Картины нашли пристанище в маленькой, но знаменитой галерее, а галерея располагалась в довольно причудливом здании, откуда спускались ступени к самой Темзе. По сторонам пестрели клумбы, а наверху, перед византийским входом, стоял небезызвестный Мисисра в пышных одеждах и широко улыбался. Но даже этот восточный цветок не ободрил печального Ливсона.
— Вы пришли посмотреть декорации? — спросил сияющий пророк. — Они хороши, Я их одобрил.
— Мы пришли посмотреть картины постфутуристов, — начал Гиббс; но Ливсон молчал.
— Здесь нет картин, — просто сказал турок. — Я бы их не одобрил. Картина-идол, друзья мои. Смотрите. — И он, обернувшись, торжественно указал куда-то вглубь. — Смотрите, там нет картин. Я все разглядел и все принял. Ни одного человека. Ни одного зверя. Никакого вреда; декорации красивы, как лучшие ковры. Лорд Айвивуд очень рад, ибо я сказал ему, что ислам про-грес-сирует. Раньше у нас разрешали изображать растения. Я их искал.
Здесь их нет.
Гиббс, тактичный по профессии, счел неудобным, чтобы прославленный Мисисра вещал с высоких ступеней улице и реке, и вежливо предложил пройти в залы. Пророк и секретарь последовали за ним и попали в первый зал, где находился Айвивуд. Он был единственной статуей, которой разрешали поклоняться новые мусульмане.
На софе, подобной пурпурному острову, сидела леди Энид и оживленно беседовала с Дорианом, стараясь предотвратить семейную ссору, неизбежную после случая в парламенте. По следующей зале бродила леди Джоан Брет. Мы не вправе сказать, что она смиренно или пытливо вглядывалась в картины, но, дабы не обижать всуе постфутуристов, сообщим, что ее точно так же утомлял пол, по которому она ступала, и зонтик, который она держала в руке. И сзади, и спереди, и сбоку медленно плыли люди ее круга. Это очень маленький круг, но он достаточно велик и достаточно мал, чтобы править страной, утратившей веру. Он суетен, как толпа, и замкнут, как тайное общество.
Ливсон немедленно подошел к лорду Айвивуду, вынул бумаги из кармана и рассказал, как преступники поки нули Миролюбец. Лицо Айвивуда почти не изменилось: он был выше некоторых вещей (или считал, что выше) и мог бранить слугу только при слугах. Оно по-прежнему напоминало мрамор.
— Я постарался узнать, куда они поехали, — сказал секретарь. — Как это ни прискорбно, они направились в Лондон.
— Очень хорошо, — ответила статуя. — Здесь их легче поймать.
Приведя множество доводов (к сожалению, ложных), леди Энид предотвратила скандал. Но она плохо знала мужчин, если думала, что поэт не испытывает глубокой ярости. С тех пор как мистер Гиббс велел арестовать его, целых четыре дня чувства и мысли Дориана Уим-пола развивались в направлении, противоположном идеалам тактичного журналиста, чье неожиданное появление сильно ускорило процесс. С Гиббсом поэт знаком не был и оскорбить его не мог; не мог оскорбить и кузена, с которым только что помирился, но кого-то оскорбить был непременно должен. Почитатели нового искусства будут огорчены, узнав, что гнев его обрушился на новую школу живописи. Тщетно повторял Ливсон: «Новое всегда ругают». Тщетно повторял Гиббс: «Ругали даже Уист-лера». Избитые фразы не могли утишить бурю Дорианова гнева.
— Этот турок умнее тебя, — говорил он Айвивуду. — Он считает, что это хорошие обои. Я бы сказал, плохие обои, от них сильно мутит. Но это не картины. С таким же успехом можешь назвать их креслами партера. Партер-не партер, если нет сцены. Сидеть можно и дома, даже удобнее. И ходить дома удобнее, чем здесь. Выставка-это выставка, если там что-то выставлено. Ну, покажи мне что-нибудь.
— Пожалуйста, — благодушно согласился лорд Айвивуд, подводя его к стене. — Вот «Портрет старухи».
— Который? — спросил упорный Дориан. Гиббс поспешил помочь, но, к несчастью, показал на «Дождь в Аппенинах», что усилило гнев поэта. Возможно (как Гиббс потом объяснял), что Дориан толкнул его локтем. Во всяком случае, журналист, потрясенный своей ошибкой, удалился в буфет, где съел три пирожка с омаром, а также выпил того самого шампанского, которое некогда принесло ему столь тяжкий вред. Однако на сей раз он ограничился одним бокалом и вернулся с достоинством.
Вернувшись, он обнаружил, что Дориан Уимпол, забыв о месте, времени и гордости, спорит с лордом Айвиву-дом, как спорил с Патриком в лунном лесу.
Айвивуд тоже разволновался, его холодные глаза сверкали, ибо он знал лишь радости ума, но не умел кривить душой.
— Я испытываю неиспытанное, — говорил он, красиво повышая и понижая голос, — пробую неиспробованное. Ты говоришь, они изменили самую сущность искусства. Этого я и хочу. Все на свете живет лишь тем, что превращается во что-то другое. Без искажения нет роста.
— Что же они исказили? — спросил Дориан. — Я ничего такого не нашел. Нельзя исказить перья у коровы или лапы у кита. Разве что шутки ради, но вряд ли ты посмеешься. Как ты не видишь? Даже тогда, дорогой мой Филип, шутка в том, что корова-это корова, а не птица. И сочетать, и искать можно до известных границ, дальше будет уже другая вещь, и все. Кентавр-и человек, и лошадь, а не бессмысленное чудище.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал лорд Айвивуд, — но не согласен. Я бы хотел, чтобы кентавр не был ни человеком, ни лошадью.
— Зачем же он тогда? — спросил поэт. — Если что-то изменилось полностью, оно не изменилось. Где перелом? Где память о перемене? Если завтра ты проснешься в образе миссис Доп, которая сдает комнаты на Бродси-эйрс, чем же гы изменишься? Я не сомневаюсь, что миссис Доп нормальней и счастливей тебя.
Но чем же ты стал лучше? Как же ты не видишь, что каждый предмет отграничен от другого тождеством с самим собой?
— Нет! — воскликнул Филип, подавляя гнев. — Я с этим не согласен.
— Тогда я понимаю, — сказал Дориан, — почему ты, такой хороший оратор, не пишешь стихов.
Леди Джоан, со скукой глядевшая на фиолетово-зеленое полотно, которое показывал ей Мисисра, заклиная не обращать внимания на идолопоклоннические слова «Первое причастие в снегах», резко обернулась к Дориану. Немногие мужчины оставались равнодушными к ее лицу, особенно если оно являлось им внезапно.
— Не пишет стихов? — переспросила она. — Вы считаете, что Филипу мешают рамки ритма и рифмы?
Поэт немного подумал и отвечал:
— Да, из-за этого тоже. Однако я имел в виду другое. Мы-свои люди, и я скажу прямо. Все считают, что у Филипа нет юмора. Но я скорблю не о том. Я скорблю, что у него нет чувств. Он не ощущает границ. Так стихов не напишешь.
Лорд Айвивуд холодно разглядывал черно-желтую картину под названием «Порыв», но Джоан Брет живо склонилась к нему и воскликнула:
— Дориан говорит, что у вас нет чувств. Есть ли у вас чувства? Ощущаете ли вы границы?
Не отрывая взгляда от картины, Айвивуд ответил:
— Нет, не ощущаю.
Потом он надел старящее его пенсне; потом снял и обернулся к Джоан.
Лицо его было очень бледно.
— Джоан, — сказал он. — Я пройду там, где не был никто. Я проложу дорогу, как римляне. Мне не нужны приключения среди изгородей и канав. Мои приключения-у пределов разума. Я буду думать о том, о чем никто не думал, любить то, чего никто не любил. Я буду одинок, как первый человек.
— Говорят, — сказала она, — что первый человек пал.
— Кто говорит, священники? — спросил он. — Да; но и они признают, что он познал добро и зло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Вы пришли посмотреть декорации? — спросил сияющий пророк. — Они хороши, Я их одобрил.
— Мы пришли посмотреть картины постфутуристов, — начал Гиббс; но Ливсон молчал.
— Здесь нет картин, — просто сказал турок. — Я бы их не одобрил. Картина-идол, друзья мои. Смотрите. — И он, обернувшись, торжественно указал куда-то вглубь. — Смотрите, там нет картин. Я все разглядел и все принял. Ни одного человека. Ни одного зверя. Никакого вреда; декорации красивы, как лучшие ковры. Лорд Айвивуд очень рад, ибо я сказал ему, что ислам про-грес-сирует. Раньше у нас разрешали изображать растения. Я их искал.
Здесь их нет.
Гиббс, тактичный по профессии, счел неудобным, чтобы прославленный Мисисра вещал с высоких ступеней улице и реке, и вежливо предложил пройти в залы. Пророк и секретарь последовали за ним и попали в первый зал, где находился Айвивуд. Он был единственной статуей, которой разрешали поклоняться новые мусульмане.
На софе, подобной пурпурному острову, сидела леди Энид и оживленно беседовала с Дорианом, стараясь предотвратить семейную ссору, неизбежную после случая в парламенте. По следующей зале бродила леди Джоан Брет. Мы не вправе сказать, что она смиренно или пытливо вглядывалась в картины, но, дабы не обижать всуе постфутуристов, сообщим, что ее точно так же утомлял пол, по которому она ступала, и зонтик, который она держала в руке. И сзади, и спереди, и сбоку медленно плыли люди ее круга. Это очень маленький круг, но он достаточно велик и достаточно мал, чтобы править страной, утратившей веру. Он суетен, как толпа, и замкнут, как тайное общество.
Ливсон немедленно подошел к лорду Айвивуду, вынул бумаги из кармана и рассказал, как преступники поки нули Миролюбец. Лицо Айвивуда почти не изменилось: он был выше некоторых вещей (или считал, что выше) и мог бранить слугу только при слугах. Оно по-прежнему напоминало мрамор.
— Я постарался узнать, куда они поехали, — сказал секретарь. — Как это ни прискорбно, они направились в Лондон.
— Очень хорошо, — ответила статуя. — Здесь их легче поймать.
Приведя множество доводов (к сожалению, ложных), леди Энид предотвратила скандал. Но она плохо знала мужчин, если думала, что поэт не испытывает глубокой ярости. С тех пор как мистер Гиббс велел арестовать его, целых четыре дня чувства и мысли Дориана Уим-пола развивались в направлении, противоположном идеалам тактичного журналиста, чье неожиданное появление сильно ускорило процесс. С Гиббсом поэт знаком не был и оскорбить его не мог; не мог оскорбить и кузена, с которым только что помирился, но кого-то оскорбить был непременно должен. Почитатели нового искусства будут огорчены, узнав, что гнев его обрушился на новую школу живописи. Тщетно повторял Ливсон: «Новое всегда ругают». Тщетно повторял Гиббс: «Ругали даже Уист-лера». Избитые фразы не могли утишить бурю Дорианова гнева.
— Этот турок умнее тебя, — говорил он Айвивуду. — Он считает, что это хорошие обои. Я бы сказал, плохие обои, от них сильно мутит. Но это не картины. С таким же успехом можешь назвать их креслами партера. Партер-не партер, если нет сцены. Сидеть можно и дома, даже удобнее. И ходить дома удобнее, чем здесь. Выставка-это выставка, если там что-то выставлено. Ну, покажи мне что-нибудь.
— Пожалуйста, — благодушно согласился лорд Айвивуд, подводя его к стене. — Вот «Портрет старухи».
— Который? — спросил упорный Дориан. Гиббс поспешил помочь, но, к несчастью, показал на «Дождь в Аппенинах», что усилило гнев поэта. Возможно (как Гиббс потом объяснял), что Дориан толкнул его локтем. Во всяком случае, журналист, потрясенный своей ошибкой, удалился в буфет, где съел три пирожка с омаром, а также выпил того самого шампанского, которое некогда принесло ему столь тяжкий вред. Однако на сей раз он ограничился одним бокалом и вернулся с достоинством.
Вернувшись, он обнаружил, что Дориан Уимпол, забыв о месте, времени и гордости, спорит с лордом Айвиву-дом, как спорил с Патриком в лунном лесу.
Айвивуд тоже разволновался, его холодные глаза сверкали, ибо он знал лишь радости ума, но не умел кривить душой.
— Я испытываю неиспытанное, — говорил он, красиво повышая и понижая голос, — пробую неиспробованное. Ты говоришь, они изменили самую сущность искусства. Этого я и хочу. Все на свете живет лишь тем, что превращается во что-то другое. Без искажения нет роста.
— Что же они исказили? — спросил Дориан. — Я ничего такого не нашел. Нельзя исказить перья у коровы или лапы у кита. Разве что шутки ради, но вряд ли ты посмеешься. Как ты не видишь? Даже тогда, дорогой мой Филип, шутка в том, что корова-это корова, а не птица. И сочетать, и искать можно до известных границ, дальше будет уже другая вещь, и все. Кентавр-и человек, и лошадь, а не бессмысленное чудище.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал лорд Айвивуд, — но не согласен. Я бы хотел, чтобы кентавр не был ни человеком, ни лошадью.
— Зачем же он тогда? — спросил поэт. — Если что-то изменилось полностью, оно не изменилось. Где перелом? Где память о перемене? Если завтра ты проснешься в образе миссис Доп, которая сдает комнаты на Бродси-эйрс, чем же гы изменишься? Я не сомневаюсь, что миссис Доп нормальней и счастливей тебя.
Но чем же ты стал лучше? Как же ты не видишь, что каждый предмет отграничен от другого тождеством с самим собой?
— Нет! — воскликнул Филип, подавляя гнев. — Я с этим не согласен.
— Тогда я понимаю, — сказал Дориан, — почему ты, такой хороший оратор, не пишешь стихов.
Леди Джоан, со скукой глядевшая на фиолетово-зеленое полотно, которое показывал ей Мисисра, заклиная не обращать внимания на идолопоклоннические слова «Первое причастие в снегах», резко обернулась к Дориану. Немногие мужчины оставались равнодушными к ее лицу, особенно если оно являлось им внезапно.
— Не пишет стихов? — переспросила она. — Вы считаете, что Филипу мешают рамки ритма и рифмы?
Поэт немного подумал и отвечал:
— Да, из-за этого тоже. Однако я имел в виду другое. Мы-свои люди, и я скажу прямо. Все считают, что у Филипа нет юмора. Но я скорблю не о том. Я скорблю, что у него нет чувств. Он не ощущает границ. Так стихов не напишешь.
Лорд Айвивуд холодно разглядывал черно-желтую картину под названием «Порыв», но Джоан Брет живо склонилась к нему и воскликнула:
— Дориан говорит, что у вас нет чувств. Есть ли у вас чувства? Ощущаете ли вы границы?
Не отрывая взгляда от картины, Айвивуд ответил:
— Нет, не ощущаю.
Потом он надел старящее его пенсне; потом снял и обернулся к Джоан.
Лицо его было очень бледно.
— Джоан, — сказал он. — Я пройду там, где не был никто. Я проложу дорогу, как римляне. Мне не нужны приключения среди изгородей и канав. Мои приключения-у пределов разума. Я буду думать о том, о чем никто не думал, любить то, чего никто не любил. Я буду одинок, как первый человек.
— Говорят, — сказала она, — что первый человек пал.
— Кто говорит, священники? — спросил он. — Да; но и они признают, что он познал добро и зло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49