Квартировал он на самой главной улице, во флигеле, за который платил шестьдесят рублей в год наследникам какой-то купчихи. Флигель стоял в углу огромнейшего, поросшего репейником, двора и выглядывал из-за деревьев так смиренно, как мог выглядывать... один только Иван Никитич. Он запер на щеколду ворота и, старательно обходя репейник, направился к своему серому флигелю. Откуда-то заворчала и лениво гавкнула на него собака.
- Стамеска, Стамеска, это я... свой! - пробормотал он. Дверь во флигеле была не заперта. Вычистивши щеточкой сапоги, Иван Никитич отворил дверь и вступил в свое логовище. Крякнув и снявши шинель, он помолился на икону и пошел по своим, освещенным лампадкою, комнатам. Во второй и последней комнате он опять помолился иконе и на цыпочках подошел к кровати. На кровати спала хорошенькая девушка лет 25.
- Маничка,- начал будить ее Иван Никитич,- Маничка!
- Ввввв...
- Проснись, дочь моя!
- А мня... мня... мня... мня...
- Маничка, а Маничка! Пробудись от сна!
- Кого там? Че... го, а? а?
- Проснись, ангел мой! Поднимись, кормилица моя, музыкантша моя... Дочь моя! Маничка!
Манечка повернулась на другой бок и открыла глаза.
- Чего вам? - спросила она.
- Дай мне, дружок, пожалуйста, два листика бумаги!
- Ложитесь спать!
- Дочь моя, не откажи в просьбе!
- Для чего вам?
- Корреспонденцию в "Голос" писать.
- Оставьте... Ложитесь спать! Там я вам ужинать оставила!
- Друг мой единственный!
- Вы пьяны? Прекрасно... Не мешайте спать!
- Дай бумаги! Ну что тебе стоит встать и уважить отца? Друг мой! Что же мне, на колена становиться, что ли?
- Аааа... черррт! Сейчас! Уходите отсюда!
- Слушаю.
Иван Никитич сделал два шага назад и спрятал свою голову за ширмы. Манечка спрыгнула с кровати и плотно окуталась в одеяло.
- Шляется! - проворчала она.- Вот еще наказание-то! Матерь божия, скоро ли это кончится, наконец! Ни днем, ни ночью покоя! Ну, да и бессовестный же вы!..
- Дочь, не оскорбляй отца!
- Вас никто не оскорбляет! Нате!
Манечка вынула из своего портфеля два листа бумаги и швырнула их на стол.
- Мерси, Маничка! Извини, что обеспокоил!
- Хорошо!
Манечка упала на кровать, укрылась одеялом, съежилась и тотчас же заснула.
Иван Никитич зажег свечу и сел у стола. Немного подумав, он обмакнул перо в чернила, перекрестился и начал писать.
На другой день, в восемь часов утра, Иван Никитич стоял уже у парадных дверей Ивана Степановича и дрожащей рукой дергал за звонок. Дергал он целых десять минут и в эти десять минут чуть не умер от страха за свою смелость.
- Чево надоть? Звонишь! - спросил его лакей Ивана Степановича, отворяя дверь и протирая фалдой поношенного коричневого сюртука свои заспанные и распухшие глаза.
- Иван Степанович дома?
- Барин? А где ему быть-то? А чево надоть?
- Вот... я к нему.
- Из пошты, что ль? Спит он!
- Нет, от себя... Собственно говоря...
- Из чиновников?
- Нет... но... можно обождать?
- Отчего не можно? Можно! Идите в переднюю!
Иван Никитич бочком вошел в переднюю и сел на диван, на котором валялись лакейские лохмотья.
- Аукрррмм... Кгмбрррр... Кто там? - раздалось в спальне Ивана Степановича.- Сережка! Пошел сюда!
Сережка вскочил и как сумасшедший побежал в хозяйскую спальню, а Иван Никитич испугался и начал застегиваться на все пуговицы.
- А? Кто? - доносилось до его ушей из спальни.- Кого? Языка у тебя, скотины, нету? Как? Из банка? Да говори же! Старик?
У Ивана Никитича застучало в сердце, помутилось в глазах и похолодело в ногах. Приближалась важная минута!
- Зови его! - послышалось из спальни.
Явился вспотевший Сережка и, держась за ухо, повел Ивана Никитича к Ивану Степановичу. Иван Степаныч только что проснулся: он лежал на своей двухспальной кровати и выглядывал из-под ситцевого одеяла. Возле него, под тем же самым одеялом, храпел толстяк с серебряною медалью. Ложась спать, толстяк не нашел нужным раздеться: кончики его сапогов выглядывали из-под одеяла, а серебряная медаль сползла с шеи на подушку. В спальне было и душно, и жарко, и накурено. На полу красовались осколки разбитой лампы, лужа керосина и клочья женской юбки.
- Чего тебе? - спросил Иван Степанович, глядя в лицо Ивана Никитича и морща лоб.
- Извиняюсь за причиненное беспокойство,- отчеканил Иван Никитич, вынимая из кармана бумагу.- Высокопочтенный Иван Степанович, позвольте...
- Да ты, послушай, соловьев не разводи, у меня им есть нечего: говори дело. Чего тебе?
- Я вот, с тою целью, чтоб эк... эк-гем почтительнейше преподнесть...
- Да ты кто таков?
- Я-с? Эк... эк... гем... Я-с? Забыли-с? Я корреспондент.
- Ты? Ах да. Теперь помню. Зачем же ты?
- Корреспонденцию обещанную на прочтение преподнесть пожелал...
- Уж и написал?
- Написал-с.
- Чего так скоро?
- Скоро-с? Я до самой сей поры писал!
- Гм... Да нет, ты... не так... Ты бы подольше пописал. Зачем спешить? Поди, братец, еще попиши.
- Иван Степанович! Ни место, ни время стеснить таланта не могут... Хоть год целый дайте мне - и то, ей-богу, лучше не напишу!
- А ну-ка, дай сюда!
Иван Никитич раскрыл лист и обеими руками поднес его к голове Ивана Степановича.
Иван Степанович взял лист, прищурил глаза и начал читать: "У нас, в Т..., ежегодно воздвигается по нескольку зданий, для чего выписываются столичные архитекторы, получаются из-за границы строительные материалы, затрачиваются громадные капиталы - и все это, надо признаться, с целями меркантильными... Жалко! Жителей у нас 20 тысяч с лишком, Т. существует уже несколько столетий, здания воздвигаются; а нет даже и хижины, в которой могла бы приютиться сила, отрезывающая корни, глубоко пускаемые невежеством... Невежество..." Что это написано?
- Это-с? Horribile dictu... 3
- А что это значит?..
- Бог его знает, что это значит, Иван Степанович! Если пишется что-нибудь нехорошее или ужасное, то возле него и пишется в скобочках это выражение.
- "Невежество..." Мммм... "залегает у нас толстыми слоями и пользуется во всех слоях нашего общества полнейшим правом гражданства. Наконец-таки и на нас повеяло воздухом, которым дышит вся образованная Россия. Месяц тому назад мы получили от г. министра разрешение открыть в нашем городе прогимназию. Разрешение это было встречено у нас с неподдельным восторгом. Нашлись люди, которые не ограничились одним только изъявлением восторга, а пожелали еще также выказать свою любовь и на деле. Наше купечество, никогда не отвечающее отказом на приглашения - поддержать денежно какое-либо доброе начинание, и теперь также не кивнуло отрицательно головою..." Черррт! Скоро написал, а как важно! Ай да ты! Ишь! "Считаю нужным назвать здесь имена главных жертвователей. Вот их имена: Гурий Петрович Грыжев (2000), Петр Семенович Алебастров (1500), Авив Инокентиевич Потрошилов (1000) и Иван Степанович Трамбонов (2000). Последний обещал..." Кто это последний?
- Последний-с? Это вы-с!
- Так я, по-твоему, значит, последний?
- Последний-с... То есть... эк... эк... гем... в смысле...
- Так я последний?
Иван Степаныч поднялся и побагровел.
- Кто последний? Я?
- Вы-с, только в каком смысле?!
- В таком смысле, что ты дурак! Понимаешь? Дурак! На тебе твою корреспонденцию!
- Ваше высокостеп... Батюшка Иван... Иван...
- Так я последний! Ах ты, прыщ ты этакой! Гусь! - Из уст Ивана Степановича посыпались роскошные выражения, одно другого непечатнее... Иван Никитич обезумел от страха, упал на стул и завертелся.
1 2 3 4 5