СКРИПКА РОТШИЛЬДА


Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только
старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в
тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были
скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то,
наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем;
здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было
почему-то - Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой
избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа,
печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство.
Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на
свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей
нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже за семьдесят. Для
благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный
аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их
прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу,
говорил:
- Признаться, не люблю заниматься чепухой.
Кроме мастера, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В
городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял
лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так
как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес
иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не
считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде
всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты,
скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого - плакала
флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих
жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот
проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой
видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к
жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его
нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и
проговорил, глядя на него свирепо:
- Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в
окошке.
Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только
в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.
Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему
постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и
праздники грешно было работать, понедельник - тяжелый день, и таким
образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось
сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл
свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток.
Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением
ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и
взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять,
так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках
донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку
и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте
издавала звук, и ему становилось легче.
Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело
дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила
печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на
скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день
записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось
больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и
затопал ногами. Потом снял счеты и опять долго щелкал и глубоко,
напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о
том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год
проценту накопилось бы самое малое - сорок рублей. Значит, и эти сорок
рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и
больше ничего.
- Яков! - позвала Марфа неожиданно. - Я умираю!
Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно
ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким
и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом
деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от
гробов, от Якова... И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение
у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и
шепталась с ней.
Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя
на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу
не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или
принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее,
бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил
ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не
велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила
только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное,
радостное лицо, и ему стало жутко.
Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу.
Тут больных было немного, и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К
его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который
сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в
городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем
доктор.
- Здравия желаем, - сказал Яков, вводя старуху в приемную. -
Извините, все беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами.
Вот, извольте видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это
говорится, извините за выражение...
Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать
старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и тощая, остроносая, с
открытым ртом и походила в профиль на птицу, которой хочется пить.
- М-да... Так... - медленно проговорил фельдшер и вздохнул. -
Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка
пожила, слава богу... Сколько ей?
- Да без года семьдесят, Максим Николаич.
- Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.
- Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, -
сказал Яков, улыбаясь из вежливости, - и чувствительно вас благодарим за
вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить
хочется.
- Мало ли чего! - сказал фельдшер таким тоном, как будто от него
зависело жить старухе или умереть. - Ну, так вот, любезный, будешь
прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два
в день. А засим до свидания, бонжур.
По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими
порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень
скоро, не сегодня-завтра.
1 2 3