Они похожи на бобров, которые строят свои плотины и совсем не думают о том, что от этого реки выступят из берегов и затопят окрестности.
Когда мы в сумерках спускались к нашей гостинице по извилистой тропинке, все ясно предстало моим глазам: я видел, как все предвещало неизбежную войну под давлением властной, преступной руки Ившэма, и предчувствовал, что означала война при новых сложившихся обстоятельствах. Но и теперь, несмотря на то, что я осознавал, что, быть может, еще есть последняя возможность вернуться назад, я не мог заставить себя сделать это.
Он вздохнул.
– Это была последняя возможность для меня. Мы не пошли в город до тех пор, пока небо не покрылось звездами. Мы ходили взад и вперед по высокой террасе, и моя подруга все советовала мне вернуться. «Дорогой, – говорила она, повернув свое милое лицо ко мне, – это смерть. Жизнь, которую ты ведешь, – смерть. Вернись к ним, вернись к своим обязанностям».
Она заплакала, крепко прижимаясь ко мне и повторяя сквозь слезы: «Вернись, вернись».
Потом она вдруг замолкла. Взглянув на нее, я сразу понял, что она хочет сделать. Это было одно из тех мгновений, когда становишься ясновидящим.
«Никогда!» – сказал я.
«Нет?» – спросила она с удивлением и, кажется, немного испугалась того, что я ответил на ее мысли.
«Ничто, – сказал я, – не заставит меня вернуться. Ничто! Мой выбор сделан. Я избрал любовь, и свет должен уступить. Будь что будет – я хочу так жить, я хочу жить для тебя! Ничто не изменит моего решения, ничто, дорогая моя. Если бы ты даже умерла, даже если бы ты умерла…»
«Что тогда?» – проговорила она нежно.
«Тогда я тоже умру!»
Прежде чем она успела сказать что-нибудь, я заговорил красноречиво, как я умел говорить в той жизни: я стал восхвалять любовь, стал доказывать, что наша жизнь героична и величава, а то, что я покидаю, все это жестокое, крайне неблагодарное, вполне заслуживает быть отброшенным. Я прилагал все усилия представить все в самом ярком свете, так как должен был убедить не только ее, но и себя. Мы говорили – и она прижималась ко мне, раздираемая противоречивыми стремлениями: с одной стороны, то, что ей казалось благородным, с другой – то, что она знала как счастье. Потом я представил все в героическом виде, все бедствия земли я изобразил в виде блистающей оправы для нашей несравненной любви, и наши бедные, заблудшие души упивались под тихими звездами этим величием, зачарованные этим великолепным заблуждением или, скорее, опьяненные этой величественной иллюзией.
Таким образом я пропустил момент. Это была последняя возможность. В то время, когда мы ходили взад и вперед, вожди на юге и на востоке уже приняли свое решение, и горячий ответ, который должен был разрушить грубое своеволие Ившэма, уже назревал и готов был прозвучать. По всей Азии, по всему океану, везде на юге и воздух и провода трепетали одним позывным кличем: готовься! Ни один смертный не знал, что значит война, никто не мог себе представить, какие ужасы принесет с собой война при всех этих новых изобретениях. Мне кажется, большинство думало, что вся ее суть будет заключаться в блестящих мундирах, воинственных кличах, триумфальных шествиях, знаменах и боевой музыке – и это в то время, когда половика мира получает свое продовольствие за тысячи миль!
Человек с бледным лицом остановился. Я посмотрел на него – он уставился взором в пол вагона. Маленькая железнодорожная станция, целый ряд груженых вагонов, сторожевая будка, задняя сторона какого-то домика промелькнули мимо окна, прогремел мост, эхом повторяя грохот поезда.
– После этого, – сказал он, – я часто видел сны. В продолжение трех недель сны по ночам были моей жизнью. Самое худшее было то, что были ночи, когда сны не приходили, когда я ворочался с боку на бок на постели в настоящей проклятой жизни, а там – в потерянной для меня стране – совершались события, знаменательные, ужасные события… Я жил по ночам. Дни – те дни, когда я бодрствовал, та жизнь, которой я живу теперь, – превращались в бледный, далекий сон, в темную оправу, книжный переплет.
Он задумался.
– Я мог бы рассказать вам все, описать мельчайшие подробности сна, но то, что я делал днем – я не знаю, я не мог бы сказать вам, не помню. Память изменяет мне. Житейские дела ускользают от меня.
Он наклонился вперед и закрыл глаза руками. Долгое время он молчал.
– Что же дальше? – спросил я.
– Война разразилась наподобие урагана. Он уставился неподвижным взором, как бы видя перед собой недоступные описанию вещи.
– Что было потом? – настаивал я.
– Если бы придать этому малейший оттенок нереальности, – сказал он тихо, как бы говоря сам с собой, – все было бы только страшным сном. Но то не был страшный сон – все произошло в действительности. Да!
Он так долго молчал, что я стал беспокоиться, что не услышу конца его истории. Но он заговорил опять тем же тоном исповеди.
– Нам оставалось только одно – бегство. Я не думал, что война коснется Капри – наперекор всему я все еще надеялся, что Капри останется в стороне. Двое суток спустя повсюду раздавались крики, шум, гам. Почти все женщины и мужчины имели значки – эмблемы Ившэма; вместо музыки повсюду раздавались дикие боевые клики, мужчины записывались добровольцами, а в танцевальных залах производилось военное учение. Весь остров наполнился непрерывным шумом: ходили слухи, что бой начался. Я этого не ожидал. Я так мало видел радости в жизни, что для меня такое возбуждение было непонятно. Я оставался и стороне и походил на человека, который мог бы, если бы захотел, предотвратить взрыв порохового погреба. Но время ушло. Я был ничто, всякий мальчишка со значком Ившэма имел больше значения. Толпа толкала нас и кричала нам в уши; проклятый боевой клич оглушал нас; какая-то женщина с криком набросилась на мою подругу за то, что у нее не было значка. Мы пошли домой, сопровождаемые бранью и криками. Подруга моя – бледной и молчаливой, а я был полон яростной злобы. Я был так взбешен, что поссорился бы с ней, если бы увидел хоть тень упрека в ее глазах.
Все мое великолепие слетело с меня. Я ходил взад и вперед по нашей горной келье, за окном виднелось темнеющее море, а с юга вспыхивал какой-то свет, то пропадая, то появляясь вновь.
«Нам надо отсюда уехать, – повторял я снова и снова. – Я сделал выбор и не хочу участвовать в этой смуте, не хочу иметь никакого дела с этой войной. Нас все это не касается. Здесь нам не место. Уедем!»
На другой же день мы бежали от войны, охватившей весь свет. Потом началось бегство – все было только одним бегством.
Он мрачно задумался.
– Сколько времени это продолжалось?
Он не ответил.
– Сколько дней?
Лицо его было бледно и искажено, руки стиснуты. Он не обращал внимания на мое любопытство.
Я старался вопросами вернуть его опять к рассказу.
– Куда вы направились? – спросил я.
– Когда?
– Когда вы покинули Капри.
– На юго-запад, – сказал он и посмотрел на меня одно мгновение. – Мы поехали на лодке.
– Я думал, на аэроплане.
– Они все были захвачены неприятелем.
Я его больше не расспрашивал.
Немного погодя он начал опять с какой-то монотонной убежденностью:
– К чему тогда все это? Если эта война, эти резня и насилие – жизнь, зачем нам тогда стремление к удовольствию, к красоте? Если нет спасения, нет ни одного мирного места, если все наши мечты о тишине и спокойствии не что иное, как обман, мираж, зачем нам тогда такие сны?
1 2 3 4 5 6 7 8
Когда мы в сумерках спускались к нашей гостинице по извилистой тропинке, все ясно предстало моим глазам: я видел, как все предвещало неизбежную войну под давлением властной, преступной руки Ившэма, и предчувствовал, что означала война при новых сложившихся обстоятельствах. Но и теперь, несмотря на то, что я осознавал, что, быть может, еще есть последняя возможность вернуться назад, я не мог заставить себя сделать это.
Он вздохнул.
– Это была последняя возможность для меня. Мы не пошли в город до тех пор, пока небо не покрылось звездами. Мы ходили взад и вперед по высокой террасе, и моя подруга все советовала мне вернуться. «Дорогой, – говорила она, повернув свое милое лицо ко мне, – это смерть. Жизнь, которую ты ведешь, – смерть. Вернись к ним, вернись к своим обязанностям».
Она заплакала, крепко прижимаясь ко мне и повторяя сквозь слезы: «Вернись, вернись».
Потом она вдруг замолкла. Взглянув на нее, я сразу понял, что она хочет сделать. Это было одно из тех мгновений, когда становишься ясновидящим.
«Никогда!» – сказал я.
«Нет?» – спросила она с удивлением и, кажется, немного испугалась того, что я ответил на ее мысли.
«Ничто, – сказал я, – не заставит меня вернуться. Ничто! Мой выбор сделан. Я избрал любовь, и свет должен уступить. Будь что будет – я хочу так жить, я хочу жить для тебя! Ничто не изменит моего решения, ничто, дорогая моя. Если бы ты даже умерла, даже если бы ты умерла…»
«Что тогда?» – проговорила она нежно.
«Тогда я тоже умру!»
Прежде чем она успела сказать что-нибудь, я заговорил красноречиво, как я умел говорить в той жизни: я стал восхвалять любовь, стал доказывать, что наша жизнь героична и величава, а то, что я покидаю, все это жестокое, крайне неблагодарное, вполне заслуживает быть отброшенным. Я прилагал все усилия представить все в самом ярком свете, так как должен был убедить не только ее, но и себя. Мы говорили – и она прижималась ко мне, раздираемая противоречивыми стремлениями: с одной стороны, то, что ей казалось благородным, с другой – то, что она знала как счастье. Потом я представил все в героическом виде, все бедствия земли я изобразил в виде блистающей оправы для нашей несравненной любви, и наши бедные, заблудшие души упивались под тихими звездами этим величием, зачарованные этим великолепным заблуждением или, скорее, опьяненные этой величественной иллюзией.
Таким образом я пропустил момент. Это была последняя возможность. В то время, когда мы ходили взад и вперед, вожди на юге и на востоке уже приняли свое решение, и горячий ответ, который должен был разрушить грубое своеволие Ившэма, уже назревал и готов был прозвучать. По всей Азии, по всему океану, везде на юге и воздух и провода трепетали одним позывным кличем: готовься! Ни один смертный не знал, что значит война, никто не мог себе представить, какие ужасы принесет с собой война при всех этих новых изобретениях. Мне кажется, большинство думало, что вся ее суть будет заключаться в блестящих мундирах, воинственных кличах, триумфальных шествиях, знаменах и боевой музыке – и это в то время, когда половика мира получает свое продовольствие за тысячи миль!
Человек с бледным лицом остановился. Я посмотрел на него – он уставился взором в пол вагона. Маленькая железнодорожная станция, целый ряд груженых вагонов, сторожевая будка, задняя сторона какого-то домика промелькнули мимо окна, прогремел мост, эхом повторяя грохот поезда.
– После этого, – сказал он, – я часто видел сны. В продолжение трех недель сны по ночам были моей жизнью. Самое худшее было то, что были ночи, когда сны не приходили, когда я ворочался с боку на бок на постели в настоящей проклятой жизни, а там – в потерянной для меня стране – совершались события, знаменательные, ужасные события… Я жил по ночам. Дни – те дни, когда я бодрствовал, та жизнь, которой я живу теперь, – превращались в бледный, далекий сон, в темную оправу, книжный переплет.
Он задумался.
– Я мог бы рассказать вам все, описать мельчайшие подробности сна, но то, что я делал днем – я не знаю, я не мог бы сказать вам, не помню. Память изменяет мне. Житейские дела ускользают от меня.
Он наклонился вперед и закрыл глаза руками. Долгое время он молчал.
– Что же дальше? – спросил я.
– Война разразилась наподобие урагана. Он уставился неподвижным взором, как бы видя перед собой недоступные описанию вещи.
– Что было потом? – настаивал я.
– Если бы придать этому малейший оттенок нереальности, – сказал он тихо, как бы говоря сам с собой, – все было бы только страшным сном. Но то не был страшный сон – все произошло в действительности. Да!
Он так долго молчал, что я стал беспокоиться, что не услышу конца его истории. Но он заговорил опять тем же тоном исповеди.
– Нам оставалось только одно – бегство. Я не думал, что война коснется Капри – наперекор всему я все еще надеялся, что Капри останется в стороне. Двое суток спустя повсюду раздавались крики, шум, гам. Почти все женщины и мужчины имели значки – эмблемы Ившэма; вместо музыки повсюду раздавались дикие боевые клики, мужчины записывались добровольцами, а в танцевальных залах производилось военное учение. Весь остров наполнился непрерывным шумом: ходили слухи, что бой начался. Я этого не ожидал. Я так мало видел радости в жизни, что для меня такое возбуждение было непонятно. Я оставался и стороне и походил на человека, который мог бы, если бы захотел, предотвратить взрыв порохового погреба. Но время ушло. Я был ничто, всякий мальчишка со значком Ившэма имел больше значения. Толпа толкала нас и кричала нам в уши; проклятый боевой клич оглушал нас; какая-то женщина с криком набросилась на мою подругу за то, что у нее не было значка. Мы пошли домой, сопровождаемые бранью и криками. Подруга моя – бледной и молчаливой, а я был полон яростной злобы. Я был так взбешен, что поссорился бы с ней, если бы увидел хоть тень упрека в ее глазах.
Все мое великолепие слетело с меня. Я ходил взад и вперед по нашей горной келье, за окном виднелось темнеющее море, а с юга вспыхивал какой-то свет, то пропадая, то появляясь вновь.
«Нам надо отсюда уехать, – повторял я снова и снова. – Я сделал выбор и не хочу участвовать в этой смуте, не хочу иметь никакого дела с этой войной. Нас все это не касается. Здесь нам не место. Уедем!»
На другой же день мы бежали от войны, охватившей весь свет. Потом началось бегство – все было только одним бегством.
Он мрачно задумался.
– Сколько времени это продолжалось?
Он не ответил.
– Сколько дней?
Лицо его было бледно и искажено, руки стиснуты. Он не обращал внимания на мое любопытство.
Я старался вопросами вернуть его опять к рассказу.
– Куда вы направились? – спросил я.
– Когда?
– Когда вы покинули Капри.
– На юго-запад, – сказал он и посмотрел на меня одно мгновение. – Мы поехали на лодке.
– Я думал, на аэроплане.
– Они все были захвачены неприятелем.
Я его больше не расспрашивал.
Немного погодя он начал опять с какой-то монотонной убежденностью:
– К чему тогда все это? Если эта война, эти резня и насилие – жизнь, зачем нам тогда стремление к удовольствию, к красоте? Если нет спасения, нет ни одного мирного места, если все наши мечты о тишине и спокойствии не что иное, как обман, мираж, зачем нам тогда такие сны?
1 2 3 4 5 6 7 8