Глухо начинаясь где-то далеко, слева, звуки шагов и разговоров разрастаются, иногда точно наполняют комнату и пропадают вдали.
Впечатление огромного, неудержимого, стихийного движения.
За столом, при колеблющемся свете сального огарка, сидят Сперанский и сильно пьяный Тюха. Бутылка водки, огурцы, селедка. В остальной комнате совсем темно; временами ветерок надувает белую занавеску в окне и колышет пламя свечи. Разговор Тюхи и Сперанского ведется шепотом. После открытия занавеса продолжительная пауза.
Тюха (наклоняясь к Сперанскому, таинственно) . Так ты говоришь, может, нас и нету, а?
Сперанский (гак же таинственно) . Как я уже докладывал вам: под сомнением, под большим сомнением. Весьма возможно, что в действительности мы не существуем, вовсе не существуем.
Тюха. И тебя нет и меня нет?
Сперанский. И вас нет и меня нет. Никого нет.
Пауза.
Тюха (озираясь таинственно) . А где же мы?
Сперанский. Мы?
Тюха. Ну да, мы.
Сперанский. Неизвестно, Антон Егорович, никому не известно.
Тюха. Никому?
Сперанский. Никому.
Тюха (оглядываясь) . А Савке?
Сперанский. И ему не известно.
Тюха. Савка все знает.
Сперанский. А этого и он не знает. Нет.
Тюха (грозит пальцем) . Тише! Тише!
Оба оглядываются и молчат.
Тюха (таинственно) . Куда это они идут, а?
Сперанский. На поднятие иконы. Завтра праздник, поднятие иконы.
Тюха. Нет, а по-настоящему! По-настоящему, понимаешь?
Сперанский. Понимаю. Неизвестно. Никому не известно, Антон Егорыч.
Тюха. Тише! (Кривит весело лицо, закрывая рот рукой и озираясь.)
Сперанский (шепотом) . Чего вы?
Тюха. Молчи, молчи! Слушай.
Оба слушают.
Тюха (шепотом) . Это – рожи.
Сперанский. Да?
Тюха. Это – рожи идут. Множество рож. Видишь?
Сперанский (вглядываясь) . Нет, не вижу.
Тюха. А я вижу. Вот они, смеются. Отчего ты не смеешься, а?
Сперанский. Мне очень грустно.
Тюха. Нет, ты смеешься, все смеются. Молчи, молчи!
Пауза.
Тюха. Слушай: никого нет. Никого, понимаешь? И Бога нет, и человека нет, и зверя нет. Вот стол – и стола нет. Вот свечка – и свечки нету. Одни рожи, понимаешь? Молчи! Молчи! Я очень боюсь.
Сперанский. Чего?
Тюха (близко наклоняясь) . Помереть со смеху.
Сперанский. Да?
Тюха (утвердительно кивая головой) . Да. Помереть со смеху. Увижу такую рожу и начну хохотать, хохотать, хохотать и умру. Молчи, молчи, я знаю.
Сперанский. Вы никогда не смеетесь.
Тюха. Нет. Я постоянно смеюсь, только вы этого не видите. Это ничего.
Я только умереть боюсь: увижу такую рожу и начну хохотать, хохотать, хохотать. Так, подступает. (Потирает себе грудь и горло.)
Сперанский. Мертвые все знают.
Тюха (таинственно, со страхом) . Я Савкиной рожи боюсь. Очень смешная, от нее можно умереть со смеху. Главное дело, остановиться нельзя, понимаешь? Будешь хохотать, хохотать, хохотать! Тут никого нет?
Сперанский. По-видимому, никого!
Тюха. Молчи, молчи, я знаю. Молчи.
Пауза. Шаги становятся громче, как будто в самой комнате.
Тюха. Идут?
Сперанский. Да, идут.
Пауза.
Тюха. Я тебя люблю. Спой-ка ты мне эту, твою… А я слушать буду.
Сперанский. Извольте, Антон Егорыч… (Поет вполголоса, почти шепотом, протяжным и заунывным мотивом, несколько похожим на церковный.) «Все в жизни неверно, и смерть лишь одна – верна, неизменно верна! (С возрастающей осторожностью и наставительностью, жестикулируя одним пальцем, как будто передает тайну.) Все кинет-минует, забудет, пройдет – она не минует, найдет! Покинутых, скорбных, последних из нас, до мошки, незримой для глаз»…
Тюха. Как?
Сперанский. «До мошки – незримой для глаз. Прижмет, приголубит и тяжкий свой брачный наденет венец, и – жизненной сказке конец». Все, Антон Егорыч.
Тюха. Молчи, молчи. Спел и молчи.
Входит Липа, отворяет окна, отодвигает цветы и смотрит на улицу. Потом зажигает лампу.
Тюха. Это кто? Ты, Липа? Липа, а Липа, куда они идут?
Липа. На праздник, ты же знаешь. Шел бы и ты спать, Тюха. А то увидит папаша, рассердится.
Сперанский. Много идет народу, Олимпиада Егоровна?
Липа. Да. Только темно очень, не рассмотришь. Что это вы такой бледный, Григорий Петрович? Даже неприятно смотреть.
Сперанский. Такой вид у меня, Олимпиада Егоровна.
В окно осторожно стучат.
Липа (открывая окно) . Кто там?
Тюха (Сперанскому) . Молчи! Молчи!
Послушник (просовывая в окно улыбающееся лицо) . А Саввы Егорыча нет? Я же его в лес хотел позвать.
Липа. Нет. Как же это вам не стыдно, Вася! У вас такой завтра праздник, а вы…
Послушник (улыбаясь) . Там и без меня народу много. Скажите Савве Егорычу, что я в овраг пошел, светляков собирать. Пусть покричит: го-го!
Липа. Зачем вам светляки?
Послушник. Да монахов же пугать. Поставлю два светляка рядом, как глаза, они и думают, что это черт. Скажите же ему, пусть покричит: го-го-го! (Исчезает в темноте.)
Липа (вдогонку) . Сегодня он не может… Убежал!
Сперанский. Нынче, Олимпиада Егоровна, троих на кладбище хоронили.
Липа. Вы Саввы не видали?
Сперанский. Нет, не пришлось, к сожалению… Троих, я говорю, хоронили. Старика одного, может, знаете: Петра Хворостова?
Липа. Да, знаю. Умер?
Сперанский. Да. Его да двоих ребят. Бабы очень плакали.
Липа. Отчего они умерли?
Сперанский. Извините, не поинтересовался. Детское что-нибудь. А вы не изволили замечать, Олимпиада Егоровна, что, когда ребенок умрет, он делается весь синий? И вид у него такой, будто он хочет закричать. У взрослых лицо спокойное, а у них нет. Отчего бы это?
Липа. Не знаю. Не замечала.
Сперанский. Очень интересное явление.
Липа. Вот и папаша. Говорила, – досидишься, а теперь брань вашу слушать. (Уходит.)
Егор Иванович. Кто лампу зажег?
Сперанский. Здравствуйте, Егор Иванович.
Егор Иванович. Здравствуйте. Кто лампу зажег?
Сперанский. Олимпиада Егоровна зажгли.
Егор Иванович (тушит, закрывает окна) . У Савки научилась. (К Тюхе.) А ты это что, а? Докуда же это будет, а? Докуда же я из-за вас, прохвостов, муку принимать буду, а? Где водку взял, а?
Тюха. В буфете.
Егор Иванович. Так это она для тебя там стоит?
Тюха. У вас, папаша, очень смешная рожа.
Егор Иванович. Давай водку!
Тюха. Не дам.
Егор Иванович. Давай!
Тюха. Не дам!
Егор Иванович (бьет его по лицу) . Давай, говорю!
Тюха (падая на диван, не выпуская бутылки) . Не дам!
Егор Иванович (садится спокойно) . Ну и жри, дьявол, пока лопнешь. Да, о чем бишь я говорил? Вот дурак-то, сбил меня… Да, богомолец здорово идет. Год нынче неурожайный, так, должно быть, еще от этого: жрать нечего, так они Богу молиться. Так тебе Бог всякого дурака и послушал! Всех дураков слушать, так умному человеку нельзя будет жить. Дурак – так он дурак и есть. Потому и дураком называется.
Сперанский. Это справедливо!
Егор Иванович. Еще бы не справедливо. Отец Парфений мудрый человек, он их облапошит. Гроб, слышишь, новый поставил. Старый-то богомольцы изгрызли, так он новый поставил. Старый, так на место старого. Сгрызут и этот, им что ни поставь… Тюха, опять пьешь?
Тюха. Пью.
Егор Иванович. Пью!.. Вот пойти да по харе тебя, а? Что тогда скажешь?
Входит Савва, очень веселый и оживленный; сутулится меньше обычного, говорит, быстро, смотрит резко и прямо, но взглядом останавливается ненадолго.
Савва. А, философы! Родитель! Почтенная компания! Почему у вас темно тут, как у дьявола под мышками? Для философов нужен свет, а в темноте хорошо только людей обирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Впечатление огромного, неудержимого, стихийного движения.
За столом, при колеблющемся свете сального огарка, сидят Сперанский и сильно пьяный Тюха. Бутылка водки, огурцы, селедка. В остальной комнате совсем темно; временами ветерок надувает белую занавеску в окне и колышет пламя свечи. Разговор Тюхи и Сперанского ведется шепотом. После открытия занавеса продолжительная пауза.
Тюха (наклоняясь к Сперанскому, таинственно) . Так ты говоришь, может, нас и нету, а?
Сперанский (гак же таинственно) . Как я уже докладывал вам: под сомнением, под большим сомнением. Весьма возможно, что в действительности мы не существуем, вовсе не существуем.
Тюха. И тебя нет и меня нет?
Сперанский. И вас нет и меня нет. Никого нет.
Пауза.
Тюха (озираясь таинственно) . А где же мы?
Сперанский. Мы?
Тюха. Ну да, мы.
Сперанский. Неизвестно, Антон Егорович, никому не известно.
Тюха. Никому?
Сперанский. Никому.
Тюха (оглядываясь) . А Савке?
Сперанский. И ему не известно.
Тюха. Савка все знает.
Сперанский. А этого и он не знает. Нет.
Тюха (грозит пальцем) . Тише! Тише!
Оба оглядываются и молчат.
Тюха (таинственно) . Куда это они идут, а?
Сперанский. На поднятие иконы. Завтра праздник, поднятие иконы.
Тюха. Нет, а по-настоящему! По-настоящему, понимаешь?
Сперанский. Понимаю. Неизвестно. Никому не известно, Антон Егорыч.
Тюха. Тише! (Кривит весело лицо, закрывая рот рукой и озираясь.)
Сперанский (шепотом) . Чего вы?
Тюха. Молчи, молчи! Слушай.
Оба слушают.
Тюха (шепотом) . Это – рожи.
Сперанский. Да?
Тюха. Это – рожи идут. Множество рож. Видишь?
Сперанский (вглядываясь) . Нет, не вижу.
Тюха. А я вижу. Вот они, смеются. Отчего ты не смеешься, а?
Сперанский. Мне очень грустно.
Тюха. Нет, ты смеешься, все смеются. Молчи, молчи!
Пауза.
Тюха. Слушай: никого нет. Никого, понимаешь? И Бога нет, и человека нет, и зверя нет. Вот стол – и стола нет. Вот свечка – и свечки нету. Одни рожи, понимаешь? Молчи! Молчи! Я очень боюсь.
Сперанский. Чего?
Тюха (близко наклоняясь) . Помереть со смеху.
Сперанский. Да?
Тюха (утвердительно кивая головой) . Да. Помереть со смеху. Увижу такую рожу и начну хохотать, хохотать, хохотать и умру. Молчи, молчи, я знаю.
Сперанский. Вы никогда не смеетесь.
Тюха. Нет. Я постоянно смеюсь, только вы этого не видите. Это ничего.
Я только умереть боюсь: увижу такую рожу и начну хохотать, хохотать, хохотать. Так, подступает. (Потирает себе грудь и горло.)
Сперанский. Мертвые все знают.
Тюха (таинственно, со страхом) . Я Савкиной рожи боюсь. Очень смешная, от нее можно умереть со смеху. Главное дело, остановиться нельзя, понимаешь? Будешь хохотать, хохотать, хохотать! Тут никого нет?
Сперанский. По-видимому, никого!
Тюха. Молчи, молчи, я знаю. Молчи.
Пауза. Шаги становятся громче, как будто в самой комнате.
Тюха. Идут?
Сперанский. Да, идут.
Пауза.
Тюха. Я тебя люблю. Спой-ка ты мне эту, твою… А я слушать буду.
Сперанский. Извольте, Антон Егорыч… (Поет вполголоса, почти шепотом, протяжным и заунывным мотивом, несколько похожим на церковный.) «Все в жизни неверно, и смерть лишь одна – верна, неизменно верна! (С возрастающей осторожностью и наставительностью, жестикулируя одним пальцем, как будто передает тайну.) Все кинет-минует, забудет, пройдет – она не минует, найдет! Покинутых, скорбных, последних из нас, до мошки, незримой для глаз»…
Тюха. Как?
Сперанский. «До мошки – незримой для глаз. Прижмет, приголубит и тяжкий свой брачный наденет венец, и – жизненной сказке конец». Все, Антон Егорыч.
Тюха. Молчи, молчи. Спел и молчи.
Входит Липа, отворяет окна, отодвигает цветы и смотрит на улицу. Потом зажигает лампу.
Тюха. Это кто? Ты, Липа? Липа, а Липа, куда они идут?
Липа. На праздник, ты же знаешь. Шел бы и ты спать, Тюха. А то увидит папаша, рассердится.
Сперанский. Много идет народу, Олимпиада Егоровна?
Липа. Да. Только темно очень, не рассмотришь. Что это вы такой бледный, Григорий Петрович? Даже неприятно смотреть.
Сперанский. Такой вид у меня, Олимпиада Егоровна.
В окно осторожно стучат.
Липа (открывая окно) . Кто там?
Тюха (Сперанскому) . Молчи! Молчи!
Послушник (просовывая в окно улыбающееся лицо) . А Саввы Егорыча нет? Я же его в лес хотел позвать.
Липа. Нет. Как же это вам не стыдно, Вася! У вас такой завтра праздник, а вы…
Послушник (улыбаясь) . Там и без меня народу много. Скажите Савве Егорычу, что я в овраг пошел, светляков собирать. Пусть покричит: го-го!
Липа. Зачем вам светляки?
Послушник. Да монахов же пугать. Поставлю два светляка рядом, как глаза, они и думают, что это черт. Скажите же ему, пусть покричит: го-го-го! (Исчезает в темноте.)
Липа (вдогонку) . Сегодня он не может… Убежал!
Сперанский. Нынче, Олимпиада Егоровна, троих на кладбище хоронили.
Липа. Вы Саввы не видали?
Сперанский. Нет, не пришлось, к сожалению… Троих, я говорю, хоронили. Старика одного, может, знаете: Петра Хворостова?
Липа. Да, знаю. Умер?
Сперанский. Да. Его да двоих ребят. Бабы очень плакали.
Липа. Отчего они умерли?
Сперанский. Извините, не поинтересовался. Детское что-нибудь. А вы не изволили замечать, Олимпиада Егоровна, что, когда ребенок умрет, он делается весь синий? И вид у него такой, будто он хочет закричать. У взрослых лицо спокойное, а у них нет. Отчего бы это?
Липа. Не знаю. Не замечала.
Сперанский. Очень интересное явление.
Липа. Вот и папаша. Говорила, – досидишься, а теперь брань вашу слушать. (Уходит.)
Егор Иванович. Кто лампу зажег?
Сперанский. Здравствуйте, Егор Иванович.
Егор Иванович. Здравствуйте. Кто лампу зажег?
Сперанский. Олимпиада Егоровна зажгли.
Егор Иванович (тушит, закрывает окна) . У Савки научилась. (К Тюхе.) А ты это что, а? Докуда же это будет, а? Докуда же я из-за вас, прохвостов, муку принимать буду, а? Где водку взял, а?
Тюха. В буфете.
Егор Иванович. Так это она для тебя там стоит?
Тюха. У вас, папаша, очень смешная рожа.
Егор Иванович. Давай водку!
Тюха. Не дам.
Егор Иванович. Давай!
Тюха. Не дам!
Егор Иванович (бьет его по лицу) . Давай, говорю!
Тюха (падая на диван, не выпуская бутылки) . Не дам!
Егор Иванович (садится спокойно) . Ну и жри, дьявол, пока лопнешь. Да, о чем бишь я говорил? Вот дурак-то, сбил меня… Да, богомолец здорово идет. Год нынче неурожайный, так, должно быть, еще от этого: жрать нечего, так они Богу молиться. Так тебе Бог всякого дурака и послушал! Всех дураков слушать, так умному человеку нельзя будет жить. Дурак – так он дурак и есть. Потому и дураком называется.
Сперанский. Это справедливо!
Егор Иванович. Еще бы не справедливо. Отец Парфений мудрый человек, он их облапошит. Гроб, слышишь, новый поставил. Старый-то богомольцы изгрызли, так он новый поставил. Старый, так на место старого. Сгрызут и этот, им что ни поставь… Тюха, опять пьешь?
Тюха. Пью.
Егор Иванович. Пью!.. Вот пойти да по харе тебя, а? Что тогда скажешь?
Входит Савва, очень веселый и оживленный; сутулится меньше обычного, говорит, быстро, смотрит резко и прямо, но взглядом останавливается ненадолго.
Савва. А, философы! Родитель! Почтенная компания! Почему у вас темно тут, как у дьявола под мышками? Для философов нужен свет, а в темноте хорошо только людей обирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19