИИ"
"Страну Муравию" я написал в 1934 - 1936 году, и ее первое отдельное издание вышло в 1936 году в смоленском издательстве. Жил я тогда в Смоленске, областном центре моего родного края, учился в педагогическом институте и одновременно сотрудничал в местных газетах: "Рабочем пути" и "Смоленской деревне". Эта поэма была пятой моей книгой. Я до нее издал уже поэмы "Путь к социализму" и "Вступление", книжку прозы "Дневник председателя колхоза" и "Сборник стихов". Все это было посвящено исключительно занимавшей меня тогда тематике колхозного строительства. Я много ездил в качестве газетного работника, писал корреспонденции, очерки, статьи, стихи и рассказы. Во всех тогдашних делах деревни я разбирался порядочно, - не только потому, что сам происходил из деревни, но особенно потому, что все происходившее там в годы "великого перелома" составляло для меня самый острый интерес и задачу жизни. Эта революция в сельском хозяйстве, во всем жизненном укладе миллионов явилась для меня в юности примерно тем, чем для старшего поколения наших людей были Великая Октябрьская социалистическая революция и гражданская война. Все написанное и напечатанное в эти годы, а также мои рабочие записи и незаписанные впечатления поездок, встреч и т. п. - все это было как бы подготовкой к "Стране Муравии". Но задумал я эту вещь под непосредственным воздействием извне, она была мне подсказана А. А. Фадеевым, хотя эта подсказка не была обращена ко мне лично и не имела в виду жанр поэмы. Началом своей работы над "Муравией", первым приступом к ней я считаю 1 октября 1934 года, когда я занес в свой дневник следующую выписку из появившейся в печати речи Фадеева: "Возьмите 3-й том "Брусков" - "Твердой поступью". Там есть одно место о Никите Гурьянове, середняке, который, когда организовали колхоз, не согласился идти в колхоз, запряг клячонку и поехал на телеге по всей стране искать, где нет индустриализации и коллективизации. Он ездил долго, побывал на Днепрострое, на Черноморском побережье, все искал места, где нет колхоза, нет индустрии, - не нашел. Лошаденка похудела, он сам осунулся и поседел. Оказалось, что у него нет другого пути, кроме колхозного, и он вернулся к себе в колхоз в тот самый момент, как председатель колхоза возвращался домой из какой-то командировки на аэроплане. Все эте рассказано Панферовым на некольких страничках среди другого незначительного материала. А между тем можно было бы всего остального не писать, а написать роман именно об этом мужике, последнем мелком собственнике, разъезжающем по стране в поисках угла, где нет коллективного социалистического труда, и вынужденного воротиться в свой колхоз - работать со всеми. Если внести сюда элементы условности (как в приключениях ДонКихота), заставить мужика проехать на клячонке от Черного моря до Ледовитого океана и от Балтийского моря до Тихого океана, из главы в главу сводить его с различными народностями и национальностями, с инженерами и учеными, с аэронавигаторами и полярными исследователями, - то, при хорошем выполнении, получился бы роман такой силы обобщения, который затмил бы "Дон-Кихота", ибо превращение ста милионов собственников в социалистов более серьезное дело, чем замена феодалов буржуазией".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23