Он явился за несколько минут до условленного часа.
Мелхиор сказал правду. Она стала еще красивее, чем прежде. Она с серьезным видом прошла через магазин в кондитерскую, где он поджидал ее за маленьким столиком. Она увидала его, и лицо ее дружески, подчеркнуто дружески, просияло. Он встал, смуглый, худой, и протянул к ней руки.
(В конце концов, может быть, это последнее письмо из Парижа и не дошло до нее!)
Она была так рада увидеться с ним снова, так рада, и она так интересовалась им.
— Я никогда не пила чая в этой кондитерской, — сказала она. — Мне всегда очень хотелось.
Они сели. Они смотрели друг на друга, но избегали смотреть слишком пристально. Теодор нервничал. Его немножко беспокоила процедура заказывания чая.
— Пожалуйста, пирожных и все, что у вас есть, — сказал он официантке. Он чувствовал, что для него чрезвычайно важно сделать заказ изящно, корректно, властно. Он должен показать себя мужчиной до мельчайших подробностей. Официантка приняла заказ с проникновенной почтительностью и отошла от них.
Они обменялись ничего не значащими фразами:
— Я должен был написать тебе.
— Естественно, что ты написал мне.
— Ты ничуть не изменилась. Ты стала только еще более сама собой.
— А я чувствую, что я ужасно изменилась. И постарела и поумнела. Ведь я теперь практикующий врач.
— А твой отец все еще профессором в колледже Кингсуэй? А Тедди?
— Он понемножку приходит в себя после войны.
Приходит в себя после войны! Да что он-то делал на войне? Но оставим это. Надо забыть на время эту старую ссору.
— А что ты теперь собираешься делать, Теодор?
— Не знаю. Думаю писать или рисовать. Посмотрю, что больше захватит меня.
Она с серьезным видом ждала, что он скажет что-нибудь еще, и в ее глазах светилась нежность. Она облокотилась на стол, и по всему было видно, что он кажется ей лучше, чем она ожидала.
Он начал говорить о своем искусстве и о возрождении искусства и литературы, вдохновленных войной. Для творческого импульса, особенно в литературе, заявил он, сейчас наступает самый благоприятный момент. Вот почему его больше привлекает литература, чем живопись. Новое вино не годится вливать в старые мехи. Должны появиться новые формы, новые люди, новые школы. Старые авторитеты отпали от нас, как громоздкая пустая шелуха, которая отслужила свою службу, все эти Харди, Барри, Конрад, Киплинг, Голсуорси, Беннет, Уэллс, Шоу, Моэм и т.д. Они сказали все, что могли сказать, они выдохлись. Им больше нечего сказать нам. Он махнул рукой, словно отметая их прочь. Все это довоенные светила. Их можно было бы с успехом сжечь во время иллюминации в день перемирия. Новое поколение несет великие новые идеи, новые понятия, полные глубокой значительности, новые широкие перспективы, которые открыла война. Возникают новые концепции жизни, новые концепции счастья и пола, и они будут выражены по-новому, другим языком, более богатым и тонким, выкованным заново для новых запросов.
Он и не подозревал, что все это таилось у него в глубине сознания. Это вылилось так неожиданно, что он сам был удивлен своим красноречием. Но весь мир теперь снова наполнился значением, и все это было важно для него, раз его слушала Маргарет.
Она не сводила с него глаз, когда он говорил.
— Милый, прежний Теодор, — сказала она. — Ты говоришь так же хорошо, как раньше.
Он резко оборвал.
— Все ли я еще милый, прежний Теодор? — отрывисто спросил он. — Маргарет, дорогая?
Несколько секунд она сидела молча.
— Да, всегда милый Теодор, да, — сказала она.
— Милый, как и прежде?
Она молчала. Он продолжал:
— Я мог бы говорить с тобой вот так целую вечность. Я чувствую, как ко мне снова возвращаются и сила и смысл жизни. Я могу писать, могу создать что-то ценное, если только… Маргарет, дорогая, скажи, ты все так же любишь меня? Все осталось по-прежнему, ты моя?
— Нет, нет, — сказала она. — Говори о книгах. Говори о литературе. Говори о том, как вы, молодые писатели, сметаете прочь старых болтунов. Я люблю слушать, когда ты говоришь об этом. Мне бы очень хотелось, чтобы ты осуществил все эти замечательные мечты. Настоящий новый век.
— Любимая моя, дорогая. Я люблю тебя все так же.
Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Она сложила перед собой руки.
— Теодор, — сказала она очень твердо, — слушай.
— Я не хочу слышать то, что ты хочешь сказать.
— С этим все кончено.
— Но почему кончено?
— Это кончилось. Умерло. И умирало уже тогда, когда ты в последний раз был в Лондоне. Разве ты не чувствовал? И потом — разве ты не помнишь? Ты написал мне письмо.
Значит, она получила его письмо. Но он так много думал об этом. Он сумеет объяснить ей.
— Я был невменяем, когда писал тебе это письмо. Это была дикая выходка. У меня нет слов рассказать тебе, в каком мраке и отчаянии я находился в то время… Эти долгие дни неизвестности и тревоги в Париже. Да, это было непростительно. И все-таки я прошу тебя простить. Что это за любовь, которая не умеет прощать?
— А эта проститутка! Которая гораздо лучше умела любить?
— Это все то же. Конечно, я этого не думал. Разве я мог так думать? Я написал, чтобы сделать тебе больно.
— Что же это была за любовь, которая хотела сделать больно? Может быть, она нанесла такую рану, которая никогда не заживет. Женщины — а может быть, и все влюбленные — носят в себе какое-то чувство гордости: они гордятся тем, что умеют любить.
— Я был невменяем, — повторил он, чувствуя, что все его доводы ускользают от него.
— Глупый Теодор, — сказала она. — Милый, но глупый.
— Ты наказываешь меня за то, что я не вытерпел и закричал.
— Я не наказываю тебя. Но ты оборвал что-то. Сломал и швырнул мне в лицо.
Он наклонился к ней через стол и заговорил, взволнованно понизив голос:
— Маргарет, дорогая, все это так глупо. Так нелепо. Мало ли чем мы обидели один другого. Ведь мы же любим друг друга, и тела наши жаждут друг друга. Все это такой вздор. Между нами нет никакой настоящей преграды, только вымысел, только уязвленная гордость. Если б я только раз мог поцеловать тебя, ты бы вспомнила. И все вернулось бы.
Она твердо выдержала его взгляд.
— Да, — сказала она. — Но ты не можешь поцеловать меня. Ни здесь и нигде. И я не хочу вспоминать. Не хочу, чтобы это вернулось. Даже если бы это было возможно… Мне было бы противно потом. Это кончилось. Но я все же хочу, чтобы мы остались друзьями. Я и сейчас очень люблю тебя и думаю, что это останется всегда. Я, правда, очень люблю тебя, Теодор. Но если ты будешь вести такие разговоры, разве я могу встречаться с тобой?
4. Маргарет колеблется
В этот раз она не условилась с ним, когда они встретятся… Он послал ей открытку.
«Подари мне один день, один-единственный день, Маргарет. Вирджиния Уотер, наши прогулки».
Она не ответила. Он позвонил ей в госпиталь.
— Я не хочу дарить тебе день.
— Ты что, боишься встретиться со мной?
Он знал, что это заденет ее гордость.
— Что мы можем сказать друг другу, кроме того, что уже сказано? — спросила она.
— Приходи ко мне.
— Нет.
— Тогда давай встретимся и поговорим в последний раз в Кенсингтон-гарденс.
Она согласилась.
— Хорошо, если ты считаешь, что это необходимо, — сказала она.
Когда они встретились, у них у обоих было наготове, что сказать. Некоторое время они разговаривали, не слушая друг друга, каждый старался высказать свое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105